Посланник МИД. Книга четвёртая

Вступление

22 июня 1941 год, Берлин, полпредство СССР

От Шелленберга меня привезли в наше полпредство в Берлине таким же макаром…

Для правдоподобности или нет… нацистские молодчики таки меня попинали и порвали дорогой французский костюм.

Посольские моё возвращение почти не заметили, так как все были заняты устранением последствий вторжения эсэсовцев.

Из радиолы в общем зале неслись лающие слова выступления рейхсминистра пропаганды Йозефа Геббельса, который зачитывал обращение Адольфа Гитлера: «Немецкий народ! На нашей границе сегодня стоят 160 русских дивизий. Вражеские летчики беззаботно её перелетают, забавляясь этим. Русские патрули вторгаются на территорию рейха, словно чувствуют себя хозяевами этой территории. Наша задача – не защита отдельных стран, а обеспечение безопасности Европы и спасение всех. Я решил возложить судьбу и будущее Германского рейха и нашего народа в руки немецких солдат. Да поможет нам Господь в этой борьбе!»

Заметив при этом реакцию посольских, что никто из них не обращает на него внимание, – значит это уже не первый раз…, – решил я.

Затем я поднялся в кабинет к Деканозову и доложил обо всём, что со мною было… Ну конечно свою версию…

Тот был рассеян и кажется совершенно меня не слушал…

Я посчитал, что субординацию соблёл и удалился… Чертовски хотелось спать. Найдя тихий закуток с диваном, я там и вырубился…

В тот же день, 22 июня, около двух часов дня в канцелярии посольства внезапно зазвонил телефон.

Из протокольного отдела министерства иностранных дел рейха сообщили, что впредь до решения вопроса о том, какая страна возьмет на себя защиту интересов Советского Союза в Германии, наше посольство должно выделить лицо для связи с Вильгельмштрассе.

Наш секретарь сказал, что через минут пятнадцать-двадцать мы сможем дать ответ.

Я это всё узнал, когда меня разбудили и позвали снова к Деканозову.

Он поручил мне быть ответственным за связь с германским МИДом и как то странно на меня посмотрел.

Конечно, я совершенно не делал тайны, что хорошо знаком с министром иностранных дел Гитлера, – фон Риббентропом.

Но с таким же успехом и я мог Деканозова подозревать в чём то таком… ведь это он, а не я … на банкете 1 мая… пил с ним на брудершафт…

И орали потом, как мартовские коты, немецкий шлягер «Лили Марлен»…

– Товарищ Козырев, заодно попросите у своего друга разрешение вывезти из клуба советской колонии фильмы и часть библиотеки, – не удержался он от шпильки в мой адрес.

Я только кивнул, пропустив его укол мимо ушей…

Когда через полчаса представитель протокольного отдела снова позвонил в посольство, то я ему сказал, что поддерживать связь с Вильгельмштрассе было поручено мне. Так же я изложил ему просьбу нашего полпреда.

Записав мое имя, человек из германского МИДа сказал:

– В порядке исключения одному представителю посольства разрешается съездить в клуб и увезти то, что посольство считает нужным. Но это должно быть сделано до 6 часов вечера. После этого всем находящимся в посольстве лицам категорически запрещается выходить за пределы территории посольства. Представитель посольства, уполномоченный для связи с Вильгельмштрассе, может выезжать только для переговоров в министерство иностранных дел, каждый раз договариваясь об этом заранее, причем в сопровождении начальника охраны посольства – старшего лейтенанта войск СС Хейнемана. Через Хейнемана посольство, в случае необходимости, может связаться с министерством иностранных дел.

И он повесил трубку.

Как я тут же выяснили, – телефонная связь была односторонней… когда мы снимали трубку, аппарат по-прежнему молчал.

Я всё это доложил Деканозову.

Он решили, что в клуб на посольской машине лучше всего поехать мне.

Затем добавил, что, поскольку за один рейс удастся вывезти лишь ограниченное количество предметов, следует забрать прежде всего фильмы о Ленине – в апреле, ко дню рождения Владимира Ильича, они были присланы нам из Москвы, – а также собрание Сочинений Ленина и некоторые другие работы классиков марксизма.

Деканозов это напутствие мне давал в большом зале для приёмов, где уже толпилось много народа.

– Мы не хотим, чтобы гитлеровцы устроили из этих фильмов и книг костры и организовали по этому поводу очередную антикоммунистическую демонстрацию, – сказал он громко, в расчёте на публику.

Я кивнул и ушёл выполнять поручение полпреда полностью идеологического характера.

До клуба доехали быстро…

Стоявший у здания клуба полицейский не был предупрежден о моем приезде и отказался меня впустить.

Мне снова нужно было позвонить на Вильгельмштрассе.

Напротив находилась небольшая лавочка, где торговали пивом, сигаретами и всяким хламом.

Я, находясь в Берлине и посещая клуб нашей советской колонии, часто заходили туда, чтобы выпить холодного пенистого пива и поболтать с хозяином лавчонки старым Гюнтером.

Туда я и направился, чтобы воспользоваться телефоном-автоматом.

Гюнтер и его жена встретили меня очень приветливо. А, сам хозяин, понизив голос, сказал, что потрясен известием о нападении на Советский Союз.

– Теперь уж совершенно ясно, чем всё это кончится. Мы, действительно, напобеждаемся до смерти, – проворчал Гюнтер, когда я, разменяв у него марку на мелочь, направился к телефонной будке.

Набрав номер протокольного отдела министерства иностранных дел, я пожаловался клерку, что, несмотря на договоренность, не могу попасть в помещение клуба, поскольку охраняющий его полицейский не имеет на этот счет указаний.

– Сейчас мы примем меры, очень сожалеем, подождите около клуба, – ответили мне.

Подойдя к стойке, я заказал пива, и у нас с Гюнтером завязалась беседа, которая, конечно, всё время вращалась вокруг темы войны и бедствий, которые она с собой несет.

Спустя минут 15 сквозь открытую дверь лавчонки я увидел, как к подъезду на противоположной стороне улицы подъехал мотоцикл с коляской, в которой сидел эсэсовский офицер.

Он что-то сказал полицейскому, и тот, перебежав улицу, зашел в заведение Гюнтера и сообщил, что мне можно войти в здание клуба.

Тем временем эсэсовский офицер укатил на своем мотоцикле, а полицейский вошел в клуб вместе со мной.

Сперва он стоял молча в стороне, наблюдая, как я складываю круглые металлические коробки с фильмами.

Но, когда я стал упаковывать книги, он принялся, не говоря ни слова, мне помогать: обвязывал стопки книг веревками и сносил их в машину.

Я тоже ничего ему не говорил. Так молча мы работали довольно долго. Только когда я сел в машину и завел мотор, полицейский крикнул мне вслед:

– Желаю вам самого лучшего, товарищ…

Обернувшись, я помахал ему рукой. Эти две первые встречи с простыми немцами после разбойничьего нападения гитлеровской Германии на Советский Союз – со старым Гюнтером и полицейским, охранявшим наш клуб, – показались мне знаменательными.

Ни у того, ни у другого не чувствовалось ни злобы, ни отчужденности. Видимо, антисоветская пропаганда Геббельса не везде оказалась действенной!

Когда я вернулся в посольство, было без нескольких минут шесть – успел вовремя!

Двор посольства уже походил на цыганский табор.

С узлами и чемоданами сюда съехались работники посольства с семьями. Вокруг было много детей самого различного возраста – от грудных до школьников.

В жилом корпусе места всем не хватило. Многие разместились в служебных кабинетах.

Но это была лишь небольшая часть всей советской колонии, о которой мы должны были позаботиться.

По уточненным спискам, оказалось, что вместе с членами семей в Германии и на оккупированных территориях находится свыше полутора тысяч советских граждан.

Затем происходил процесс сдачи груза хозяйственнику полпредства «под роспись». Весьма комично всё это выглядело на фоне происходящих далеко на Востоке событий.

В одиннадцать часов вечера лондонское BBC немного вернуло всех к реальности. Они передали обращение премьер-министра Англии Уинстона Черчилля, который откликнулся на события в СССР одним из первых, сказав:

«За последние 25 лет никто не был более стойким противником коммунизма, чем я. Я не возьму обратно ни одного сказанного о нём слова, но все это бледнеет перед тем зрелищем, которое я вижу сейчас. Прошлое с его трагедиями и преступлениями отступает. Я вижу русских солдат, как они стоят на границе родной земли и охраняют поля, которые пахали их отцы с незапамятных времен… Мы должны оказать России всю помощь, которую только сможем, мы будем делать это до самого конца…»

По недоумённым лицам, на которых отчётливо читалось: «На кой нам твоя помощь?», – мне было ясно, что никто из них не представляет всей трагедии… даже собственной… находясь в самом начале самой кровопролитной войны в самом логове нашего самого страшного врага…

Наша первая сводка, зачитанная Левитаном по московскому радио в 00-00 часов, и записанная нашими посольскими маркони, вызвала даже эйфорию… так как была такого содержания:

«С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронтах от Балтийского до Черного морей и в течение первой половины дня сдерживались ими. После ожесточенных боев противник был отброшен, но на Гродненском и Кристынопольском направлениях войскам фашистской Германии всё же удалось достичь тактических успехов и занять Кальварию, Цехановец и Стоянув в 10-15 км. от границы».

Хотя я прекрасно знал, а немцы с удовольствием взахлёб об этом передавали из каждого чайника, что наши потери огромны, а их продвижение в глубь исчисляется десятками километров.

Так закончился этот самый длинный день…

С этими невесёлыми мыслями я снова нашёл себе пристанище и попытался уснуть на узкой кушетке, рядом с фикусом, за пильной портьерой, в конце коридора на третьем этаже, куда не добегали вездесущие дети и где было поспокойней.

Сон не шёл и я принялся анализировать…

По всему выходило, что меня «в тёмную» использовал как Сталин, так и Гитлер…

– Ну это ясно, что это они так думали, – усмехнулся я.

Но даже моё послезнание не помогло предотвратить войны. И теперь передо мною открылась новая задача – «приблизить Победу».

То, что она будет, я был совершенно уверен. Всё таки многое мне удалось сделать…

И крепкий тыл и крепкая броня мною были обеспечены.

Хоть немцы и не поверили в огромный танковый потенциал СССР, но он есть. И не даст им просто так прогуляться, как по Европе.

Да и на Дальнем Востоке всё совсем по иному, чем могло бы быть…

– Интересно, как меня встретят? Сразу к стенке поставят… как Артузова… или суд какой учинят?, – подумал я, проваливаясь в сон.

Утром следующего дня мне было предложено явиться на Вильгельмштрассе для предварительных переговоров.

Об этом сообщил мне обер-лейтенант Хейнеман, который сопровождал меня в машине до министерства иностранных дел рейха.

Теперь главный подъезд здания германского МИД выглядел снова будничным.

Принявший меня чиновник протокольного отдела заявил, что ему поручено обсудить вопрос о советских гражданах в Германии и на оккупированных территориях.

Он уже подготовил список, который, как я заметил, в основном совпадал с нашими данными.

Чиновник сообщил, что все советские граждане интернированы.

Однако, заявил он, проблема заключается в том, что в настоящее время в Советском Союзе находится только 120 германских граждан.

Это, главным образом, сотрудники посольства и других германских учреждений в Москве.

– Германская сторона, – продолжал мидовец, – предлагает обменять этих лиц на такое же число советских граждан. Конкретные кандидатуры посольство может отобрать по своему усмотрению.

Я сразу же заявил решительный протест против подобного подхода к делу. Ведь именно тот факт, что в Советском Союзе осталось лишь 120 германских граждан, тогда как здесь находится свыше полутора тысяч советских людей, показывает, что не Советский Союз, как это сейчас твердит германская пропаганда, а Германия заранее готовилась к нападению на нашу страну. Решив начать войну против Советского Союза, германские власти позаботились о том, чтобы отправить из Советского Союза в Германию как можно больше своих граждан и членов их семей.

Я сказал, что доложу нашему послу о германском предложении по обмену, но уверен, что мы не тронемся с места, пока всем советским гражданам не будет предоставлена возможность вернуться на Родину.

– Дискуссию об этом я вести не могу, – заявил чиновник протокольного отдела, – я лишь передал то, что мне поручено. Должен также сказать, что германское правительство конфисковало в качестве военных трофеев все советские суда, оказавшиеся в германских портах.

Я поинтересовался, – о каком числе кораблей идет речь?

– Точно не знаю, – сказал он и тут же, злорадно улыбаясь, добавил: – Кажется, в советских портах нет ни одного германского судна…

Вернувшись в полпредство, я рассказал это всё… и наш военно-морской атташе подтвердил, что да… 20 и 21 июня германские суда, стоявшие в советских портах Балтийского и Черного морей, в срочном порядке, даже не закончив погрузки, ушли из советских территориальных вод.

– А у нас на это не обратили внимания, – растеряно сказал моряк и добавил:

– Буквально накануне войны в Рижском порту скопилось более двух десятков немецких судов. Некоторые только что начали разгружаться, другие еще не были полностью загружены, но 21 июня все они стали сниматься с якоря. Так начальник Рижского порта, почувствовав недоброе, задержал на свой страх и риск немецкие суда и немедленно связался по телефону с Москвой.

Он сообщил о создавшейся зловещей ситуации в Наркомвнешторг и попросил дальнейших указаний. Об этом было сразу же доложено Сталину.

Но там видимо, опасаясь, как бы Гитлер не воспользовался задержкой нами немецких судов для военной провокации, распорядился немедленно снять запрет на их выход в море.

– Наверное, по той же причине не было дано и соответствующих указаний нам… да и капитанам советских судов, находившихся в германских портах, – грустно добавил Деканозов.

Что же касается предложения об обмене, то реакция всех наших дипломатов, когда они узнали о предложении гитлеровцев, была единодушной: мы решили категорически отклонить обмен на равное число лиц.

При следующей встрече в министерстве мне было поручено заявить, что мы решительно настаиваем на том, чтобы всем советским гражданам было разрешено покинуть Германию.

Лица, интернированные вне германской столицы, должны быть доставлены в Берлин и переданы нашему консулу. Что я немедленно и сделал…

На протяжении нескольких дней оставалось невыясненным, какая страна будет представлять интересы Советского Союза в Берлине.

Между тем нельзя было терять времени, так как я лично прекрасно понимал, какая трагическая судьба постигнет советских граждан, если им не удастся вернуться на Родину вместе с дипломатическим составом посольства.

Надо было все же найти путь для связи с Москвой и донести им наше положение…

Задействовать нашу берлинскую агентуру для этого мы посчитали чрезмерным и опасным…

Нужно было действовать через посольство одной из нейтральных стран…

Но как передать весточку? Ведь теперь посольство было наглухо отрезано от внешнего мира.

Ни одному человеку не разрешалось выйти за ворота. А за мной неотступно следовал обер-лейтенант Хейнеман, да и вообще я мог выезжать из здания только по вызову с Вильгельмштрассе.

Мы долго ломали себе голову над тем, каким образом кто-либо из нас мог бы прорваться сквозь цепь эсэсовцев, окруживших здание посольства?

Разведав обстановку, мы убедились, что попытка выбраться из посольства тайком, под покровом ночи, тоже не сулит успеха.

К вечеру охрана усиливалась и фасад здания ярко освещался прожектором.

За стеной дома, примыкавшего к зданию посольства с противоположной стороны, также патрулировали эсэсовцы с овчарками.

Но все же надо было найти какой-то выход…

И тут мне в голову пришла идея, которая вернула меня в памяти моей в кажущийся уже таким далёким 36-й год… в Испанию…

Глава 1

Мадрид, май 1936 год.

Испанские дела поглощали довольно много моего времени… Хотя казалось, что опасность миновала…

Но, несмотря на прошедшие новые выборы в кортесы – испанский парламент, которые дали большую победу левым партиям, силы реакции не хотели сдавать вековые позиции.

В стране шла ожесточенная борьба между левыми и правыми, внешние проявления которой для зрителей со стороны… в том числе и мне… не всегда были понятны.

Даже мне, находящемуся тут… в гуще событий… трудно было составить себе ясное представление о том, – куда же идет Испания?, – что уже говорить о тех, ко сидел в Москве…

Движется ли Испания к укреплению демократической республики или к торжеству полуфеодальной монархической диктатуры?

Как то заглянул ко мне мой давний друг, журналист… один из идеологов левого течения в ИСРП – Альварес дель Вайо.

И я, конечно, воспользовался случаем, чтобы получить от него возможно дополнительную информацию… к уже у меня имеющейся…

На мои сомнения … Альварес дель Вайо с жаром убеждал меня в правильности пути и скорых социальных переменах в лучшую сторону.

Но внутри меня росло беспокойство и предчувствие скорых кровавых событий. В ходе беседы я, как бы между прочим, заметил:

– Вполне верю тебе, что широкие массы испанского народа настроены радикально, и даже революционно…

– Допускаю, что интеллигенция, различные прослойки буржуазии и кое-кто из помещиков настроены антифеодально и антиклерикально…

– Но вот в чьих руках армия? От этого может многое зависеть в ходе дальнейшего развития событий, – с чувством тревоги я спросил у него. Хотя всё прекрасно и сам знал… Но хотелось услышать мнение со стороны… и от осведомлённого человека…

Альварес дель Вайо допил чашку чаю, поставил её на стол и, точно собравшись с мыслями, начал:

– Мне, товарищ Козырев, трудно ответить кратко… Разреши для начала и лучшего понимания осветить тебе положение с вооруженными силами в Испании несколько подробнее… как я себе это вижу…

Я с готовностью согласился, и Альварес дель Вайо сообщил мне следующее: Когда 14 апреля 1931 года в Испании была провозглашена Республика, армия представляла для неё серьезную проблему.

Основная масса испанского офицерства всегда вербовалась из полуфеодальных помещичьих кругов и отличалась крайней реакционностью. Численность военной верхушки была поразительна…

В том же 1931 году при общем контингенте армии в 105 тысяч человек на действительной службе состояло около 200 генералов и до 17 тысяч офицеров.

Иначе говоря, один генерал приходился на 500 солдат, а один офицер – на 6 рядовых.

Пропорция явно нелепая, если принять во внимание очень низкий уровень технической оснащенности испанской армии.

– А ведь сверх того имелись еще тысячи офицеров и генералов в запасе!, – воскликнул он.

Военный бюджет составлял почти треть всех государственных расходов. Являясь верной защитой церкви и помещиков, армия, точнее, её генеральско-офицерская верхушка представляла собой настоящее государство в государстве, и во главе её стоял сам король.

Не подлежало ни малейшему сомнению, что, если республика хочет обезопасить свою жизнь, то она должна сразу же уничтожить столь враждебное ей осиное гнездо.

– Сделала ли она это?, – задал мой гость риторический вопрос, на который попытался сам дать ответ:

– Только частично, половинчато…

– Первый военный министр республики Асанья пытался «реорганизовать» армию, однако, как типичный либеральный демократ, он не сумел проявить при этом ни достаточной твердости, ни последовательности.

– Я всё это помнил…, будучи тогда тут, – пронеслись у меня мысли.

– Вместо того чтобы начисто разогнать старую воинскую верхушку и создать новую из людей, дружественных республике, Асанья избрал путь гнилого компромисса, – возмущался мой собеседник.

Он предложил всем офицерам, не разделяющим республиканских взглядов, добровольно выйти в отставку с сохранением полной пенсии, оружия, формы и титулов.

Таким путем офицерский корпус численно был сокращен примерно наполовину.

Но политически мало что изменилось…

Офицеры, оставшиеся на службе, внешне слегка перекрасившись, в душе сохранили прежние монархическо-феодальные убеждения.

А те, что ушли в запас и оказались совершенно свободными от обычных своих забот, с головой окунулись в «политику»: создали «Испанский военный союз», – ставший оплотом реакции.

Вступили в тесный контакт с крайне правыми партиями и группами, начали устраивать военные заговоры и мятежи.

– И всё это на казенный счет!, – тут уже не выдержал я и возмутился.

Мой собеседник далее рассказал мне, с негодованием, что Республика аккуратно выплачивала им пенсии.

Наряду с армией, в Испании имелась ещё и многочисленная жандармерия, именовавшаяся Гражданской гвардией.

Она пользовалась самой дурной славой среди широких масс народа. Её одинаково ненавидели как рабочие, так и крестьяне.

Во время республиканского переворота 1931 года Гражданская гвардия, возглавлявшаяся генералом Санхурхо, не решилась открыто выступить против республики: слишком уж дискредитированы были тогда Бурбоны!

К тому же Санхурхо полагал, что к Испании в полной мере приложимо французское изречение «plus ga change – plus ca reste» – «чем больше это меняется, тем больше остается все тем же». Однако он ошибся.

Как ни бесхребетны были Асанья и его коллеги, под все возрастающим давлением проснувшихся масс они оказались вынужденными начать некоторые реформы, и прежде всего в области земельной.

Это вызвало среди испанских реакционеров бурю негодования. Генералитет реагировал стремительно: в августе 1932 года Санхурхо, опираясь на Гражданскую гвардию, поднял восстание против правительства.

Оно было плохо подготовлено и ограничилось главным образом Севильей. Основные силы господствующего класса выжидали… они считали военное выступление преждевременным.

А рабочие ответили на мятеж всеобщей стачкой. Авантюра Санхурхо была ликвидирована в течение нескольких часов.

Однако она могла стать, серьезным предупреждением для правительства. Асанье представлялся великолепный случай начисто разогнать Гражданскую гвардию и вместо неё создать новую полицейскую силу, верную республике. Но нет! Асанья и тут не изменил тактике гнилого компромисса: приговоренный к смертной казни Санхурхо был помилован, Гражданская гвардия сохранена в своем старом виде и в то же время правительство создало особую Ударную гвардию (Guardias de Asalto), в ряды которой становились сторонники Республики.

Таким образом, в Испании оказались два далеко не во всём согласных друг с другом органа безопасности, чем порождался в стране весьма опасный административный хаос.

Альварес дель Вайо откровенно признавал и с этим я был с ним полностью согласен, что вредные последствия такой политики обнаружились с особенной остротой после февральских выборов этого 1936 года, давших победу Народному фронту в кортесах.

Испанская реакция сейчас всерьез испугалась… и, не рассчитывая парировать угрозу себе, своим жизненным … экономическим и политическим привилегиям… мирными… парламентскими средствами, стала усиленно думать о столь привычном для Испании военном перевороте – «пронунсиаменто».

Политическая роль армии и жандармерии сразу возросла.

– Принимает ли Республика сейчас какие-либо меры защиты?, – задавались мы с ним вопросом.

– Да, принимает…

Альварес дель Вайо рассказывал мне то, что было всем и так известно…

Что «наиболее подозрительные» генералы были разосланы подальше от Мадрида… что среди офицерства проводится чистка, что усиливается Ударная гвардия.

Кроме того, объединение социалистической молодежи создало свою собственную милицию.

Суммируя все это, сопоставляя плюсы и минусы, Альварес дель Вайо приходил к довольно оптимистическому выводу:

– Конечно, путь республики не усеян розами, но и серьезной опасности для неё нет.

В стране, по его мнению, имеется достаточно сил для предупреждения… или, во всяком случае, для подавления любой попытки военного переворота. Выслушав Альвареса дель Вайо, я заметил ему, что его мнение оставило у меня несколько иное впечатление…

– А на самом деле, – сказал я ему, – давай посмотрим, какое складывается положение:

– Ударная республиканская гвардия «асальто» нейтрализуется реакционной Гражданской гвардией в случае мятежа…

– Армия крайне ненадежна, ибо, несмотря на все реформы Асаньи, основная масса офицерства по-прежнему очень реакционна.