Ягодное поле

Тяжелым и увязшим предметом в этом обыкновенном летальном бреду был шкаф, и непонятно было, где он стоит, снаружи или в квартире, или, может, он сам погибал в шкафу, запертый в нем в запертой и неизвестно чьей квартире. Как ты понимаешь, страшный, а главное страшно-неудачный рассказ. Кто-нибудь за это время уже наверняка написал этот рассказ, и это потому, что ужасы, которые мы запираем в ящиках, а у меня он давно лежал в ящике не помню где, просачиваются оттуда и приходят в голову любому чуткому автору.

Но остался от этого рассказа шкаф. Ты ведь так и прожила лет шесть в этом большом бетонном шкафу, в этой настырной новостройке, которую я носил в себе столько лет, как иные камень в почках – обложенная чужими, кропотливыми запахами, ты себя уговаривала, что там уютно, закрывая глаза и зажимая рот своему детскому страху, который кричал о том, как в детстве ты боялась остаться в таком доме, а жить в нем было тогда вообще невозможно. Люди, жившие во всех этих новостройках, были все заколдованы. А иначе быть не может.

(Что я делаю, когда я пишу? Иногда просто пытаюсь разыскать название рассказа, взятого как самое яркое из прожитых ощущений, название, кружащее над изголовьем кровати, хотя я в то время наверняка не сплю и даже очень далеко от этой самой кровати; в таком странном и веселом волнении я перемахиваю через первую страницу и попадаю на вторую. Я никогда не знаю заранее, что поселится или проглянет на этой странице: иногда целый квартал, иногда просто будет каркать ворона, и ее карканье как бы нарисует в воздухе страшно-осязаемый клок пустыря, с одуванчиковой щетиной, старую стену бывшего Смольного монастыря, ну и, конечно, запах этой сырой земли, которая пахнет тем, что в ней растет. И еще: в прозе все начинает двигаться, ничто не стоит на месте, даже дома.)

Страдание было выращено им самим безрассудно и тайно, как будто для того, чтобы он был готов принять пышную нелегкость ее жизни – неужели кому-то достаются любимые с приглаженно-пелеринной жизнью? Для того, чтобы он был готов к тому, что она свои существованием рядом и каждым простым жестом будет учить его чему-то, чему он, не зная, так хотел научиться. Сейчас они сидят и пьют чай, потому что он с тех пор приучает ее к чаю. Так часто пился кофе за последние годы, и от этого нервный запах кофе наскоро, по-конторски диктует видение: она быстрым и вытягивающим тротуар шагом спешит на тогдашнюю работу, все вокруг пахнет хорошо сваренным кофе и неприкаянными тополями, и у нее опять каблуки… Они пьют чай, и он не может просто так пить чай. Ему надо ощупывать ее ускользающее тело в том времени, тогда, когда он ее не знал, и наконец почувствовать, хотя она тут же рядом с ним сидит, как он берет ее там, в несуществующем прошлом – за руку, и это так же ясно и легко обжигает руку, как и теперь. Он берет ее за руку. Отсюда это как будто внезапно потемневшее небо от пришедшей грозы. Так они жили почти весь первый год. Он любил ее жизнь, мучился ею и 365 раз в году восстанавливал какие-то узнанные им с болезненной нежностью дни, создавая свою копию ее жизни, пахнущей по-разному, но одинаково приводящей к ней сейчас, идущей, спящей, молчащей, сидящей рядом.

Оторвемся от них на некоторое время. У них все проще, потому что они герои. Слава Богу, они поженились. У нас с тобой нет той ограничительной планки, которую играет в рассказе фраза, и у нас, как всегда в жизни, все существует одновременно: детство, печная заслонка, которую надо не забыть выдвинуть, и запах твоего тела, сливающийся с размерами горы, которую я сейчас вижу в окно.

Монологи к чему-то приводят

На него опять нахлынула магия поездов.

И он опять схватился за карман, из чего получился жест сердечника, который ищет лекарство, туманно сжавшие карман пальцы писали умоляющую просьбу «Лишь бы никто не звонил», она ведь все равно не позвонит…

Я никогда не видел тебя в шапке с ушами, в меховой шапке с ушами, которая шевелится, когда ты на нее дуешь. Наверное, ты такие давно не носишь, потом, ты любишь немного щеголять – капюшоны или просто открытая голова – перебежала до работы, подъехала на любом частнике – или замотанный шарф, широкий, такие шарфы носили все балерины и актрисы тогда в 80-х – а потом я все-таки так мало видел тебя зимой в России…