Потом беда. Выползает липкими змеями из земли, облепляет светлую рубаху, обхватывает тонкую талию и проваливается с Забавой сквозь землю, в Навь; вышитый подол вырывается из ослабших пальцев. Недолгий свет заливает лютая чернота, замахивается топором, душит кровью.
Захлёбываюсь криком, и мир исчезает.
От ночного бдения только хуже. В туманных видениях наяву Забава твердит:
– Лучезар, ты словно брат мне: славный, добрый… – родные пальцы теребят новые бронзовые усерязи. – Ждан же – сын старшей Матери. – С трудом улавливаю шепот. – Буду жить в избе. Очаг. Еды досыта…
Я глупо надеюсь: Забава, как прежде, рассмеётся, пощекочет губами мою ладонь, прижмется щекой к запястью и разольёт сердечную радость по Яви, по цветочным лугам до дальнего леса и ясного небушка.
Забава же не сводит глаз с березы – заветного древа, – будто на зеленых ветвях присела птицедева Сирин. В грязь отброшены белые цветы. Снова душный туман забирает воздух, замахивается топором, стучит в ушах, ворует хрусткий мир.
Тут меня поднимают над землёй и встряхивают, как хорёк добычу.
– Лучезар, очнись! Лучезар! Впал в зимнюю спячку, птенчик?
Вдруг поляна полна светом, пичужки подпевают тонкому звону защитных оберегов в волосах Бояна. Поднимаю голову, удивляюсь, словно вижу в первый раз – какой же он широкоплечий, сильный – смотрю в смятённое лицо. Надо мной дрожит рот, над губой первая щетина – моя тайная зависть. С усилием растягиваю губы в улыбке:
– Отп-п-пусти, медведь. Я в п-п-п-порядке.
Нечего со мной нянькаться, давно простился с детской рубахой.
Боян
Поселение наше хитро спрятано посреди лесного бурелома. На прогалине примостилась старая охотничья заимка – избушка в два слепых оконца. В избушке очаг каменный – спаситель от лютой зимней стужи – прям хоромы! Там живут обе Матери с родными сыновьями Жданом и Новомиром, да по осени – новорожденные козлята.
Вокруг избы две землянки схоронены под диким широкопалым листом – чтоб внутрь попасть, надо знать, где лаз. В малой землянке живу я – Боян, – охотник и добытчик, и мой брат названный, Лучезар. В землянке побольше девушки: старшая Забава, сестрички-хохотушки Гостена с Голубой, да сероглазая Журава.
В центре поляны древо заветное – береза с ветвями до земли. Чёрную кору почти целиком покрыл жёлто-серый мох. Гнездятся в густых ветвях всевозможные пичужки, да деревянник – дух древа – жалуется на ветер и ломоту в старых костях. Я однажды до рези в глазах глядел на ветви, хотел духа поспрошать насчёт деревянного оберега. Лучезар говорит, что видал дух дерева, разговаривал с ним. Просил деревянник, чтоб Лучезар мне оберег-щелбан передал. На лоб шишку. Хотя Лучезару веры в этом нет, больно искорки в голубых глазах прыгали смешливые.
От края поляны тайная тропка ведёт через огород – Лузезарову вотчину, огибает малое озерцо, за красноягодным по осени болотом выскакивает из густой травы, ластится к ногам и выводит на берег реки. Недалеко. Добегу, не запыхавшись.
Но я туда не хожу.
На берегу пепелище, да курган могильный – бывшая наша деревня. Там обитают не добрые деревянники, кое-кто похуже. Пристанище упырей да обозлённых домовых без домов. Без оберегов вовсе не суйся. Косматые тени шныряют по мшистым чёрным брёвнам, неуспокоенные души пращуров в разоренных очагах зубами скрипят, морок наводят, прикидываются горбатыми кошками да собаками. Знаю, о чём говорю. Сам видел.
Однажды торопился с охоты: лосиная нога тухла по жаре. Луна и частые звёзды небесного Птичьего Пути дорогу освещают. Я и подумал: пробегу через деревню.
Иду скоро. Глаз не поднимаю – всякое под ногами попадается. Вдруг нагрудная бронзовая бляшка-оберег как полыхнет светом – вижу изогнутую руну – знак силы.
Поднимаю голову: передо мной в черноте обгорелой избы будто свет. Блеснул по оберегу и пропал. Стук такой слышу тихий, будто деревянной тяпкой землю ковыряют. Лада-защитница! – то горбатый злыдень, небось, свои косточки истлевшие в земле перекатывает. Это он глазами сверкает. Только подумал – тут он и сам! Проскочил хвостатой тенью, прыснул прочь – силы оберега испугался, колдун проклятый. И откуда-то сверху как мякнет по-кошачьи…
Потом я и сам не понял, как в землянке оказался. В лосиную ногу вцепился, насилу отобрали.
Вот и говорю, без оберегов туда нечего и соваться.
Лучезар
Ну, падучая. Ну, приступ, подумаешь. Не в первый раз.
Не стоило Бояну с Журавой держать меня в землянке целую седьмицу. Окуривать дымом, кормить насильно, причитать, будто над покойником. Как окреп, так выполз из шкур и удрал.
Без меня огород, поди, зачах.
Теперь кто-нибудь из троих и день, и ночь неподалёку. Пасут, что телёнка. Думают, не замечаю.
Трудно не заметить коренастого, крепкого Бояна. В его руках легче представить рогатину, а не тяпку или куст, который он неумело выдернул из земли. Я фыркаю. Гостена с Голубой хихикают, поглядывают на Бояна, дразнят:
– Зайцы теперь в огороде растут.
Смущённый Боян пытается воткнуть куст обратно.
Или Новомир. Единственный ребёнок поселения, родился спустя три полнолуния после Ночи варяжской. В нынешний год сшили парню порты к детской рубахе. Раньше с рассвета до заката Новомир таскал с озерца окуней и плотву. Так ведь нет, забросил привычное занятие, торчит неподалёку. Грызёт незрелую репу, подпевает девичьим песням, будто так и надо.
Сначала слышу знакомый смех. Затем вижу: показались из леса двое. За руки держатся. Ждан машет рукой, подпрыгивает, неразборчивые слова вылетают горячо. Забава хохочет во весь рот.
Отворачиваюсь. Сгибаюсь ниже. Легки на помине! Не мешайте работать. Деревянная тяпка выворачивает комья земли с сорняками, поднимается и опускается: за-ба-ва, за-ба-ва, за-ба…тьфу!
Смех раздаётся ближе. Боян вторит переливчатой россыпи глупым хохотом. Гостене с Голубой и повода не надо – голоса разлились звонкими каплями по поляне. Весело им. Надо мной смеются?
Пелена застилает глаза. В ушах нарастает еле слышимый гул. Швыряю подальше переломленные через колено обломки тяпки. Развернулся и иду прочь.
– Лучезар, куда ты?
Не отзываюсь. Куда угодно, где нет режущего уши звона. Обойдусь без сторожей и утешителей. Мне так трудно, но я не слаб.
Боян
Крепче сжимаю в руке оберег. Укрепи, Ратибор, прогони злыдней.
– Боян, что же ты встал. Идём! – Журава, хоть и девчонка, но боевая, ух! стрельнула серыми глазищами.
Обыскались Лучезара… вот неслух… попадись мне только! Говорю Жураве:
–Сам придёт, как бывало. Видишь, Светило у Дальнего леса. Темнота скоро.
Журава мне:
– Идём. Чую, беда с Лучезаром.
С Журавой не шуткуем. Журава серыми глазами видит то, чего нет.
Помню, детьми на опушке собирали бруснику. Полный кузовок, дело к вечеру. Возвращаться, а малышка Журава не пускает. Плачет, кричит: «Не можно в деревню!». Завела в чащу, велела лезть в пустую медвежью берлогу. Поначалу думали: игра. Смеялись. Тут почувствовали дым. Увидели чёрный столб. После прибежал соседский паренёк, в спине стрела, возле рта – пена. Упал, кровью плевал: «Прячьтесь!».
Мы и полезли в земляную дыру. Деревня тем временем умирала.
Паренёк шепотом поведал: варяги. Они на ладье привезли железо, смерть и огонь. Дети знали о варягах: деды рассказывали, старшие братья пугали. Поэтому, сидели тихо, дыша через раз. Я, как старший, успокаивал малышей, шептал о светиле, о сладком мёде, о заячьих повадках, о костре на празднике Купалы. Сверху невидимые земляные корни щупали волосатыми пальцами ребячьи головы, царапали глаза. Кто-то скулил в глубине берлоги, звал маму, потом затих. Помню, тельца сжимали с боков жарко, неуютно; дышать не хватало сил. Всю бруснику из кузовка поели. Двое малышей задохлись тогда в земляной духоте. Остальных уберегла Лада-защитница через Жураву: от врага, от огня, от зубастых злыдней, от подземного зверя Индрика.
Много раз с тех пор вскрывалась река ото льда. Лет мне – две пятерни и четыре зарубки на берёзе.
