Иисус на Русской равнине, или Иррацио

– А действительно! – подхватил его батька, Андрей Комонь.

Село Галелеево делилось на две основные, но не равные улицы: на верхнюю, по пологому холму, Первомайскую (бывшую Ильинскую), и на более протяжённую нижнюю, параллельно речному берегу, Ивановскую. Обе улицы соединялись тремя поперечными проездами (а прежде – прогонами, по которым выгоняли и загоняли скот). По ещё бытовавшему в народе преданию, Ивановскую до революции населяли сплошь одни Ивановы, но теперь с этой фамилией жили всего в трёх домах, зато, словно по какому-то негласному сговору, начиная с девяносто пятого года прошлого века всех новорожденных мужского пола на этой улице стали крестить Иванами. Кто-то связывал этот факт непосредственно с датой пятидесятилетия Победы в Великой Отечественной войне, по-крайней мере, других весомых причин не подбиралось. Совсем немного народилось Иванов за это время, как и по всей Руси, но что отличало галелеевских Иванов, так это чуть ли не зеркальное сходство их судеб.

Старший из них, Иван Шевардин, родившийся как раз в девяносто пятом (прозванный Бурым за цвет волос, драчун ещё тот), вернулся простым солдатом из армии, но нигде не мог удержаться, ни в милиции, ни охранником в частной фирме, и в ноябре 2016-го ушёл на войну в Донбасс.

На год младше его, Иван Сукно (известный среди пацанов, как Гнутый, из-за характерной с виду приблатнённой сутулости, но при этом жилистый и выносливый), отслуживший свой срок в сапёрной роте; ходил по селу неприкаянно праздный, – то с поллитрой, то с бутылью пивной, заливая измену Алёны Крестьяниновой; валялся кулём в пыли придорожной огороде… но вскорости оклемался, и никому не сказав ни слова, вслед за Бурым подался туда же, в Луганск.

Не успели опомниться после Гнутого, обрубившего здесь концы, как и третий Иван – Махнов (он же, понятно, Махно; румяный красавчик, качок), родившийся на полгода позже Гнутого, отправился воевать за Донецк, причём, сразу из армии, десантником-дембелем, отличником по рукопашному бою, даже не заехал проститься ни с мачехой, ни с отцом, с которым не ладил последние годы.

Так лишилось село всех взрослых Иванов.

Остался самый меньшой из них, Иван Степанов (появившийся на белый свет вместе с первым снегом – в ноябре 2018-го), которого и привела с собой в баню бабка его, Екатерина Петровна Казанская, с трудом ходившая из-за одышки и стенокардии. Их без очереди пропустили. Фёдор помог Петровне на крыльцо взобраться; усадил её с ребёнком за стол перед Иисусом, дал Ванюшке баранку и, неизвестно откуда завалявшегося в бане шахматного конька, поиграться.

Бабка села, и духа не перевела, заплакала, затряслась плечами оплывшими и затылком, платком прикрытом, а ребёнок сидел, улыбаясь тихо на конька… Фёдор помедлил, и вышел.

Кое-как подавив рыданье, стала рассказывать:

– Уж простите, такая беда у нас, что не знаем к кому идти, кому в ножки кланяться… Началось это всё с полгода назад, летом, какого числа сейчас не вспомню, день был погожий, птички пели, когда Ванечка наш впервые закаменел. Я в саду была, стирала под яблоней в тазике, он рядом бегал, возился с собакой Жулькой, вдруг подбежал и застыл предо мной; гляжу, побелел совсем, как мертвец, и упал солдатиком на спину. Я к нему, хочу поднять, посадить, а он весь, как каменный, лежит не двинется! я из сил выбиваюсь, не могу от земли оторвать, такой неподъёмный стал, будто взрослый мужик. Кричу, зову дочку, мать его, и отца его, а они и не слышат ничего, опять сцепились, орут на весь дом, готовы убить друг друга! Я туда, говорю, идите к Ваньке скорей, смотрите, что с ним!.. Ну, подбежали к нему, он лежит белый, все ему: Ванечка! Ваня!.. Бросились «скорую» вызывать. Зять мой, Алексей, с Юркой соседом кое-как донесли его до кровати, такой тяжёлый был. Решили самим на машине везти, «скорая»-то неизвестно когда прибудет. Пока все бегали – кто собирался, кто переодевался, кто за машиной, а Ванюшка наш не крыльце стоит: сам встал да и вышел, и стоит смеётся. Все снова к нему, Ванечка! Ванечка!.. Ощупываем, он мягкий, обычный, как был, не твёрдый совсем, и ходит сам, вроде никакой болезни. Но с того дня говорить перестал совсем, ни словечка, ни звука, ничего. Кому только ни показывали, куда только ни возили его к врачам, все руками разводят. Тогда это первый раз с ним случилось.

Петровна промокнула глаза платком, скомканным в её кулачке. Ваня мирно сидел, рассматривая шахматного конька, и, казалось, не понимал, о чём говорят здесь.

– Вот такой он у нас, – сказала она, – то ли слышит, то ли не слышит, то ли понимает, то ли не понимает, а что у него там в голове никто не знает. Сам по себе живёт. Правда, послушный, покажешь, как надо, всё сделает. Раньше-то он мне что-нибудь расскажет, спросит о чём-нибудь, мы и пели с ним вместе про рябину, про Антошку, всякое. Теперь молчит совсем. Не хнычет, упадёт или ударится обо что – не плачет. Второй раз с ним случилось, это уж я запомнила тот день, потому что зять Алексей уходить собрался совсем. Так они разругались, такой крик стоял, он говорит, всё, достала ты, такая этакая, ухожу! она ему, да уходи, куда хочешь, сволочь такая!.. Мирить их напрасный труд, знаю уже. Я на кухне была; Ванюшка у калитки в песочке с Димкой играл соседским. Выскочил Алексей с большой сумкой, подошёл к калитке, и застрял там, вижу, и сумку бросил. Я, как сердцем почуяла, подбежала к ним, а Ванюшка опять лежит, как камень, белый совсем. Всё, как в тот раз было. Перепугались все. Дочка с Алексеем повезли Ванюшку в больницу, часа четыре их не было. Гляжу, приехали, выходит Ванюшка, обычный, ласковый, сели все ужинать, всё нормально. Потом третий раз случилось, это когда уж я сама уезжать собралась в свою комнатушку в Серпухов: довела родимая дочка, взъелась за то, что я на кухне перестановку сделала, и обои не такие купила, с ней не посоветовалась, орала, будто я заместо её себя хозяйкой поставила. В общем, покидала я вещички свои в тележку, пошла с Ванюшкой проститься в его комнатку, а он на полу лежит, как мёртвый. К утру только обмяк, зашевелился, отошёл понемногу. Я уж никуда не поехала, всю ночь над ним просидели, помирились с ней… Последний, это уже четвёртый раз случилось, когда они, дочка с зятем Алексеем окончательно развестись решили, уже не ругались, не рвали глотки, договорились на следующий день пойти подать заявление на развод. Ванюшку уже спать уложили, всё спокойно было. Проснулись, а он холодный камень совсем, ни живой кровинки в нём! Лежит, глазки закрыл, как умер. Думали, что теперь конец пришёл, хоронить собирались. Алексей весь чёрный с горя, у дочки приступ сердечный, тут уж не до развода. День прошёл, он в кроватке, как в гробике, вдруг влетает огромный шмель и жужжит над ним, мы с зятем давай отгонять его, я глянула, а у Ванюшки щёчки порозовели, говорю, Лёш, смотри-ка, у него щёчки розовые! К вечеру он уже пальчиками шевелить начал. А уж когда он опять ходить стал, мы от счастья себя не помнили…

Петровна всплакнула, но уже не так безутешно. Погладила Ваню по голове, и он подался к руке её, и прильнул к ней.

– С того страшного дня боимся не то что крикнуть, а резкого слова сказать, про ссоры с руганью и говорить нечего. Грешным делом, конечно, бывает и раздражение у кого-то, и недовольство своё кто-то выскажет, так тут же бежим к нему – как наш Ванечка, что с ним? Вот уже третий месяц пошёл, как ничего такого ужасного не повторялось с ним, но живём, как по струнке, иной раз того и гляди сорвёмся! Иногда и сомненье берёт, может, не от того эти его припадки были, а просто совпало так? Может, всё же болезнь у него? Говорят, есть болезнь такая, «каменная»…

Петровна впервые открыто посмотрела на Иисуса.

– Помогите нам, вы же можете. Я человек верующий, Ванечку крестила, ему ещё годика не было, отнесла его в храм сама. И в вас верю, то есть, вам верю, не знаю, как правильно говорить: в вас или вам?.. Помогите, помилуйте! Вы же видите!..

– Ничем не могу вам помочь.

– Почему? Как же так?! – прошевелила губами Екатерина Петровна. – Почему, Господи? – повторила уже полным голосом. – Вы только скажите, что нужно сделать, мы на всё пойдём, лишь бы с Ванечкой эти ужасы не повторялись, лишь бы не каменел! Ведь это болезнь, ведь это такая болезнь очень редкая, нас никто не вылечит от неё, никто, кроме вас! Вы же главный, вы же Христос наш! Помогите, пожалуйста!..

– Это не болезнь.

– Не болезнь? Как не болезнь? А что же тогда?.. Что это может быть? Зачем это с ним?..

Она продолжала спрашивать, говорила почти одними вопросами, всё взволнованней, и всё меньше нуждаясь в ответе на них, не заметив, что уже рассуждает сама с собою:

– Если действительно болезнь не причём, и нет никакой болезни, значит, что-то другое? А если сглаз? Может, его кто-то сглазил, околдовал?.. Нет, не похоже, ведь он уж считай сколько времени не падает, не каменеет… Такого и сглаза-то нету. Значит, если не сглаз, не болезнь, значит, что-то особенное. А вдруг это знак такой на Ванечке нашем? Для кого, для чего?.. Знак посылается людям, чтобы они что-то поняли, так ведь? А что мы поняли?.. – Екатерина Петровна замолчала, уставясь куда-то перед собой… – Что мы поняли? Ну, коли на то пошло, мы кое-что поняли… Ой, как поняли, очень даже поняли!.. – стала она раскачиваться, словно старая ель под ветром, – ой, многое, многое поняли, Господи!..

Пришёл к Иисусу известный и за пределами Галелеево Паша-Каин. Павел Григорьевич Голеницын. Мужик вроде тщедушный, но крепкий, а главное колкий на язык, уж коли не в духе – лучше не подходи к нему. Люди, знавшие Пашу-Каина, в его ещё детские годы, уверяли, что уже тогда его лицо начинало приобретать черты старичка-хитреца с выражением не ехидной насмешливости, и с тех пор мало чем изменилось, ну, разве что пожёстче теперь.

Родился он в городке, некогда металлургическом, Вотчинске (ныне прозябающим без всякого производства), что отстоит в сорока километрах от Галелеево по Московской трассе, в нём и обрёл своё прозвище «Паша-Каин». А всё из-за того, что совершенно того не желая, выдал милиционерам своего старшего брата Толяна, обокравшего на вокзале инвалида войны: направил «ментов» в другую сторону – на развалины церкви, – вот там-то и повязали Толяна, отчего-то сменившего своё прежнее место укрытия, а Пашку ещё и похвалили за помощь правоохранительным органам. Брат его так и сгинул в колонии от туберкулёза. И сколько Пашка ни оправдывался, ни доказывал с бешеной яростью свою невиновность, но получил-таки эту чёрную кличку «Каин», которая и в село перебралась с ним, с которой и жил, как с родимым пятном, как с печатью на имени. Язвительный нрав его, во многом следствие той истории с нечаянной выдачей брата, между тем, ни чуть не препятствовал его заслуженной славе геройского храбреца, – и это несмотря на его весьма скромные физические показатели. Одним из самых ярких эпизодов Пашкиной отваги был без сомнения случай из его подростковой юности.

Городок Вотчинск делился по некой старой народной традиции на два отчего-то враждующие с незапамятных времён района: Заводской и Пролетарский (они же, в царские времена, рабочие слободки: Гурьевская и Троицкая). Паша, по факту проживания, принадлежал к «пролетарке». Как-то раз, в одну из по-летнему отрадных суббот, пролетарские подкараулили у стадиона с дюжину заводских пацанов, и, хорошенько отделав их, гнали аж до самого кладбища. Столь чувствительнейшая обида требовала от заводских не менее внушительного ответа. Спустя несколько дней, заводским удалось собрать своих отборных бойцов и двинуться прямо на суверенную территорию пролетарки, однако, прочесав её всю от и до, противника не обнаружили: так уж вышло, что именно в этот, томительно жаркий день, вся пролетарская рать загорала на пляже в пяти километрах от Вотчинска на реке Саже. И тут-то заводские наткнулись на Пашу-Каина, в одиночку пинавшего мяч на полянке у гаражей (не любил он купаться по причине телесной невзрачности), и вся их кипящая злость, искавшая жертву своей досаде – достались сполна ему одному, на его незавидную долю. Они окружили Пашу, – хищная воронья стая против тщедушного замухрышки-воробышка, – в злорадном предвкушении его унижения, его жалкой дрожи от ужаса, его слёзного моления о пощаде. Но не дождались. На вопрос: «Куда все ваши попрятались?» он, прищурившись от дымящей цигарки, ответил им, ничуть не вибрируя конечностями: «Вас всех сразу положить здесь или по отдельности?» Его долго пинали и били за столь неслыханную наглость и столь выдающуюся дерзость и удаль; он катался, как спущенный мячик – по траве, по земле, по асфальту (ещё и отмахивался!), и, наконец, оставили его, распластанного, с выбитыми зубами, перебитыми носом и рёбрами. Месяц он отлёживался на больничной койке, а когда немного поправился, пошёл провожать до дома девчонку, с которой в той же больничке и познакомился, жившую, как нарочно, в заводском районе; его сразу узнали и… не тронули.

За свой язык ему неоднократно перепадало, но Паша-Каин был верен себе. Семьи он так и не обрёл своей, хотя попытки делал, но не сложилось, да и кому бы, доведись такое, ужиться с этим перцем?

Попрепиравшись по поводу места в очереди с Фёдором, предупредившим его, что если начнёт распускать язык, то будет удалён в момент, и, отплатив на это фирменной ухмылкой, Паша-Каин, войдя в предбанник, подошёл к столу, и стал в упор рассматривать Иисуса…

– Вроде как похож и не похож… – говорил он с прищуром. – Неужто, Христос в натуре?.. Молчит. Смотрит. Может, и впрямь? Ну, здрасьте.

Фёдор с крыльца прогудел в приоткрытую дверь:

– Ты давай говори по делу, не устраивай тут!

– Федь, я тебя из рогатки стрелять учил, а ты подслушиваешь за мной, грех ведь, – попенял ему Паша-Каин. – Не трепыхайся шибко, всё будет в норме.

И дверь закрылась плотно, пискнув.

– Ты что хотел? – спросил его Иисус.

– Я сяду, ладно? – Паша-Каин сел на лавку. – Что я хотел? Поговорить, конечно. А то когда ещё приведётся вот так с Христом… Хотя, я не особо верю в эти сказки, мне всё равно – что бог, что чёрт, я с ними никогда не знался. Ты Христос? Пусть так, допустим.

– Ты сказал.

– Кто сказал, неважно. Я Паша-Каин, ты Христос. Договорились? Мне очень, очень любопытно, и я сюда пришёл не просто так, поскольку знаю, что такое жизнь, я ею нахлебался, но есть вопросы у меня. К тебе.

Паша-Каин, зачем-то выждал несколько секунд, и выдал:

– Только уж давай, я буду спрашивать, а ты ответь. Согласен? А если против, и не хочешь говорить со мной, тогда вон крикни Федьке, он меня отсюда выставит в два счёта. Так ты согласен?

– Говори.

– «Говори», позволил мне Христос! А я скажу, мне есть чего сказать… – он положил локти на стол, и спросил: – Ну, что, поглядел ты на нашу житуху, Иисусе? И как тебе? Не муторно? Иль всё, как надо?..

– Что именно?

– Что именно? А то именно, как люди живут – вот это. То, как мы тут все, я русских имею в виду, по уши в дерьме торчим, как ездят все на нас; как мы пред всеми виноваты за то, что всех кормили и спасали, теперь они над нами командиры; как на своей земле мы все рабами стали и должниками… А может, нам другого не дано? Ты скажи, может, всё так и задумано у вас, ну, там, у Троицы на Высшем, так сказать, совете? Я ж не знаю! Я кто? я Паша-Каин, когда-то кончил горный техникум, бывал маркшейдером в забоях, бывал в запоях, я тут у нас все шахты знаю в округе; сейчас на пенсии, вот время появилось, чтоб посмотреть на всё, на эту вот затею вашу под кодовым названьем жизнь… и с каждым днём всё больше думаю: на кой нам хрен она такая, какую нам назначил Бог, где русский – самый проклятый народ? Я много прочитал и передумал, и с мужиками про всё про это говорено и выпито без меры!.. Ты думаешь, с чего водяру русский глушит в таких количествах? Я тебе скажу сейчас, послушай. С того, что жизни нету настоящей на Руси для русского простого человека, и некуда ему деваться, ведь он не жид, чтобы мотаться по всему по свету, искать, вынюхивать, где плохо у кого лежит и можно поживиться чужим добром, а потому – где присосётся, там и родина ему, а коли что стрясётся, подхватится и переметнётся, но мы не как они. Мы русские, за что вы с нами так?! Мы на своём хребту такую прорвищу земли подняли – от океана и до океана, мы столько войн перенесли, зубами свои победы вырывали, костьми ложились, чтоб жила Россия, и чашу бед, которым нету дна, никак не выпьем до конца! Мы жилы рвали, чтобы рядом с нами не горевали те, кому мы сопли утирали, кого вынянчивали и обучали, с себя последнее снимая, себя не чуя… и всё никак не оставляют нас несчастья, всё лезут, всё не слезают с нас, за что?! Какой ещё народ такие жертвы приносил за право жить, жить этой скудной жизнью – за её скупой глоток?.. – Паша-Каин надвинулся на стол всей впалой грудью, – ты зачем сюда явился? В грехи нас носом тыкать, как щенков? Или утешать? Я вижу, ты не грозный, вижу, смотришь на меня такого по-человечески. А может, я тут зря наехал на тебя, может, от тебя всё это не зависит? и Бог тут ни при чём? Тогда прости, прости, что вырвалось, что я, как зэк чахоточный выхаркнул кровянкой правду-матку! Я ж не злой мужик-то, спроси хоть у кого, хоть вон у Федьки, да, противный, поганый на язык бываю, но не паскуда и не конченая мразь. Мне, дураку, невыносимо, что от дурной судьбины на русском теле уже живого места не найти – всё рвут и рвут на части! Так мало этого, ещё и душу убивают, травят ядом отчужденья самое, что есть в ней дорогое – простую нашу доброту и милость к людям, а без этого русский человек уже не русский! Друг друга стали презирать и предавать спокойно, уже привыкли не по-русски жить, уже живём, уж многим кажется, что так и надо!..

– Ты спросил, зачем я здесь, – произнёс Иисус.

– Спросил, и жду.

– Я пришёл, чтобы спасти русскую душу.

Паша-Каин оторопело смолк.

– Это правда?.. – видимо, потребовалось как-то переварить услышанное. – Заява, конечно, мощная, ничего не скажешь. Что ж ты раньше не приходил, чего ждал? Ждал, пока мы тут дойдём до последних судорог, что ли?.. Ты прости, что я вот так с тобой, ну, в общем, грубовато говорю. Наверно, нервничаю. Я ж не знаю, как это полагается с Христом, но на коленях точно не смогу, и с придыханьем тоже, я ж в церковь не хожу почти, хотя, крещёный. Говоришь, русскую душу спасать пришёл, эх, милый! – можно я так скажу? Эх, милый, да кабы так, да кабы бы можно ещё спасти!.. Уж не знаю, как ты задумал, и возможно ли такое чудо, но вот перед тобой на этом месте клянусь, коль Паша-Каин будет нужен – кем угодно, хоть, котелком, хоть, веником, хоть зубочисткой, я готов! а Федька знает, где меня найти…

За эти дни сюда в жилище Иисуса кто только ни приходил из местных, и с чем только ни приходили.

Была у него Лариса Михайловна Ситная из молочного цеха, просила вернуть ей возлюбленного, который во время их совместной поездки на теплоходе ушёл с экскурсией в городе Камышин и не вернулся, а её с утра укачало, и она не смогла пойти с ним, а он пропал вместе с дамочкой из соседней каюты, «и как теперь жить мне, я же семью с ним хотела, всё приготовила к брачной жизни, купила кровать двуспальную, постельные комплекты, посуду новую, скатерть на праздники с вышивкой, детский стульчик, рубашечки всякие для ребятёнков – ведь были бы! а себе и ему сапоги и ветровки импортные, чтобы по грибы ходить или у костерка вдвоём…»

Ушла безутешна.

Была и Галина Ивановна Есаулова, дородная женщина, заведующая лабораторией в поликлинике соседнего городка Глебова. Привела с собой мужа Игоря Степановича, тоже Есаулова, явно растерянного, если не сказать, испуганного, вина которого в том, что «был мужик, как мужик, а тут второй уж год строит в сарае у нас за прудом эту квантовую, ну, смех и грех! гравитационную машину времени, он мне о ней все мозги проел, – насмотрелся фильмов этих научных по телеящику, книг накупил, все деньги переводит на свои железки с проводами и на зеркала, и ради чего придурок строит-то! спроси его, Господи, кому и сказать такое: для того, чтобы, значит, попасть в Киев, прямо в 1911 год, в оперный театр, и не дать эсеру Багрову совершить убийство Столыпина – сохранить его для царя и России, чтоб довести до конца все реформы, а дальше, живой не убитый Столыпин не допустит ни заговора, ни революции, и Российская империя не рухнет, – вот какую дурь он себе в башку забил, и ничем её не выбьешь оттуда! По врачам его водила, вся родня его уговаривала, не будь посмешищем, не позорься! а ему – как горох об стенку, ничего действует!.. Господи, ну, скажи, хоть, ты ему! Никого ведь не слушает, обалдуй, может, тебя послушает!» Сам же потенциальный спаситель Отечества на протяжении речи своей супружницы, стоял, с виду поникший, но угадывалось, что ни пяди не отступит от своей затеи, и на вопрос Иисуса: уверен ли он, что Столыпину, спасённому от пули в Киеве в 1911 году, удасться избежать своей смертельной участи в более поздние годы, и дожить до Февральских событий? – ничего не ответил ему, но вроде, что-то вздрогнуло в нём, и был уведён женой в досадной задумчивости.

Побывал в этой бане и бывший начальник паспортного стола, а ныне рядовой пенсионер, Гарик Тимурович Мухаметзянов, по прозвищу Гиря, и, будучи не говорлив по натуре, войдя, смущённый, всё никак не проходил к столу, стоял у двери минуты три, не меньше, и вдруг заговорил, – как в прорубь головой, – что болен раком, что вырезали почку… вторая тоже скоро… что таких уже в больницу не берут, да и не хочет он… что дом он не достроил сыну, студенту ВГИКа, что жить уже не долго, но… но если можно, если только это можно – продлить до смерти года полтора, а больше и не надо, ему бы этого хватило, ему бы только всё успеть для сына сделать!..

И был ему совет: закончить прежде с куда наипервейшим неотложным делом – креститься в истинную веру, да не откладывая, не опоздать бы.

Также были замечены заходившие в баню и другие граждане, а конкретно: Аким Иванович Скоблев, – тот, что прославился со своим колодцем; Надежда Кунгурова, особа яркой наружности, незамужняя парикмахерша, содержащая на иждивении двух престарелых родителей и ребёнка-дауна; Елизавета Юрьевна Черепанова, молодая спортсменка, член известной гандбольной команды. А, кроме того, были двое из соседней, – с другого берега, – деревни Голофеево: старуха, баба Даня, она же Дарья Ивановна Оксакова, некогда знаменитая на весь район ветеринарша, а теперь одинокая, как старый, отслуживший своё телеграфный столб, всё ещё косо торчащий над полем; также, Алексей Алексеевич Приказчиков, по прозвищу Лока, – по причине беззаветного пристрастия ещё со звонкого футбольного малолетства команде «Локомотив», – однорукий мужик-инвалид, угодивший на своём мотоцикле в аварию, а до этого – отличный электрик был, озорной, безотказный…

И кто-то выходил из бани в настроении, мягко говоря, нерадостном, а кто-то, лыбясь, как блин на Масленой…

Субботняя служба в Ильинской церкви началась почти ровно в восемь. Утренний, по субботнему редкий, народец подходил-подъезжал, здоровался со знакомцами, в основном норовил подгадать непосредственно к самой литургии, но были и, по выраженью батюшки, «ранние пташки». Входящие тут же умеючи осеняли себя крестным знаменем, также умеючи кланялись, шли приложиться к святому образу на аналое, после чего разбредались по лично чтимым иконам; хлопотали насчёт записочек «за здравие», «за упокой». Кто-то из хора часословил бойким, хорошо поставленным женским тенором, казалось, словесная чёткая дробь псалмов и частых славословий сыпалась прямо из воздуха калиброванным бисером, и скакала по лавкам, по полу, по головам, по плечам и спинам… Свечей язычки, колеблемые от поклонов и проходящих мимо, уже трепетали на каждом подсвечнике – где скупо, где густо. И храм взирал из-под купола на присутствующих, на их благообразные стояния и блуждания…

О том, сколько лет этому храму точно никто не знал, но среди коренных обитателей ещё жило предание, что век его появления исходит аж из той домонгольской ещё Руси, и под тем же именем – огненного пророка и духовидца Ильи, особо почитаемого у русичей, внимающих лику небесному. Думается, изначально был он сложен из гулких дубовых венцов, небольшой и не тесный однокупольный терем с высоким крыльцом под дощатой еловой кровлей. Облик его менялся не раз, но ангел его стоял и стоит доныне недвижим до грядущего вселенского трубного гласа о том, что Бог прекратил годить, и скончались все лета, года и сроки. Стройный свой каменный вид в духе русского классицизма храм обрёл во время правления Екатерины и екатерининских мужей-исполинов, когда у этих окружных сёл и деревень с их обширными землями, появился новый владелец, камергер императорского двора Никита Андреевич Байсаров, человек в быту довольно бурного склада, однако, при несколько нарочитом высокомерии с крепостными, не лишённый отзывчивости и снисходительности; он-то и зазвал сюда знакомого архитектора, по проекту которого (не столько за мзду, сколько просто из дружества) была возведена на месте старой разрушенной новая церковь, но с прежним именем. Следующим, приложившим руку к её украшению, стал мелкопоместный дворянин, в посеребрённых от службы баках, Иван Аркадьевич Курлятьев, верней, не столько сам, сколько его юная обожаемая супруга, по настоянию коей, им были наняты умельцы резчики из Конотопа для обрамления царских врат, а также всего четырехъярусного иконостаса с последующим золочением, для чего потребовалось заложить часть имения и драгоценности. Были и другие владельцы-помещики, но в отношении церкви ничем особенным не отметились. Последний благодетель храма, купец второй гильдии, Ипатий Авдеевич Конопатов, в сугубую от сердца благодарность за разрешение от тяжкого бремени старшей дочери, едва не стоившего ей жизни, а кроме оного, и счастливое рожденье внуков, отлил стопудовый колокол (не пожалев всего что было серебра), и поместил его на укреплённый, кстати, верхний ярус колокольни.