Попроси меня. Матриархат. Путь восхождения. Низость и вершина природы ступенчатости и ступень как аксиома существования царства свободы. Книга 6

Основной смысл доктрины сводился к тезису о том, что Соединенные Штаты, обязываясь не вмешиваться во внутренние дела европейских государств и их колоний, признавая законность их правительств и выражая готовность поддерживать с ними дружеские отношения, будут, вместе с тем, считать посягательством на свою независимость любое вмешательство этих государств во внутренние дела Американского континента. На практике это означало, в частности, обещание США не вмешиваться в революционную войну за независимость, которую вела Греция с Турцией, в обмен на отказ европейских держав от вмешательства в ход войн за независимость, которые вели страны Латинской Америки.

Попытки придать этому документу с претензиями характер закона, предпринятые отдельными членами Конгресса США, окончились неудачей. Она так и осталась внешнеполитическим заявлением президента, «лекцией» (по определению Адамса), прочитанной им европейским государствам. Однако с 1823 г. государства Европы отказались от расширения своих владений в Новом Свете, устремившись в Азию и Африку.

Провозглашение «доктрины Монро» сказались и на российско-американских отношениях. Вопреки возражениям военно-морских кругов России и их настойчивым рекомендациям не уступать Соединенным Штатам территории на Тихоокеанском побережье севернее 42°с.ш. и в любом случае сохранить за собой Форт-Росс, Александр I и министр иностранных дел России граф К. В. Нессельроде подписали Русско-американскую конвенцию 1824 г. Они согласились на передачу США огромной территории протяженностью 12,5°(впоследствии на этой территории были образованы два американских штата – Орегон и Вашингтон) вплоть до современной южной границы штата Аляска.

15 ноября 1815 г. Александр I подписал конституцию Царства Польского, наиболее либеральный проект того времени для Европы. Александр I был объявлен «царем польским» с наследственной передачей польской короны, но сама власть ограничивалась конституцией. Управление Польши вверялось наместнику царя, которого Александр I нашел в старинном польском роду генерала Иосифа Зайончека, возведя его в княжеское достоинство. Но фактическим наместником стал брат царя великий князь Константин Павлович, назначенный главнокомандующим польскими вооруженными силами. Высшую законодательную власть осуществлял двухпалатный Сейм, собиравшийся на свои заседания один раз в два года, на 30 дней, а в перерывах между его заседаниями – Государственный совет, действовавший постоянно. Все государственные должности занимались только поляками, официальные акты составлялись только на польском языке. Провозглашались свобода печати и неприкосновенности личности. Господствующей религией объявлялся католицизм, но и другим вероисповеданиям предоставлялось равноправие. При открытии первого заседания Сейма в Варшаве 15 марта 1818 г. Александр I произнес речь, в которой заявил, что учрежденные в Польше Конституционные порядки он намеревался распространить по стране: «Образование существовавшее в вашем крае, дозволяло МНЕ ввести немедленно то, которое Я вам даровал, руководствуясь правилами законно-свободных учреждений, бывших непрестанно предметом МОИХ помышлений, и которых спасительное влияние надеюсь Я, при помощи Божией, распространить и на все страны, Провидением попечению МОЕМУ вверенные. / Таким образом вы МНЕ подали средство явить МОЕМУ Отечеству то, что Я уже с давних лет ему приуготовляю, и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела, достигнут надлежащей зрелости»200. После этого выступления Александра Н. М. Карамзин писал о появившихся в России настроениях прогрессивных людей – «Варшавские речи сильно отзвались в молодых сердцах: спят и видят Конституцию; судят, рядят; начинают и писать – В Сыне отечества в речи Уварова; иное уже вышло, другое готовится». Но далее Карамзин, верный взглядам страстной монархии, добавляет: «И смешно и жалко! Но будет, чему быть. Знаю, что государь ревностно желает добра; все зависит от Провидения – и слава Богу… Пусть молодеж ярится: мы улыбаемся»201.

Воинскую службу и ее будни начала XIX века описывает историк, генерал-лейтенант Русской императорской армии Н. Ф. Дубровин. Здесь приводится выдержки из его повествования.

«Кроме названных четырех полков, офицерский состав вообще «представлял сборище молодых людей малообразованных и чуждых столичных обществ. От них требовалось только, чтобы они были исправными фронтовыми офицерами. Не посещать общество, и не ездить ни на какие балы, – это было непременным условием, чтобы понравиться своему корпусному командиру. Цесаревич ненавидел всю знать и преследовал их в полках.

Многие офицеры гордились тем, что кроме полковых приказов ничего не читали; фронтовая служба их исключительно занимала, и они редко показывались в обществе.

Отчуждение от него вело к суровости нравов, кутежам и попойкам. День проходил среди учений, хождения по набережной, обеде в трактире, всегда орошенном через край вином, в отправлении общей ватагой в театр, или кутеж и пьянство. Молодечество и удальство составляли исключительный характер молодежи. «И в войне и мире, – говорит Ф. В. Булгарин, – мы искали опасностей, чтобы отличиться безстрашием и удальством. Попировать, подраться на саблях, побушевать, где бы не следовало, это входило в состав нашей военной жизни в мирное время». Ведя вечную войну с рябчиками, т.е. со статскими, военная молодежь не покорялась никакой власти, кроме полковой и всегда противодействовала городской полиции.

Сами начальники подавали тому пример [своими гулянками] 1…

Подобные кутежи продолжались всю ночь до утра и сопровождались разными насилиями над мирными жителями. На следующий день приходили в полки жалобы, и виновные тотчас сознавались, что считалось долгом чести. На полковых гауптвахтах всегда было тесно от арестованных офицеров, особенно в Стрельне, Петергофе и Мраморном дворце. «Буянство хотя и подвергаюсь наказанию, но не почиталось пороком и не помрачало чести офицера, если не выходило из известных условных границ. Стрелялись чрезвычайно редко, только за кровавые обиды, за дела чести; но рубились за всякую мелочь, за что ныне и не поморщатся».

Распущенность начальников была весьма заразительна и, по мнению великаго князя Константина Павловича, вела к упадку дисциплины. Впрочем, он смотрел на нее своими особыми глазами. С ранних лет великий князь усвоил себе понятие, что офицер есть ни что иное, как машина; все, что командир приказывает своему подчиненному, должно быть исполнено, хотя бы это была жестокость. «По его мнению, начальнику должна быть предоставлена полная и неограниченная власть над подчиненным: он может сделать подчиненнаго своим слугой и употреблять его на все и везде"2…

П. Пестель, проповедовавший равенство, писавший Русскую Правду и ратовавший за республиканский образ правления, был необыкновенно жесток с солдатами своего полка. Таково было то время! Плакали над жалостливыми романами, сентиментальничали в жизни и в то же время следовали поговорке: «моему нраву не препятствуй».

В общем, положение солдата было очень тяжелым…

Граф Ланжерон, отстаивавший строгия правила в обращении с солдатами и считавший телесныя наказания необходимыми для поддержания дисциплины, приводит, однако же, с особым раздражением пример безумной жестокости. – Он говорит о множестве случаев, в которых солдаты умирали под ударами палок и розог. – Многие офицеры находили в этих истязаниях «особое удовлетворение и, как бы ради спорта, за чаем, велели наказывать солдат виновных и невинных».

Вот что разсказывает М. С. Щепкин в своих записках.

В 1802 году зашел он в палатку к И. Ф. Б., где находилось еще несколько офицеров, и услышал спор. И. Б. держал на 500 руб. пари с другим офицером, что солдат его роты Степанов выдержит тысячу палок и не упадет. «Это меня чрезвычайно поразило, говорит Щепкин, тем более, что мы знали И. Б. как благороднаго человека; но вот каково было наше хваленое время: я, признаюсь, старался скрыть мое волнение, боясь быть уличенным в слабости».

Послали за солдатом, мужчиною вершков восьми, широкоплечим и костистым.

– Степанов! синенькую и штоф водки, – сказал ему И. Б., – вы-

держишь тысячу палок?

– Рады стараться, ваше благородие, – отвечал он.

Щепкин обезумел.

– Как же ты, братец на это согласился? – спросил он у проходившаго мимо его Степанова.

– Ахъ! парнюга, – отвечал он, – все равно даром дадут.

Щепкин сообщил об этом полковому командиру, у котораго были гости, и «поверите ли, – замечает Щепкин, – все это принято обществом с хохотом, а некоторые даже повторяли: «ах, какие милые шалуны». А другие отзывались: «каков русский солдат!» Только одна А. А. Анненкова заметила полковому командиру князю И. Г. В.

– Князь! пожалуйста, хоть для своего рождения не прикажи; право, жалко, все-таки человек.

Князь призвал офицеров.

– Что вы, шалуны, – сказал он, —там затеваете какое-то пари? Ну, вот дамы просят оставить это; надеюсь, что просьба дам будет уважена.

Такое поведение и жестокость офицеров осуждались, хотя и довольно робко, военною литературою.

«Еще и поныне, – писал Трухачев, – водится в некоторых полках не жестокость, не тиранство, но что-то на cиe похожее и едва-ли сносное, а более за ученья. Хотя со времени царствования государя Александра Павловича весьма приметным образом прекращена жестокость; но все еще остались в полках следы так называемых бравых капитанов, которые одним тиранством заслужили имя бдительнаго и попечительнаго ротнаго начальника; другие же, чтобы быть на счету таковых же, следовали совсем противу чувств своих не похвальному сему примру. Продли милосердный Боже благословенно многия лета императору; его сердце остановило (?) в войсках тиранство, и солдат не страшится (?)202 уже службы, однако же поколачивают без содрагания.

Поколачивание происходило большею частию во время учений, не имевших однообразия, а потому не удобо-усваиваемых солдатом. В то время, по словам Ф. Я. Мирковича, не придерживались и не руководствовались уставом, а были рукописныя тетради, в роде « Эволюция Коннаго полка». Каждый полк имел свою тетрадь неизвестнаго происхождения или заимствовав у другаго, вносил свои поправки и изменения по своему произволу и по ним производил муштровку. Такое разнообразие в обучении вызвало вмешательство военнаго министерства. 16-го апреля 1801 г. генерал-адъютант граф Ливен объявил высочайшее повеление, чтобы до получения особаго распоряжения полки во всем поступали на основании устава и прочих предписаний, до порядка службы относящпхся.

«Если же бы дошло до сведения их, что в войсках, в Петербурге находящихся, и сделана какая-либо перемена, то равномерно, чтобы себе примером не ставили, но ожидали бы надлежащаго предписания».

Муштровка войск доводилась до поэтическаго восторга. – Войска выводились на ученье задолго до назначеннаго часа. – Измученные долгим ожиданием, валившиеся под грузом ранца, подавленные тяжестью туго надетаго кивера, с колыхающимся от ветра почти аршинным султаном, затянутые «до удавления» туго застегнутым воротником и скрещенными на груди ремнями, солдаты с напряженным вниманием исполняли команды, требовавшия от них бодрости и быстраго исполнения.

– Смотри веселея!.. Больше игры в носках… Прибавь чувства в икры!.. – кричали им начальники.

«Бывало, – говорит современник, – церемониальным маршем перед начальником проходишь, так все до одной жилки в теле почтение ему выражают; а о правильности темпа в шаге, о плавности поворота глаз направо, налево и бодрости вида – и говорить нечего! Идешь это перед ротою, точно одно туловище с ногами вперед идет, а глаза так от генерала и не отрываются… А нынче что? Ну, кто нынче ухитрится ногу с носком в прямую линию горизонта так вытянуть, что носок так тебе и выражает, что, вот-мол, до последней капли крови готов за царя и отечество живот свой положить».

Одиночныя учения зимою были еще сносны, но с наступлением весны они производились с 9 часов утра до 2-х по полудни, при чем за малейшую ошибку с солдатами обращались не только строго, но и жестоко.

Ах, прекрасная весна,

Ты приятна и красна,

Если вольным кто родится.

А солдату ты, весна,

Очень, очень несносна!

Тут начнется в ней ученье

И тиранство и мученье.

О! солдатская спина,

Ты к несчастью рождена.

Лучше в свете не родиться,

Чем в солдатах находиться,

Этой жизни хуже нет,

Изойди весь белый свет.

В караул пойдешь, так горе,

А с караула, так и вдвое.

В карауле нам мученье,

А как сменишься, – ученье.

В карауле жмут подтяжки,

На ученьи жди растяжки,

Стой прямее, не тянись,

За тычками не гонись.

Оплеухи и пинки

Принимай-ка как блинки.

Жестокость в обращении с солдатом была всем известна, и правительство неоднократно приходило к нему на помощь, но безуспешно.

«Доходит до сведения моего, – писал император Александр всем главным начальникам, – что во многих полках при обучении солдат и рекрут экзерциции, наказывают их с такою строгостию, какую употреблять должно в случае важных только преступлений. Метода сия, быв столь же вредна для службы, сколько противна здравому разсудку, введена, конечно, или от непонятия, в чем состоять должна воинская строгость, или же от природной некоторых наклонности к жестокостям.

Первое непростительно никакому офицеру, а последняя, обнаруживая дурныя свойства души, уничтожает в нем самое достоинство человека. Неоспоримо, что строгость в войске отнюдь ослабляема быть не должна, и взыскание за проступки делать надлежит неупустительно; но с преступлениями, подвергающими виновнаго строгому наказанию, нельзя смешивать погрешностей, происходящих от неумышленности или от непривычки еще к тому, о чем погрешающий не имел прежде никакого понятия. Преступления моральныя, как запрещаемыя всеми законами: грабеж, воровство, обман и проч., так в особенности нетерпимыя в службе воинской: неповиновение командиру, оплошность стоя в карауле, небрежение ружья своего и аммунции, отлучка без позволения, трусость против неприятеля и т.п., требуют неотложнаrо взыскания, суждения по воинским артикулам и неизбежнаго наказания; но ошибки в ружейных приемах, в маршировании, в словах, когда рапортует или является вестовым, особливо же в новопринятом солдате, требуют больше неусыпности офицера и способности к его поучению, нежели строгости. Она в сем случае не только невместна, но вредна для службы и для самых успехов в доведении обучаемых до надежащаго познания, ибо, кроме того, что через частыя безразсудныя наказания лишается солдат здоровья и крепости, толико нужных ему для понесения трудов военных, не согласно с разумом, чтобы он, выходя на ученье, имел в намерении своем ошибаться с умысла; напротив того, ежеминутное ожидание палочных ударов, а особливо в человеке торопливом, разстраивает внимание его, и при всем напряжении сил исполнят наилучшим образом командуемое, ошибается он на всяком шагу и при всяком слове.

Движим будучи чувствованием сострадания к ceму толико заслуживающему о себе попечения классу людей и желая, чтобы как вышние, так и другие офицеры, при обучении солдат должностям их и экзерциции, давали себе больше труда к вразумлению их в том прилежным и частым растолкованием и тем, а не побоями, где без них обойтись можно, доводя их до совершенной исправности, отличали сами себя успехами и приобретением похвалы и достойной справедливости. Я рекомендую вам возъиметь об оном рачительное попечение и сообщить с сего копии rr. шефам полков вверенной вам инспекции, на тот конец, чтобы они не предписаниями и не отдачею в приказах, а внушениями при случаях приличных ротным (эскадронным) командирам и собственным своим надзором, старались дать желаемое на сей предмет влияние. Впрочем, сие мое повеление сохранить им, как и вам, в одном своем только сведении».

В 1808 году, граф Аракчеев объявил всему петербургскому горнизону высочайшее повеление, чтобы во время жаров не производить никакого ученья, а когда оно бывает рано утром, то оканчивать не позже 8 часов. Аракчеев обещал следить за этим и строго взыскивать с ослушивающих командиров.

Наконец, в 1810 году последовало новое распоряжение военнаго министра Барклая-де-Толли.

«Усматривая из всех вообще полковых рапортов непомерное число больных нижних чинов, – писал Барклай, – я долгом себе поставляю обратиться к вашему превосходительству, чтоб предписать гг. дивизионным командирам, при наступающих осмотрах войск во всех родах ученья: цельной стрельбе, исправности оружия и одежде, обратить особое внимание на содержание солдат. По моему мнению, нет другой причины к умножению больных и даже смертности, как неумеренность в наказании, изнурение в ученьях сил человеческих и попечение о сытной пищи. Вашему превосходительству по опыту должно быть известно закоренелое в войсках наших обыкновение: всю науку, дисциплину и воинский порядок основывать на телесном и жестоком наказании; – были даже примеры, что офицеры обращались с солдатами безчеловечно, не полагая в них ни чувств, ни разсудка. Хотя с давняго времени мало-по-малу такое зверское обхождение переменилось, но и по ныне еще часто за малыя ошибки весьма строго наказывают, учат весьма долго и даже по два раза в день, что допустить можно только в наказание ленивых и непонятных; в пищу солдатам кроме хлеба ничего не доставляют; а на лицах их не токмо не видно здоровья и живности, но по цвету и худобе можно назвать целые роты или баталионы больными и страдающими.

Господа дивизионные командиры обязаны употребить усильныя старания о сбережении людей в полках, чрез бдительный надзор за обращением офицеров с нижними чинами. Российский солдат имеет все отличнейшие воинския добродетели: храбр, усерден, послушен, предан и неприхотлив, следственно, есть много способов, не употребляя жестокости, довести его до познания службы и содержать в дисциплине.

Я приказал ежемесячно представлять мне выписку из полковых рапортов о числе больных, по коей судить буду о способностях и усердии полковых начальников, ибо за неопровергаемую истину принять можно, что число в полку больных показывает ясно образ управления.

Покорнейше прошу ваше превосходительство предписать в донесениях об осмотре войск, сверх предписаннаго прежними повелениями, помещать мнение дивизионных командиров о здоровом состоянии нижних чинов и хорошем их содержании».

Распоряжения эти остались историческими памятниками благих намерений императора Александра и его сподвижников, не осуществившихся на деле: они остались свидетелями того, что за исполнением сделаннаго распоряжения необходимо неослабленное наблюдение и обуздание ослушников, а это было дело трудное, когда пример тому подавал великий князь Константин Павлович, стоявший во главе начальников.

Живя постоянно в Стрельне, великий князь целый день и даже ночью муштровал свое войско и стрельбою по ночам не давал покоя жителям. Смиренный инок Троицко-Сергиевской пустыни Евгений Болховитинов, впоследствии знаменитый митрополит киевский, жаловался своему приятелю Македонцу, что Константин Павлович не дает монахам спать, открывая по ночам около 11 или 12 часов пушечную пальбу. «Он ужасный охотник до пальбы и до экзерциции», прибавлял Евгений.

Желая водворить порядок и однообразие в строю, великий князь вызывал в Стрельну из всех кавалерийских полков по одному штаб и по два обер-офицера, для узнания порядка кавалерийской службы. Он производил им ученья с ранняго утра и до поздней ночи.

Трепещет Стрельна вся, по всюду ужас, страх.

Неужель землетрясенье?

Нет, нет! Великий князь ведет нас на ученье.

Будучи чрезвычайно вспыльчив, Константин Павлович был резок в обращении с офицерами и солдатами и весьма часто выходил из границ предоставленной ему власти. Гнев его не знал пределов. Он сам потом осуждал свои поступки и нередко просил у оскорбленных прощения. «Много офицеров, полковников и генералов были им оскорблены на маневрах, парадах и ученьях, в особенности на последних».

«Однажды, – пишет граф Ланжерон в своих записках, – я видел, как великий князь Константин Павлович велел наказать одного прапорщика, Лаптева, 50-ю ударами за неважное упущение при разводе. Другой случай: не задолго до коронации императора Александра I, Николай Олсуфьев был наказан пятнадцатью ударами (сабли) плашмя. На другой день он сделался гвардейским офицером, а впоследствии генеральс-адъютантом великаго князя Константина Павловича».

При таком обращении с офицерами о солдатах и говорить нечего. Но солдат с терпением переносил самыя жестокия наказания, проходил без ропота несколько раз сквозь строй или как тогда называли по «зеленой улице», если назначенное ему наказание было справедливо и одинаково для всех. Он покорялся и покорялся без ропота всем требованиям, если они исходили от начальника справедливаго, делившаго с ним холод и голод, готоваго положить живот свой за честь русскаго знамени3»203.

Для укрепления армии, ее комплектования и решения острых финансовых проблем в послевоенной жизни России появилась практика возникновения военных поселений. Смысл этих действий в том, чтобы часть армии перевести на «самоокупаемость» – посадить солдат на землю, чтобы они наряду с несением военной службы занимались земледелием и тем содержали себя. После войны с Наполеоном военные поселения приобрели еще и карательную функцию, их было удобно использовать для расправы с крестьянским движением.

Еще в XVIII в. в пору масштабных войн, к такой форме поддержания в готовности своей армии занимались Швеция, Венгрия, Австрия. Теперь к этой идее обратился и Александр I, тем более что этот тип ведения хозяйства и устройства общества особенно культивировался тогда фантастами-литераторами, как наиболее правильное и счастливое для всех жителей государства. Ряд высших российских сановников изначально были против этого нового ведения, указывая на разницу в цивилизованности общества между Западной Европой и Восточной. Среди них был и фаворит Александра I граф А. А. Аракчеев, который во времена отсутствия императора в России практически осуществлял руководство страной. Но как только вопрос о военных поселениях был окончательно решен Александром I, Аракчеев стал самым рьяным и последовательным проводником этой меры в жизнь.

Вышедший из семьи бедного сельского дворянина Аракчеев всем своим успехам был обязан только себе, своему трудолюбию, преданностью начальству. Современники отмечали, что страсть к порядку, строгость, требовательность к себе и к подчиненным у него доходило «до тиранства». Однако Аракчеев брал на себя в государстве наиболее тяжелые и неблагодарные работы и делал их усердно и бескорыстно. Все дорогие подарки царя он отсылал в казну, свое имение он завещал государству, а скопившийся за жизнь капитал завещал, в большей своей части, Новгородскому кадетскому корпусу для обеспечения неимущих кадетов.

Первое военное поселение было образовано в 1810 г., поселив батальон солдат на земле в Могилевской губернии. Часть солдат превратили в семейных «хозяев», а у них разместили остальных холостых солдат, которые должны были помогать им в полевых работах. Опыт оказался неудачным. Солдаты, не представлявшие особенности этой деятельности, были не в состоянии содержать себя. В связи с начавшейся войной 1812 г. их включили в действующую армию.

В 1816 г. военные поселения стали создаваться вновь, но уже на иных началах. На этот раз жители мест не выселялись, а обращались в военных поселян и получали наименование «поселян-хозяев». В селениях расквартировывали военные подразделения. Все мужчины данной местности в возрасте до 45 лет становились солдатами. Крестьянские избы сносились и строились новые, рассчитанные на общежитие 4-х семей с общим хозяйством. В военных поселениях учреждались школы, госпитали, ремесленные мастерские. Дети военных поселян с 7 лет зачислялись в кантонисты. Сначала они учились в школе, а с 18 лет переводились в воинские части. Основная цель поселения – военные учения, все же сельские работы производились по приказу командиров, которые также давали разрешения и на занятие другими ремеслами и торговлей. Даже жениться можно было только с разрешения командования. Вся жизнь строго регламентировалась: по команде военные поселяне должны были вставать, зажигать огонь, топить печь, выходить на работу, а любое нарушение порядка строго наказывалось аракчеевскими надсмотрщиками, стремившимися выделиться своим рвением.

Старательный Аракчеев превратил военные поселения в прибыльное хозяйство и их уровень жизни был значительно выше, чем в обычной российской деревне, но все же этот вид деятельности стал худшим видом крепостной неволи. Александр I, видевший лишь внешние признаки благоустройства упорно отстаивал необходимость их существования. Возмущение росло, во многих местах вспыхивали бунты. Аракчеев принимал самые жестокие меры при подавлении сопротивляющихся введение военных поселян крестьян и казаков. Крупнейшее из них произошло в г. Чугуеве Харьковской губернии, вспыхнувшее летом 1819 г. и продолжавшееся на протяжении 2-х месяцев. Причиной этого стали суровые условия жизни в военных поселениях. С недовольными уставным режимом Аракчеев разбирался лично. Его вердикт был необычайно строг: 52 человека, наиболее провинившихся в восстании, получили по 12.000 ударов шпицрутенами. 29 человек такого наказания не выдержали. Вместе с тем, исследование причин происходивших в разных округах беспорядков указывает, что ближайшая ответственность за них падает, прежде всего, на непосредственных командиров поселений, создавшие целую систему злоупотреблений, руководствующиеся при управлении поселян произволом и преследованием корыстных расчетов. Когда в 1826 г. Аракчеев сдал управление корпусом, то пять лет спустя, в поселениях возникли повальные бунты, далеко оставившие за собою значение всех волнений среди поселян его периода.