Звезда Серафима Саровского… Звезда любви…
Создавалось впечатление, что она мертва, и только игра теней на её лице, творимая мечущимся из стороны в сторону фитильком лампадки, придавала её образу какую-то живость…
Услужливое воображение Михаила не заставило себя долго ждать, нарисовав в его сознании жуткую картину похорон любимой жены. Его сердце, уставшее от страданий, тут же отозвалось в груди нестерпимой болью, которая вырвалась наружу протяжным стоном.
Отмахнувшись от страшного видения, Михаил несколько раз перекрестился и тихонько, чтобы не потревожить жену, присел на краешек её кровати…
– Как себя чувствуешь, цветочек мой? – спросил он ее. Однако и сам до конца не понял, обратился к ней вслух, или мысленно, настолько слабым был его голос. Но увидев, что ресницы Анны едва дрогнули, легонько погладил своей рукой безжизненно лежащую поверх одеяла её руку и тихо сказал: «Вижу, Аннушка, что дела твои неплохи… Совсем неплохи… Скоро ты поправишься, и у нас с тобой все снова будет хорошо… Правда, любимая?..»
Но Анна молчала… Он же, поняв, что сказанное им прозвучало охрипшим и уставшим, полным бедственного уныния голосом, да ещё без малейшей веры в то, что она, жена его, когда-нибудь непременно поправится, сильно испугался этого и стал настороженно всматриваться в её лицо. Как же ему хотелось, чтобы его Аннушка не разгадала смятения, охватившего его, не почувствовала, что он уже потерял веру в её выздоровление и сейчас, сломленный морально и физически, сидит тут, у её постели, не понимая, что ему со всем этим делать… Скорбь его души, собравшись в горестный комок, горячими слезами вырвалась наружу, и он беззвучно и безутешно заплакал…
Анна, ощутив присутствие мужа, попыталась приоткрыть глаза, но удалось ей это с большим трудом… Поняв, что на это уходят последние силы, она не предприняла другой попытки взглянуть на него и, расслабившись, снова впала в забытье…
Михаил взял ее руки и стал нежно целовать ссадины и царапины на её тонких пальчиках. Затем уткнулся в её ладошки небритым своим лицом…. нет, не уткнулся…. зарылся в них всем своим существом, желая найти успокоение в теплоте родных, но таких безжизненных сейчас рук, желая спрятаться в них от свалившегося на него горя. Тело его сотрясало беззвучное рыдание. Безутешные слезы смывали с истерзанной его души горе…
Но тут… ему показалось, что губы Анны шевельнулись. «Может, пытается что-то сказать? Хочет о чем-то попросить?..» – насторожился он. Склонившись над ней, стал вглядываться в её лицо. Он желал понять, на самом ли деле она хотела ему что-то сказать или ему это только показалась?.. Но нет, Анна по-прежнему находилась в забытьи. Михаил провел рукой по овалу её лица… потом по мягким её волосам, легонько поцеловал в висок, в то самое место, где под тонкой, бледной его кожей встревоженно пульсировала воспаленная змейка голубого сосуда…
Длинные ресницы Анны вновь легонько дрогнули… Он даже успел заметить, что по её лицу, на котором закрепилась безнадежная маска мученицы, проскользнула едва уловимая улыбка. Да, да, он это заметил!.. Но… только на короткий миг проскользнула и, задержавшись на нем не более, чем вспышка молнии на грозовом небе, снова уступила место сначала глубокому страданию, затем полубессознательному состоянию…
– Ох-х-х… Господи!.. Прости меня, Господи!.. – глухо простонал он. – Прости меня за то, что по моей вине эта роскошная женщина лежит сейчас здесь, в этом убогом жилище, совершенно истерзанная и покалеченная, а я, призванный помогать ей во всем, призванный защищать её от всего, сижу здесь, у её постели, полностью беспомощный и бессильный от безжалостно сломившего меня горя…
Михаил вновь стал целовать вымученные тяжелым крестьянским трудом пальчики своей любимой жены. Он целовал их так же нежно и ласково, как тогда, очень давно, когда предложил ей стать его невестой и услышал от неё в ответ вожделенное им слово – Согласна!!!
А еще ему припомнилось, как когда-то давно и с великим упоением наблюдал он за тем, как эти тонкие пальчики Анны свободно и непринужденно бегали по клавиатуре рояля, беря сложные аккорды произведений великого Шопена. Как же она, его Анна, была тогда еще юна!.. А как красива…
Как часто прокручивал он в мыслях воспоминания, связанные с днем первой их встречи, когда он, представленный княжне Анне Козловской своим другом Станиславом Войцеховским, жадно всматривался в неё, стоящую перед ним барышню, милый образ которой, втайне от него самого, уже давно жил в его сердце… Как важна для него была тогда каждая деталь, каждая мелочь тех мгновений, во время которых он познавал её… Пытался определить для себя, действительно ли перед ним та самая, к которой так стремилась его душа, та самая, о которой она давно уже плакала. Действительно ли это та женщина, которая в состоянии подарить ему настоящую любовь, которую с таким нетерпением ждало его сердце, вымаливая изо дня в день у судьбы…
– Когда же это было?.. Сколько времени прошло с тех пор?.. – неожиданно вслух спросил самого себя Михаил.
– В конце августа 1915 года это было, – прошептали в ответ его губы.
– В конце августа 1915 года?.. – переспросил он самого себя. – Что же получается?.. Семнадцать лет прошло с тех пор, как я повстречал свою Анну?!! Не может такого быть!.. Не может!!! Ведь ещё так свежи воспоминания, связывающие меня с тем днем, словно всё это было только вчера…
И мысли Михаила вновь поплыли в тот уже далёкий 1915 год, такой счастливый для них с Анной год, когда судьба соединила их сердца, и такой трагичный для всего человечества год, когда весь мир сотрясала жестокая, кровопролитная Империалистическая война.
Он вернулся мыслями в те, необычайно теплые для той поры года денёчки, когда он, двадцативосьмилетний студент из Варшавы, прибыл в город Могилев погостить к своему лучшему другу Станиславу Войцеховскому, которому, по воле судьбы, и суждено было свести его с Анной Козловской, с его будущей женой. Это было давно… Это было 30 августа 1915 года… Дата, с которой начался отсчёт их ярко вспыхнувшей, великой любви.
II. Приезд Михаила Богдана в Могилев к его другу Станиславу-Аугустасу Войцеховскому
Итак…. листки календаря 1915 года отсчитывали последние денечки уходящего лета. Уже второй год, начиная с 19 июля (1 августа) 1914 года, шла Мировая, или как ее ещё назвали, Империалистическая война, объявленная России Германией. Война, которая продлится потом 4 года и 4 месяца. Война, в которую будут втянуты 33 страны с населением более 1,5 миллиарда человек, а это 75 % всех жителей планеты Земля! Война, в итоге которой будет убито, ранено, искалечено около 30 миллионов человек. Но все эти данные подытожат потом, после её окончания – в 1918 году…
А пока, в данном 1915 году, о котором сейчас идёт речь, война только набирала свои смертельные обороты, принося с фронтов горестные сводки о провалах российских войск, плохо подготовленных к этой войне. Тысячи полуголодных, плохо экипированных, лишённых военной техники, оружия и боеприпасов солдат и офицеров, призванных на фронт, продолжали гибнуть за Россию и царя-батюшку в кровавых окопах этой Империалистической войны…
В это самое время из фронтовой полосы потянулись в Россию через Могилевскую губернию тысячи беженцев. В Могилеве первыми ласточками войны стали беженцы из Ковно (теперь Каунас). Это были евреи, выселенные в трёхдневный срок из крепости в город Могилев по приказу коменданта крепости, как элемент малонадежный и опасный. Возражать евреям не рекомендовалось, а рекомендовалось ехать в Могилев и оставаться там до конца войны. Незамедлительно собрав свои пожитки, они направились туда, куда им было приказано. Благополучно добравшись до Могилева, они, совершенно неожиданно для его жителей, наводнили город своими многочисленными повозками, наполненными домашним скарбом, пуховиками и подушками, из которых выглядывали испуганные лица стариков, старух и детей. Прямо-таки невиданное зрелище!.. Прохожие останавливались и с удивлением смотрели на всю эту бесконечную процессию, которая запрудила собой всю улицу от вокзала до Собора. Евреи же, решив, что добрались-таки до места назначения, начали потихоньку останавливать свои повозки и, пугливо озираясь по сторонам, слезать с телег…
Но, увы, в Могилеве их никто не ждал!.. О присутствии в Ставке столь опасных беженцев не было и речи! Как только все эти измученные долгим переездом люди приехали к месту назначения, в Могилев, им тут же было приказано в 24 часа покинуть город и ехать куда угодно, хоть в Тамбов… хоть в Пензу… хоть в Саратов… хоть к черту на рога, но только подальше от Могилева… подальше от Ставки!
Тут… нервы этих людей не выдержали, и они начали устраивать истерики, вздымая к небесам руки, но их некому было слушать. И уже утром от их присутствия в Могилеве не осталось и следа…
Неудивительно, что продолжительный переезд из Ковно до Могилева поглотил все средства этих несчастных людей, и одному Богу дано было знать, что их ждало в дальнейшей дороге, ведь в стране царила неразбериха, в городах и весях России люди пухли от голода, кругом царили грабежи и убийства…
Но были в Империи и другие, не тронутые войной города, словно все ещё живущие в благословенном 1913 году. К таким городам можно было смело отнести и город Могилев, который хоть и всколыхнулся, как и вся Россия, от объявленной войны, но на значительное изменение привычного для него уклада жизни это никак не повлияло. Всё так же, как и перед войной, работали учебные заведения, магазины, рестораны, кофейни… Проходили службы в церквях всех конфессий… Люди спешили в театры, кинематограф, ходили в гости. Все так же шли на службу утром чиновники, а вечерами играли в карты и развлекались с дамочками полусвета. И всё так же важный полицмейстер ездил на паре лошадей и наводил в городе порядок…
А еще, как и прежде, люди влюблялись, женились, разводились, рожали детей… Всё с тем же азартом перемывали друг другу кости, обсуждали последние веяния моды… Всё, как и прежде! Всё!.. Но… с одной лишь оговоркой – в те дни в душах людей, помимо интересов к своей и чужой личной жизни, помимо размышлений о смысле бытия да о хлебе насущном, множились страхи, связанные с тревожными военными сводками, поступающими с фронтов жесточайшей войны.
Вот именно в этом тревожном 1915 военном году, в конце его уходящего лета, а конкретно, в день 29 августа, молодой поляк Михаил Богдан и приехал в военную столицу Российской Империи – в город Могилев погостить у своего близкого друга Станислава-Аугустаса Войцеховского.
Дружба двух приятелей – Михаила Богдана и Станислава Войцеховского – уходила корнями в их раннее детство. Уже с тех самых пор они были не просто друзьями, они ощущали себя – братьями!..
Двадцативосьмилетний Станислав Адамович Войцеховский работал управляющим в одном из приватных банков Могилева, был богат и водил знакомства с завидными невестами из благородных семейств их города. По жилам Станислава Войцеховского текла голубая кровь знатных польских, литовских и немецких родов. А фамилия его отца, которую он носил, принадлежала к древнепольскому дворянскому роду Войцеховских. Еще в 1815 году, когда центральная Польша вошла в состав Российской Империи, император Александр I предоставил польской шляхте права русского дворянства, и предки Станислава переехали на постоянное местожительство в Санкт-Петербург, где сначала и родился его дед, Ян Войцеховский, а впоследствии и его отец, Адам Янович Войцеховский.
Будучи еще молодым человеком, Адам Войцеховский, в будущем отец Станислава, переехал из Санкт-Петербурга на постоянное место жительства в Варшаву, где оставалось проживать много его родственников и по линии отца, и по линии его матери. Там он получил хорошее образование, а позже очень удачно женился на дочери важного чиновника из влиятельного семейства Ландсбергисов, корни которого имели литовское происхождение. Семейство Ландсбергисов являлось носителями баронского титула, получив его от предков, титулованных дворян в нескольких поколениях. Представители семейства Ландсбергисов, по большей своей части, являлись банковскими служащими.
Сам же Станислав, сын Адама Войцеховского, родился в Варшаве в апреле 1887 года, однако все своё детство провел в Гродненской губернии, в одном из имений своего деда, барона Генриха-Гедеминаса Ландсбергиса, отца своей матери.
Дедушка и внук души не чаяли друг в друге, поэтому Станек, как звали малыша дома, практически не покидал деда и даже разъезжал с ним по всевозможным делам, куда дед брал его с чрезвычайным удовольствием.
С самых ранних лет маленький Станек, пухленький, златокудрый малыш с кукольными чертами лица, привык, чтобы им всегда и все восхищались…
«Ух, какой славный барчонок!..» – слышал он в свой адрес восторженные возгласы со стороны простых людей…
«Ох, какой неземной красоты ребенок! Словно Царица Небесная упустила из рук свое дитя, а его подхватили на руки земляне!..» – с упоением восторгались господа.
Первое своё образование Станек получал непосредственно в доме деда, который для этой цели нанял для своего беззаветно любимого внука гувернера-француза и лучших учителей, призванных дать мальчику знания, необходимые благовоспитанному человеку.
Домашнее образование окончательно испортило и без того уже балованного и капризного Станислава. А все потому, что он получил от деда вседозволяющую власть над появившимися в их доме взрослыми людьми, которым, как оказалось, отведена была роль стать не только его наставниками, но еще и объектами для отработки его лидерских задатков.
Зная о своей безнаказанности, Станислав без зазрения совести дерзил и своевольничал с ними, со своими учителями… А они, в страхе потерять хорошо, скажем так… очень хорошо оплачиваемую работу, потакали ему во всем, страшились лишний раз сделать ему какое-либо замечание даже тогда, когда его вздорное поведение совсем уж выходило за все немыслимые рамки вседозволенности.
Да и над дворовым людом не отказывал себе в удовольствии поизмываться маленький деспот Станислав, не имея никакого понятия о сострадании к простым людям. А также не упускал момент спровоцировать потасовку, а то и серьезную драку со своими сверстниками, если кто-то из них не угодил ему в чём-то или не пожелал подчиниться его воле.
Когда же Станек подрос и встал вопрос о дальнейшем его образовании, родители решили забрать его к себе в Варшаву, чтобы он продолжил свое обучение в лицее их города. Однако старый дед Генрих-Гедеминас Ландсбергис, чтобы не расставаться со своим любимым внуком, стал решительно настаивать на том, чтобы тот продолжил учебу в мужской гимназии неподалеку от одного из его имений. Родители Станислава предприняли попытку возразить ему, своему отцу, сославшись на то, что, несмотря на заметные достоинства гимназического образования, существует всё-таки немаловажный негативный аспект, связанный с этим самым гимназическим образованием, а в частности, что в гимназии не возбраняется принимать на учебу детей из других, более низших сословий общества. Пытались донести до него, что дворянство, особенно богатое и родовитое, неохотно отдает в гимназии своих детей, дабы не смешивать их с «грязным людом», в обществе которого их отпрыскам могут быть привиты дурные привычки и наклонности.
Но дед, в руках которого был основной капитал семьи, припугнул свою дочь и зятя тем, что если они будут ему противиться, то все движимое и недвижимое имущество семьи он передаст в пользу католической церкви. Тем более, нет ничего страшного, если мальчик научится общаться с детьми разных сословий. Ведь его готовят не к жизни в цветочной оранжерее, а к жизни в большом и сложном социуме, где на пути его повстречаются люди из разных слоев общества, в том числе, и из «грязного», как они изволили выразиться.
Ну, что ж… родителям Станислава ничего не оставалось делать, как только согласиться со своим вздорным отцом, и их сын Станислав-Аугустас стал посещать мужскую гимназию неподалеку от одного из имений своего деда.
По окончании гимназии Станислав в сопровождении своего деда переехал на постоянное место жительства в Санкт-Петербург, где по-прежнему оставалось проживать много его родственников – и по линии Войцеховских, и по линии Ландсбергисов.
В Санкт-Петербурге Станислава стали усердно готовить для поступления в университет, в который он потом успешно поступил, а по его окончании, будучи к этому времени уже наследником всего движимого и недвижимого имущества своего деда, несколько лет проработал служащим в одном из банков Санкт-Петербурга.
В феврале 1914 года, по приглашению своего дяди Франца Яновича Войцеховского, крупного Могилевского чиновника, Станислав переехал жить в Могилев. Его дядя предложил ему должность управляющего в одном из приватных банков города, на что Станислав с радостью согласился, где и зажил припеваючи, ни в чём себе не отказывая.
Станислав-Аугустас Войцеховский производил неизгладимое впечатление на окружающих. Сложно было отвести взгляд от этого высокого, атлетически сложенного парня со златокудрыми волосами, как правило, зачёсанными назад, и благородными чертами лица: величавый светлый лоб, выразительные карие глаза с длинными ресницами, широкие, вразлёт, брови, точёный, с едва заметной горбинкой нос и рот с немного припухлыми губами…
Помимо всего прочего, аристократичность его образу придавала нежная бледность лица с преобладанием в ней небольшого персикового оттенка, что прекрасно сочеталось с его карими глазами и златокудрыми волосами.
Станислав носил маленькие, тщательно ухоженные усики, кончики которых, когда волосы зачесывал на боковой или прямой пробор, подкручивал вверх. Во время раздумья или принятия какого-то важного решения он поглаживал свои усики пальцем, что помогало ему сосредоточиться на сути вопроса.
На людей Станислав смотрел слегка исподлобья и, как правило, с отчуждением во взгляде. Но нередко в его взгляде можно было уловить притаившееся коварство, иногда… издевательскую насмешку, а порой… откровенную циничность…
Общаться с ним было непросто… Редко кому из людей, вступающих в контакт с господином Войцеховским, удавалось добиться его расположения. Уж очень он был высокомерным, самонадеянным и нетерпимым к чужому суждению. Тем не менее, внимательно слушать людей он умел, но только тех людей, которые смогли убедить его в том, что их мнение заслуживает его внимания и доверять ему можно сполна.
Аккуратный и холеный до педантичности, одетый всегда с иголочки и только по последней моде, он всем своим неприступным видом давал понять, что самое ценное в жизни, и это – самого себя, уже приобрёл.
Любить этот баловень судьбы, привыкший получать от жизни все и сразу, не умел, поэтому в отношениях с женщинами был ветреным…. в любовных своих привязанностях непостоянным. И женщин это удручало… Им сложно было понять, отчего господин Войцеховский, только что такой галантный и чуткий, делался вдруг неприветливым и равнодушным. Немудрено, что от этого самовлюбленного поляка страдало много молоденьких, с навеки разбитыми сердцами, красавиц.
Но…. если все вышеперечисленные черты характера пана Войцеховского взять за правило, а в правиле допустить исключение, то исключением этим можно было бы смело назвать его друга – Михаила Богдана…
Вот уж кому, на самом деле – до глубины души, до самозабвения – был предан Станислав!.. Ему, и только одному ему – дорогому своему Михаське! Новых друзей, помимо Михаила Богдана, Станислав, дожив почти до тридцати лет, приобрести так и не сумел. Да и не очень-то к этому стремился… Холодное его величие, источающее крайнее превосходство над всеми, мешало кому-либо наладить с ним приятельские отношения. Человеку, претендующему на роль его друга, предстояло бы пройти немало испытаний, связанных с его капризным характером. Господину Войцеховскому трудно было в чём-то угодить, непросто было подстроиться под его резко меняющееся настроение. Зато выгодные знакомства Станислав Адамович водить умел. Умел быть полезным тем людям, в которых видел свою в том заинтересованность, умел ответственно относился к делу и данному им слову.
Почему же Михаилу Богдану удалось расположить к себе заносчивого Станислава Войцеховского? Скорее потому, что истоки их дружбы брали свое начало из их далекого детства, когда они вместе посещали гимназию, когда постепенно, с самых первых шагов своего знакомства, учились познавать и завоевывать друг друга.
Поступив на учебу в мужскую гимназию, гимназист Станислав Войцеховский сразу же из числа всех своих однокашников выделил для себя гимназиста Михаила Богдана… Михаську, как тот сам себя назвал при знакомстве со своими товарищами-гимназистами.
Михаська своими внешними данными оказался под стать самому Станиславу. Так же, как и тот, высокого роста, выше всех мальчиков-одноклассников почти на целую голову. Так же, как и тот, с роскошными вьющимися волосами. Единственно, Михаська был брюнетом с синими глазами, а кареглазый Станислав был златокудрым. Даже черты лица Михаськи, на удивление всем, оказались очень схожими с чертами лица самого Станислава.
Вот только характеры мальчиков разнились кардинально…
Станислав Войцеховский, воспитанный дедом жить в режиме вседозволенности, с первых же дней занятий в учебном заведении наделал много шуму своим несносным, своевольным характером.
Не по душе пришлась гимназисту Войцеховскому строгая дисциплина в гимназии, покушающаяся на свободу его действий. Не по душе ему пришлись учителя, принуждающие его к беспрекословному своему подчинению, не по душе ему пришлось их указание коротко постричь волосы…
В отместку за бесконечные порицания учителей мальчик не отказывал себе в удовольствии поизмываться над ними, прибегая для этого к любым изощрённым способам – засыпал преподавателей теми вопросами, ответы на которые заведомо могли бы застать их врасплох или ввести в смущение, что его откровенно забавляло… С завидным постоянством демонстрировал им акт своего неповиновения, не отказывал себе в удовольствии вступать с ними, со своими учителями, в не свойственную ученикам и педагогам полемику. Дерзил им – и тут же… с отчуждением и высокомерием пресекал на полуслове любые сентенции, направленные ими в его адрес.
Очень неплохо удавалось ему подчинять своей воле однокашников. А с теми, кто оказывал ему противодействие, разбираться посредством кулаков либо, в отместку за их непокорность, плести против них каверзные интриги.
Бесцеремонное его самоутверждение в лидерстве провоцировало в гимназии регулярные конфликтные ситуации. Для их разборок в кабинет инспектора гимназии бесконечно приглашался барон Генрих-Гедеминас Ландсбергис, дед Станислава, призванный хоть как-то повлиять на несносный характер своего балованного внука.
Что же касается гимназиста Михаила Богдана, он, несмотря на свои прекрасные физические данные, благодаря которым несомненно сумел бы дать достойный отпор любому мальчику, во всевозможные склоки и драки, спровоцированные, как правило, властолюбивым гимназистом Войцеховским, не ввязывался, но и подчиняться его воле, управлять ему собой, никогда не позволял…
Устраняться от всевозможных конфликтных ситуаций Михаилу Богдану помогало его умение обходить острые углы во взаимоотношениях с людьми, а еще – умение быть справедливым, искренним и отзывчивым другом, что он не раз и доказывал на деле всем своим товарищам по гимназии. Скорее всего, всё это вкупе и помогало ему находиться в добросердечных отношениях не только со всеми однокашниками, но и с самим Станиславом Войцеховским. Вдобавок ко всему, он сыскал к себе доброе расположение среди учителей гимназии, которые, усмотрев в нём качества добропорядочного человека и очень старательного и ответственного ученика, стали выделять его среди остальных учащихся и, даруя ему свое искреннее расположение и покровительство, предоставили возможность находиться в классе на особом, уважаемом счету.
Гимназист Войцеховский стал присматриваться к вдумчивому, справедливому и очень искреннему своему однокашнику – Михаилу Богдану. И его сердце призывно потянулось к этому яркому и надежному во всех отношениях мальчику. Он стал нащупывать с ним точки соприкосновения, и добродушный Михаська поддержал его порыв, не отказав ему в своей дружбе…
Старый барон Ландсбергис, наблюдая за плодотворным влиянием гимназиста Богдана на неуживчивый характер своего горячо любимого внука, не мог нарадоваться тому, что тот, благодаря своему маленькому дружку Михаське, сумел приоткрыть своё сердце к истокам настоящей дружбы, а значит, к таким важным качествам характера, как уступчивость, терпение и взаимовыручка.
Дед стал всячески содействовать союзу двух уже плотно сблизившихся ребят, и их отношения день ото дня стали стремительно крепчать, перерастая постепенно в верную дружбу.
Станиславу не раз предоставлялась возможность убедиться в искренней привязанности его друга Михаськи к нему. Не раз он был свидетелем того, что только он, его любимый друг Михаська, всегда готов был оказать ему своевременную моральную поддержку. Только он, Михаська, умел с легкостью восстановить душевное его равновесие… умел хранить любые его тайны… умел вовремя дать дельный совет, если его об этом попросили, и не лез в его душу тогда, когда чувствовал, что его в данный момент туда никто не приглашает. Только он, Михаська, мог искренне порадоваться успехам своего друга Станка. И именно Михаська мог все его неудачи с болью в сердце воспринимать, как свои…