Младшая Мать, в тот смертный спаслась от варяг чудом – спряталась в пустую пчелиную колоду. Однажды она ягод хмельных перебрала, села на пень посреди поляны, заплакала. Голос звучал незнакомо и страшно. У ног валялся полупустой кувшин.
Лучезара она нашла через два дня после ухода варяг. От деревни осталось пожарище – кровь да сажа. Сажа садилась крепко. С подола ни щёлоком, ни песком не отодрать. Мать, тогда ещё молоденькая девчонка, оттаскивала очередной труп в общий похоронный костёр, но раздался стон, на месте рта мальчика раздулся и лопнул кровавый пузырь. Старшая Мать поджала губы:
– Не жилец. Еды и живым не хватает.
Пожалели сироту. Закинули в угол землянки, поили горькими травами. Они выжил заботами обоих Матерей, у которых нас, детей, осталось чуть меньше, чем пальцев на обеих руках.
Теперь я сам Лучезара задушу, как зайца, чтоб на пепелище не бегал. Без Журавы не пошёл бы туда, да ещё перед заходом светила. Но Жураве не перечу. Подхватил с земли камень, побежал следом на негнущихся ногах.
Вокруг остовы изб, сквозь провалы стен видны такие же горелые развалины. Злой ветер шастает – швырнул жменями острую въедливую пыль. Река, хоть и близко, её не слышно. Мёртвое пепелище гасит звуки, краски, дневной свет, и, кажется, даже сам воздух глохнет.
Журава лезет в самую темноту, в дыру. Оттуда машет рукой. Лезу следом, облегчённо вздыхаю: Лучезар. Нашли. Сидит на земле, обхватив руками приподнятые коленки, уперев в брёвна пустой взгляд. Чумазый и донельзя лохматый, с бессонными тенями под глазами. Упрямый ветерок треплет на горелых стенах жухлые стебельки. Над сгорбленной фигурой нависли замшелые брёвна, закрыли свет.
– Баламошка, неслух, – кошусь на острые обломки брёвен. – Лучше сидеть в гнилом болоте. Зачем на горелище? Брёвна, вишь, – пальцем толкнуть – повалятся как с горы. Держатся на беличьем хвосте.
Лучезар послушно даёт себя увести. Вцепился в ладошку Журавы, только хромает сильнее обыкновенного. Да глаз от земли не отрывал. Я же камень держал наготове и глядел внимательно – не мелькнёт ли в руинах серые уши шишиги. Только дома заметил, когда камень у порога оставил, что оберег солнца – сам сплёл из бронзовой бляшки, веток и волос – впился в ладонь до кровяной дырки.
В землянке Лучезар осел на земляной пол, ткнул бесслезное лицо в колени и затих. На стене лохматится тень его головы вроде стога сена, так я и сказал. И ещё сказал:
– Не годный волос на силки. Заяц заметит. Вот если перед снегом, на земле в листья запрятать…
– Напужал, дурачок, – Журава растрепала стог. Пряди, шелестя, рухнули на узкие плечи.
Мирно курится одолень-трава. Дымные кольца держат за земляными стенами оборотней и шишиг, не пускают за порог ночных духов.
Журава переплетает послушные пряди в длинные косички и тихо напевает. Знакомый мотив: детьми затихали при напеве. Песня чудным узором вплетается в волосы, колдует, потому что сон поманил и меня мягким пальцем. Лучезарово дыхание сделалось тихим.
За стенами землянки Гостена кличет Жураву: ночь, людям по домам сидеть положено. Журава охнула и исчезла. Только тяжёлая шкура в проёме колыхнулась.
Ложусь на шкуру рядом с Лучезаром, беру его левую, всю в мозолях и ссадинах, руку в свою правую. В ночи поймаю миг, когда заметается, замашет в черноту, закричит свою Забаву. Разбужу, успокою. Вот ведь как бывает: иногда просыпаюсь – нет Лучезара. Под утро, правда, завсегда появляется. Когтистые сонники, чтоль, утаскивают на забаву? Так от них помогает травяное снадобье. Журава варила; по первой росе за лечебными травками Новомир бегал.
А вот и Новомир. Проскользнул в проём. Чувствую: улыбается. Улыбается во весь рот без передних зубов – недавно выпали; улыбается, будто дикого мёда наелся. Подтащил сшитые грубыми нитками заячьи шкурки, накинул сверху. Забрался внутрь. Завозился, по-щенячьи притулился. Я было рот открыл:
– Иди, дитё, спать в избу, – но только вздохнул, протянул под шкурой руку, погладил стриженую под горшок голову.
Лучезар
Когда Боян засыпает так, хоть орехи на груди коли, выскальзываю из землянки и прихожу на пепелище. Особливо нравится тут в сумерках. Одиноко, мыслям раздолье. Тайна тут сердечная— в лунном свете как живая.
Обойти старую стену, кучей наваленные брёвна, пролезть в лаз на ровный пяточек земли. Густые ветви с земли откинуть, под ними рисунок: Забава, свет очей моих, моя душа. Легко сдуваю листья, песок, налипшие травинки. Еле касаясь, провожу по контуру: здравствуй, душа, принёс цветы белые, тебе нравятся.
Закрыть глаза до радужных точек, подождать, затем распахнуть – и вот сама: колышется гроздьями тумана, едва достаёт до земли лаптями. Улыбается. Руки протягивает. Можно прижать призрачную ладонь к щеке, целовать тонкие пальчики, перебрать серебристые пряди. Можно до утра говорить беззвучно, не спотыкаться на словах-ловушках; услышь любовь в моём сердце, Забава, моё горькое счастье, моё дуновенье, жизнь моя.
Вдруг звук. Резкий, громкий. Сдул мечту, швырнул обратно в Явь. Пальцы замёрзли, насилу разогнул. Темнота спрятала линии на земле. В углу толстенные брёвна низко наклонились, острыми обломками грозят небу, скрипуче жалуются на ветер. Толкнуть бы брёвна с разбегу, да посильнее – рухнут, пыль осядет, на земле успокоятся. Перестанут мучиться.
Не показалось: из ближайшей избы звук. Железом по железу.
Гляжу: из пролома в стене потайной свет. Любопытно: если пращур или домовой, зачем умершему духу в старой плошке огонёк; если человек, то кто из наших здесь ночью. Не страшны шишиги, не пугают злыдни; знаю – живут не на старом пепелище, а в людях.
Крадусь, выглядываю из-за неряшливой лохматой горы брёвен горелой избы. Луна отсвечивает в тонком льду по краю лужи; в середине проносятся тёмные тучи.
Посередине бывшей избы мужская фигура. Копается в земле руками, лопата откинута. Нашёл что-то, землю стряхнул, поднёс к огню – сверкнуло блестящее. Осмотрел, хмыкнул, в мешок бросил. По резким движениям, по судорожному кивку признал Ждана – сына Старшей Матери. Он и копается в курганах, старые сундуки ищет, убиенным душам покой рушит. Счастье разыскивает.
Вот откуда у Забавы в волосах медные усеряги, у Матерей тёплые полушубки и справная обувь. То не дары богов, не милость избранным. Воровство это или хуже. Не знаю, как назвать. Ему, значит, разрешено копать. Конечно, Ждан крепкий, что гриб боровик: на сытной каше вскормленный, в тепле избы взращенный. Пахнуло тяжёлой землёй и гнилью. Серая пыль забралась в сердце, захотелось плакать.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
