– Старый номер, доски на петлях. Соловьев, зови оперативников. Сам с Ефремовым и милиционерами к парадным дверям.
В квартире, обставленной когда-то красивой мебелью из карельской березы двое Борис и Виктор, ужинали.
– Борис, а как ты попал в квартиру графа Толстого? – спросил Казаринов.
– Виктор, ты давно уже не был в Москве, твоя наивность поражает меня. Когда большевики переехали в наш стольный город, я в ихнем Совнаркоме у хорошего человека за бутылку спирта выменял бланк с печатью и подписью самого Ленина. А дальше дело техники, напечатал ордер на заявление и вот я здесь.
– Мебель жаль. Такую красоту испортил.
– До меня здесь жил революционный матрос, он-то и загадил стол. Видишь следы? Горячую сковородку ставил, чайник тоже. Чинарики о мебель гасил. Сволочь и мерзавец. Но я последний день в этой квартире. Наших повязали в Твери, значит и до меня доберутся. Но тебе устроиться я помогу.
– Спасибо, Боря. Но у меня есть, где голову преклонить.
– Папенька с маменькой?
– И дядя с теткой.
– А как ты жил в Крыму?
– Неплохо. Ты помнишь, дядя отбил меня от военной службы в четырнадцатом году и пристроил в киноотдел Скобелевского комитета. Печатал рассказы в журналах, военные агитки. Потом меня Толдыкин пригласил в свое киноателье. Так я стал кинописателем. И представь, встречаю в Симферополе Толдыкина, они там фильму снимают, да не только они. Из Питера, Москвы, киноателье штук семь. Работа была, деньги тоже.
– Да какие там деньги.
– Не скажи. Я часть империалами получал.
– Это дело. Что же ты не рванул с ними за кордон?
– Не знаю.
Виктор закурил.
– Когда я отказался ехать Бог знает куда, меня разыскал Митька Рубинштейн.
– Бывший председатель правления Русско-Азовского банка?
– Он самый. Мы с ним когда-то в Питере, да и в Москве неплохо гуляли. Он попросил меня отвезти письмо в Москву, даже денег на дорогу дал… Но ты, Боря, ничего не рассказал о себе.
– А что говорить, я – поэт налетов…
Оперативники, вскрыв двери черного хода, в темноте пошли по квартире.
Внезапно с грохотом покатилось ведро, специально поставленное на ходу.
Борис вскочил, выхватил маузер, выключил свет.
– Лягавые, Витя!
Он трижды выстрелил в сторону кухни.
В темноте кто-то крикнул протяжно и страшно, прощаясь с жизнью.
И началась револьверная стрельба.
Вспышки выстрелов выдергивали из темноты лица, делая их чудовищными и страшными.
– Прекратить огонь! – скомандовал Тыльнер. – Новицкий, бросайте оружие и сдавайтесь.
Никто не ответил.
Тыльнер зажег фонарь.
В комнате на полу лежали двое.
Тыльнер нашарил выключатель, зажег свет. Наклонился над убитыми.
– Борька. Поэт, он же Новицкий. Второго не знаю. Обыщите их и позовите из машины фотографа. Соколов, пишите протокол. Начинаем обыск.
Подошел оперативник, положил на стол перед Тыльнером документы убитого, деньги, несколько золотых монет.
– Виктор Олегович Казаринов. Кинописатель. Оружие при нем было?
– Нет, товарищ инспектор.
– Значит, зашел в гости и попал под раздачу.
– К бандитам хорошие люди в гости не ходят, – сказал оперативник.
– И то, правда. Так, письма при нем. Так… так… Вот это да.
– В чем дело, – Соловьев оторвался от протокола.
– Смотри.
На конверте было написано:
«Олегу Алексеевичу Леонидову».
Квартира Леонидова
Леонидов укладывал поленья.
В прихожей они уже лежали ровно и надежно, а в комнате еще царила разруха.
Леонидов взял несколько газет, сунул в печку-буржуйку, положил туда дрова и зажег спичку.
Печка занялась сразу, и даже загудела.
Леонидов закурил.
