На берегу Тьмы

В тот же вечер, воодушевленный своим порывом, уверенный в своей правоте, Николай распахнул двери детской. Наташа уже крепко спала, розовощекая, накормленная и умытая, утомленная долгими играми и прогулкой по парку.

Катерина при свете керосиновой лампы вышивала платье для девочки. Николай заметил, что девушка встревожена и даже боится его. Родство и единение, возникшие между ними во время детских завтраков, исчезли, появилась скупая, гнетущая неловкость. Николай не знал толком, как себя вести, чтобы поправить положение, и растерянно присел рядом. С Катериной он чувствовал себя другим: не хозяином имения, барином, а просто человеком, который имеет право быть слабым и не скрывать это.

– Ты прости меня. Тогда, с собакой, я неправильно и грубо вел себя с тобой. Я был расстроен, – сбивчиво забормотал Николай, не зная, правильно ли он объясняет, и снова злясь на себя, что нет, не то надо сказать, а что-то другое.

– Это вы меня простите.

– Я благодарен, что осталась со мной. А я обидел за это. Простишь меня?

– Конечно, барин. Да и не в обиде я.

Обоим стало легче – ведь несколько недель они не разговаривали и сильно тяготились этим, не зная, как поправить положение.

– Хочешь, научу тебя читать?

– Зачем мне, барин? Господь с вами!

– Да письма будешь родным писать.

– Глашка и читать не умеет.

– Ничего, ты ее сама научишь. И писать тоже.

– Правда?

– Конечно! Смотри, я тебе и букварь принес. – Николай вытащил свой старый детский букварик.

Катерина недоверчиво взяла книгу, провела пальцами по шероховатой обложке.

– Это мне? Он мой?

– Твой.

– Мне никогда ничего не дарили.

– А я дарю. Владей. Вот смотри – буква Аз. Видишь?

Катерина растерянно повторила:

– Аз.

– Завтра в то же время приду и остальным буквам тебя обучу.

Катерина не решалась спросить. Наедине видеться с барином по вечерам?.. Бабка бы такого не одобрила.

– Барин, а Анна Ивановна не против?

– Не против. До завтра.

Николай лукавил – с женой он про Катерину с тех пор не говорил, но знал: Анна ничего больше не скажет, боясь, что он передумает отпускать ее в заветную Москву. Отношения между ними после того разговора сошли на нет: они едва замечали друг друга, думая каждый о своем, строя каждый свои планы, независимо друг от друга.

Да и в чем его можно упрекнуть? Что обучил крестьянскую девушку читать? Никаких других намерений у него нет.

За несколько недель до Рождества лиственницы у крыльца барского дома укрылись долгожданным снегом. Уже к полудню пруд замерз, а на его поверхности ровным полотном выделялся идеально белый круг, который вместе с тропой вдоль аллеи казался огромной ложкой, заполненной манной крупой.

На следующий день Николай проснулся рано утром, еще засветло, и увидел, что снег с вечера уже не шел, а это значило, что проголодавшийся за день заяц вышел ночью на кормежку, оставляя на чистой белой земле свои пахучие следы – малик, ведущий к логову. Николай решил отправиться по длинной пороше тропить русака: день обещался погожий и светлый.

После смерти Берты Николай не охотился: помнил, чего стоил ему азарт в последний раз. Но старая привычка взяла свое – не смог усидеть на месте, и снова мысль о предстоящей охоте целиком захватила его.

Как его отец и дед, Николай был заядлым гончатником: в юности, когда его впервые взяли на охоту, гон показался особой сладостной музыкой, от которой всколыхивалась мелкой рябью грудь, потели руки и дрожали пальцы. Дед, старый Вольф, тот не только гончих, но еще и особую породу борзых разводил, держал псовую охоту, гремевшую на всю Тверскую губернию: на шестьдесят собак аж двадцать человек прислуги. С тех пор многое изменилось: ни доезжачего, ни стремянного, ни выжлятников, ни псарей, ни корытничиих[25] – все канули в Лету, да и борзых в обедневшей усадьбе пришлось извести.

Наспех позавтракав и взяв пару гончих, подаренных Павлом, Николай верхом отправился на поля в сторону Глазунова, на озимь, где обычно жировали зайцы.

Первый снег лежал на полях, наспех укрыв траву и кусты на межах, то тут, то там оголяя пожухлые островки травы и сухие ветки чертополоха и полыни.

Близ деревни, найдя на озими место жировки по множеству перепутанных следов, Николай, опытный охотник, укоротил шаг лошади и легко определил выходной след – по крупным заячьим прыжкам, ведущим в сторону от жировки[26], и стал порскать[27] собак.

Гончие взяли след и ринулись разбирать запутанные «двойками» и «тройками» петли косого. И вот одна из гончих натекла на зверя, подала голос и наконец стронула зайца.

Рыжеватый с проседью, в серых панталонах русак опрометью бросился по полю, оставляя на белой пелене четкие отпечатки своих длинных вспотевших лап. Гонный заяц нарезал большие неровные круги по заснеженному искрящемуся на солнце полю. Вот он скинулся[28] в сторону, но собаки не «скололись», не бросили его – отменные гончие: вязкие, чутьистые, паратые[29], которые быстро выматывают зайца.

Заметив, что зверь начал уставать и переходить на малые круги, Николай приготовился выбирать лаз, чтобы подстроиться под гон и взять зайца метким выстрелом.

И тут зверь снова скинулся – на дорогу, изъезженную дровнями, и увел гончих на новый круг на соседнее поле, отделенное небольшим, покрытым запорошенным репейником оврагом. Гон слышался далеко, во всех переливах, ход зайца определялся четко. Сердце Николая бешено колотилось в азарте: «Вот сейчас я тебя возьму!»

Уверенный в своем трофее охотник решил зайти против ветра, дал шенкеля кобыле и помчался через овраг. Не заметив упавший, присыпанный снегом ствол деревца, лошадь споткнулась, и Николай, уже предвкушавший скорый меткий выстрел, забыв о бдительности, вылетел из седла и больно ударился о мерзлую землю головой.

Ему, опытному охотнику и наезднику, приходилось падать и раньше, но сейчас это случилось особенно неожиданно и нелепо.

Николай лежал, раскинувшись на припорошенном поле, и смотрел в синее, без единого облачка, зимнее, торжественное небо. Не мог пошевелиться. Голова, спина – все тело болело. Где-то вдалеке собаки преследовали русака. Николай лежал и думал, что всего секунду назад мог все отдать, лишь бы взять этого зайца. А теперь ему все равно. Он останется здесь, пока не замерзнет. Дома привыкли к поздним возвращениям, никто не хватится… Интересно, заплачет ли Катерина?

Ее образ стал таким ясным и живым, что Николай сам чуть не заплакал от досады. Судьба все это время находилась рядом с ним, но глупые предрассудки, придуманные препятствия мешали ему стать счастливым. А теперь он умрет и никогда не узнает, каково это – неистово, страстно любить и быть любимым.

К лежащему на земле неподвижному Николаю подошла успокоившаяся лошадь и начала ласково перебирать своими влажными теплыми губами его закоченелые пальцы. Николай уцепился за гриву и, собрав последние силы, сел на землю. Голова шумела, все вокруг плыло, покачивалось и расплывалось. К счастью, кобыла стояла смирно и, слегка подрагивая, ждала хозяина. Еще чуть-чуть, Николай с усилием поставил сапог в стремя, подтянулся и перекинул непослушную правую ногу через седло. Шепнув «домой», лег на лошадь, отпустив бесполезный повод. Кобыла шагом, переходя на рысь, понесла его к усадьбе.

Дома, не сказав никому ни слова, оставив нерасседланное животное прямо у крыльца, Николай одеревеневшими ногами поднялся в кабинет и упал без сознания на диван.

На следующий день, ожидая Катерину на урок, Николай нервно шагал по кабинету из угла в угол. Голова все еще порядком гудела. Он многое передумал за это время.

Хотел закурить, но не стал – и так хорошо. Предвкушение скорой встречи с Катериной будоражило его. Николай наконец почувствовал себя счастливым и радовался, что, оказывается, нужно так мало – отдаться своим чувствам к этой девушке, говорить с ней и думать, думать, бесконечно думать о ней. Николай понял: он имеет право любить и быть любимым, разрешил себе это. Не хотел соблазнять Катерину, пользоваться ею, но решил открыть свои чувства – и будь что будет! Пусть сама решит. Как знать, что для нее благо: быть любимой Николаем, не знать забот или влачить полуголодную жизнь с каким-нибудь неграмотным крестьянином?

На столе в кабинете маленьким зверьком тревожно бился огонек свечи. За плотно зашторенным окном по-волчьи завывал ветер, а в только что затопленном камине трещали березовые поленья.

Катерина с маленькой Наташей, закутанной в теплую беличью шубку, до начала сумерек катались на санках с горки. Девочка визжала от радости и умоляла: «Еще катай, еще!»

Вечером вконец измотанная Катерина укладывала Наташу спать – беспокойная девочка все никак не могла угомониться, требовала рассказать сказку, а потом еще и еще. Катерина протяжно и тихо, думая о своем, запела колыбельную, которую ей в детстве напевала бабка Марфа:

Спи се с Богом,Со Христом,Спи со Христом,Со ангелом,Спи, дитя, до утра,До утра, до солнышка…

Катерина быстро выучила буквы и начала одолевать чтение по слогам. Заниматься очень нравилось. Она и не думала, что когда-нибудь освоит грамоту, – все обстоятельства препятствовали этому: ни бабка, ни отец не разрешали ходить в приходскую школу. А тут вдруг тайная мечта оказалась достижимой. «А вдруг, выучившись грамоте, я стану ровней Александру?» Мысль о нем и об их единственной встрече не покидала ее, не блекла среди новых впечатлений жизни в усадьбе. Катерина изо дня в день, просыпаясь и засыпая, думала о таинственном путнике, с которым всего на несколько минут свела судьба. В свою первую ночь в барском доме по научению Глаши она загадала: «на новом месте приснись жених невесте»; и действительно приснился Александр, который о чем-то спорил с Николаем. Может, он однажды вернется, как и обещал?

Николай оказался хорошим и терпеливым учителем. Увидев его сегодня вечером, Катерина заметно обрадовалась: в первый урок робела, но постепенно привыкла и перестала бояться. История с собакой, так поразившая и испугавшая, забылась. Николай хвалил ее – и страх перед ним заменился уважением, благодарностью и даже привязанностью. Катерина ждала этих встреч, досадовала, если приходилось отменять уроки.

К вечеру Катерина устала и разомлела – после целого дня беготни, катания на санках по мягкому скрипучему снегу так приятно было сидеть в тепле в уютном кресле.

Николай поставил бокалы и налил ей и себе вина. Сегодня он выглядел необычно взбудораженным:

– Снегу-то сколько намело, я целый день вчера за зайцами гонялся – продрог весь.

Он пододвинул бокал.

– Что вы, барин, я не пью – меня мать убьет! – испуганно замахала руками Катерина.

– Так уж никогда не пробовала? Невозможно, – удивился Николай. – Да я думал, в деревнях младенцы вместе с молоком матери самогон сосут.

– Вот вам крест – никогда. Мать сказала: кто будет пить – тот, как папка, бедный будет.

– Твой отец – Бог с ним, а ты, можно сказать, уже читать научилась. Решайся же. Выпьем. За тебя!

Катерина засобиралась уходить:

– Пойду я, барин, завтра почитаем.

– Чего же ты испугалась, милая? Никто тебя не заставляет. Останься…

Николай присел рядом на корточки и умоляюще посмотрел ей в глаза.

Вино казалось таким манящим, красиво искрилось в хрустальном бокале, отбрасывавшем пугливые тени на стене. «Всего глоток – что от него будет? Вон папка бутылку самогона выпивает – и ничего, работать идет».

Катерина пригубила немного, потом еще немного. Ее разморило еще больше.

Николай сел рядом, придвинув кресло, и, укрыв своей горячей ладонью кисть Катерины, стал медленно водить ее пальцем по прыгающим строкам в книге, которая, вывернув страницы на обозрение, призывно раскинулась на лакированном столе:

– Бу-ря мгло-ю не-бо к-ро-ет…

К концу стихотворения Николай замешкал. Почувствовал: сейчас! Не в силах больше сдерживаться, он задумчиво полистал книгу и, найдя нужные строки, стал читать, меняя тембр, переходя на едва слышимый шепот:

– И мо-чи не-т, с-ка-за-ть же-ла-ю,Мо-й ан-ге-л, ка-к я ва-с лю-б-лю!

У Катерины закружилась голова, стало нестерпимо жарко, буквы понеслись бурной полноводной рекой у нее перед глазами. Николай, опьяненный ее близостью и вином, придвинулся еще ближе. Катерина почувствовала его горячее, прерывистое дыхание у себя на шее:

– У тебя, наверное, спина болит – сегодня весь день санки таскала, – чуть слышно прошептал Николай. – Так нельзя. Ах, какая нежная шея, совсем ты на крестьянку не похожа. – Он, едва касаясь, кончиком пальца осторожно провел по выступающему шейному позвонку, под нежным, еще детским робким пушком.

Катерина вздрогнула, обернулась – и в этот миг ее настиг поцелуй Николая.

Сначала удивленная, потом обрадованная, очумелая от нахлынувших на нее чувств, она стала страстно отвечать на его поцелуй. Мысли опрометью проносились в голове: Николай – моя судьба! Он любит меня! Я ведь тоже давно люблю его – как сама не замечала?

Откуда что взялось? Будто не в первый раз эта девочка целовала мужчину, ей уже казалось, что он давно принадлежит ей, а она – ему.

Их пальцы переплелись, и Катерина почувствовала вдруг, как больно ужалило его обручальное кольцо.

– Ой Господи, что же я делаю-то? – Катерина начала вырываться.

Николай не выпускал ее из объятий, продолжая горячо, одержимо целовать ее шею:

– Останься, останься со мной – ничего плохого мы не делаем.

Катерина испугалась, оттолкнула его неожиданно сильно и опрометью выбежала из кабинета. Гулким эхом в голове пульсировал его голос:

– Катерина! Постой!

Слетев на первый этаж по лестнице, задыхаясь, Катерина на цыпочках прокралась на кухню:

– Агафья.

В ответ последовал звериный, неестественный для женщины, храп кухарки.

Катерина снова позвала:

– Агафья.

Наконец под тулупом за печью кто-то завозился. Показалась растрепанная бабья голова:

– Оюшки?

– Домой я иду, Агафья. За Наташей присмотри – вдруг ночью проснется?

– Дак чего случившись-то?

– Ничего – домой мне надо.

– Дак что, помер кто? – не унималась любопытная кухарка, даже спросонья не терявшая бдительности.

– Присмотришь за ребенком или нет? Пора мне. Скажи, отец за мной послал – ехать надо.

– Да ехай, Господь с тобой, – отозвалась Агафья, протяжно зевая и укрывая кожухом крепко спящего рядом с ней Ермолая.

Катерина быстро набросила овечий тулуп, наспех завязала мохнатый платок и сунула ноги в валенки.

Перекрестившись, выбежала на заснеженную дорогу, что вела от имения в село. Над церковью, над самым крестом колокольни, будто свысока осуждая Катерину, злобно щерился месяц.

«Ох, грех-то какой!» – думала Катерина. Слезы лились сами собой, неприятно обжигая холодные щеки.

Ночь стояла морозная, гулкая. Вновь выпавший после обеда снег хрипел под валенками в такт ее колотящемуся сердцу. Катерина пожалела, что забыла в доме рукавицы, – они беззаботно сохли на печке после катания на санках. Замела поземка, крутясь и поднимая полы тулупа. Снег проникал под тонкий подол платья и окутывал холодом озябшие коленки в тонких вязаных чулках. Скоро стало тяжело идти. «Вернуться?» – тревожная мысль запульсировала в висках, во рту пересохло.

Николай на лошади, запряженной в сани, догнал ее, замерзающую, уже на окраине села.

Катерина, увидев его издали, испугалась: «Ой, убьет он меня, грешную!» – и побежала прочь с дороги в сторону леса.

– Садись!

Катерина обернулась, ожидая увидеть злое лицо, но Николай, при свете месяца, оказался спокойным и усталым.

– Да садись, говорю. Ты околеешь здесь – до греха не доводи! Отвезу я тебя в Дмитрово.

Катерина стояла, не в силах пошевелиться. Николай вылез и решительно затащил ее в сани, укрыв теплой шкурой.

– Да ты замерзла совсем! – Он стал с силой растирать ей руки и щеки.

Катерина поразилась, увидев, что он плачет:

– Я давно люблю тебя, с самого первого дня, как увидел. Неужели ты не знала?

Катерина тоже заплакала-запричитала:

– Ах, Николай Иванович, барин, это я виновата – сбила вас с толку… Одна беда от меня. Это я вас попутала! И перед Анной Ивановной как стыдно! Как же мне жить после этого?

Николай нетерпеливо хлестнул вожжами лошадь, направляя сани по еще не заметенной поземкой дороге:

– Ты же знаешь, видишь, что не люблю я ее, не могу любить.

– Что мне с того? Как же я людям в глаза после этого посмотрю? А детям вашим? Ох, грех-то какой.

Катерина залилась слезами.

Николай отпустил вожжи, схватил Катерину за мокрые от слез руки и заговорил горячо, как будто не существовало на свете другой истины:

– Послушай меня: в любви нет ничего противоестественного. Ты же любишь меня – я теперь знаю! Все будет так, как ты хочешь, Катерина. Не захочешь, ничего не будет – я тебя не неволю. Ты свободна поступать как знаешь.

Эти слова взяли ее за живое. «И действительно, что плохого в любви? Он любит меня, а я его! Мы люди Божьи». Но какое-то плохое чувство, ощущение беды вдруг захлестнуло ее. И она, только что мечтавшая снова целовать его, обнимать его шею, все ему простить, даже то, что никогда еще не случалось между ними, взмолилась:

– Отпустите меня, Николай Иванович, Христом Богом молю!

Николай замолчал. Как же возможно отпустить ее, когда счастье прошло так близко? Нет, все же ее воля, ей решать. Если любит – будет моею, и я подожду, сколько бы ни пришлось.

– Хорошо, послушай меня. Скажу дома, что матушка твоя заболела, и я отвез тебя домой на Рождество. Но после Святок приеду за тобой. Захочешь – поедешь со мной, нет – останешься.

Катерина молча кивнула, утирая щеки насквозь промокшим от слез холодным тулупьим рукавом.

– Но-о-о! А ну пошла! – Николай погнал лошадь к Дмитрову.

В деревне, не прощаясь, Катерина соскочила с саней, с тревогой оглянулась на Николая и побежала к избе.

В окнах света не было – Бочковы уже спали. Катерина забарабанила в дверь. Родители испугались – не случилось ли чего. Федор в одном исподнем подкрался к двери:

– Кто?

– Я, папка, впусти!

Катерину впустили в темный, еще окутанный дремотой дом. Глаша, узнав ее, первой кинулась обнимать, Тимофей испуганно притих на печи. Он не видел свою Катьку несколько месяцев, и она показалась незнакомой, взрослой и чужой. Даже голос ее стал другим.

– Чегой-то ты, Катька? – Мать в одной нижней рубахе запалила керосинку.

– Соскучилась я – сил нет! – Катерина заплакала. Глаша завыла вместе с ней.

– Ох, темнишь ты что-то, Катька! – почуяла Дуська. – Сделала что? Выгнали тебя или что?

– На Рождество хозяин отпустил погостить. Потом обратно заберет.

Катерина решила не пороть правду прямо сейчас, так ей было стыдно.

– А за этот месяц целиком заплатит или вычтет неделю? Или что? – забеспокоилась мать.

– Не зна-а-а-а-ю-ю-ю!

– От же ж грех на нашу голову!

– А бабка где? – спохватилась Катерина.

– У Моти, где ж еще? Глашка не сказала тебе? Или что? Перебралась к ней на Покров.

Катерина не бывала дома с конца августа – когда ее отправили к Вольфам. Все осталось по-старому: сладковатый запах топленой печи перемешивался с ароматом коровьего молока; на столе, накрытый вышитым ручником, угадывался испеченный накануне хлеб. Но сама изба показалась маленькой и незнакомой. В загородке прямо на полу, в ворохе сена, среди черных катышков спали новорожденные козлята. Катерине подумалось, что в доме неприятно и грязно, но тут же стало стыдно за чувство непонятно откуда взявшейся брезгливости, и от этого сердце сжалось еще больше. Слезы брызнули из глаз сами собой.

Катерина сидела на лавке и плакала:

– Барин… меня…

– Что? Побил, что ли-то? – не понимал Федор.

Сметливая Дуська вытолкала Федора из дома:

– Ты это, иди там, того, дров принеси, или что. Вот бестолочь какая, болтается тут!

– Так это… вчера еще наносил-то. И ночь на дворе. – Федор в растерянности топтался в дверях.

– Иди, говорю тебе, мало их! Вон завьюжит сегодня, топить много надо. Ну? – Мать придвинулась к Катерине. – Было у вас чего? Или что? А ты, Глашка, живо спать! Нечего тебе тут.

Глаша нехотя стала укладываться рядом с Тимофеем, в надежде что-нибудь услышать, но мать и Катерина шептались тихо, что не разберешь. «Ладно, завтра сама мне все расскажет!» – проваливаясь в сон, лениво успела подумать Глаша.

– Ой, мама! Стыдно мне как! Не могу! – выла Катерина.

Ее мучил страх из-за того, что произошло в усадьбе, но еще и оттого, что и весь дом, и Дуська ей показались чужими. Все в матери стало будто незнакомым – седые растрепанные волосы, грубые, покрасневшие от работы кряжистые руки. Зачем она рассказывает все это здесь? Поймут ли ее? Защитят ли? На ее ли они стороне?

– Ну, что не можешь? На то он и барин. Не в крепости мы боле, но барин, он завсегда барин. Он много чего может. Будешь умная – в обиде не оставит. Да и от тебя кусок не отвалится!

– Не говори никому, мама, и папке не говори, Христом Богом прошу!

– Не скажу, не скажу. Чего обещал-то тебе?

– Обещал? За что?

– Ну за то, за это самое!

– За что, мам? Ничего не обещал. Что обещать должен? Поцеловал меня. Потом я домой побежала. Ой, стыд-токакой!

– Поцеловал? И все? И ты уж сразу домой? – опешила Дуська.

– А что еще надо, мам?

– Ох-ох-ох! Горе мое горькое! И чего ты приехала-то? Или что? Тоже мне горе: барин поцеловал! Апосля Рожжества возвращайся-ка ты взад, говорю тебе! И не крути – вижу я, что ты задумала. Отказаться! О как!

– Как же ж? Стыдно же!

– Выгонют – взад не возьмут. Вертайся. А там по-старому все, глядишь, и сладится, или что. Да и барин-то какой: красивый, статный! Одно удовольствие.

– Не гони ты меня, мама! Может, стану по-прежнему у вас жить, вам с отцом помогать?

– Молись Николаю Угоднику, чтобы обратно тебя взяли! Дурка ты моя. – Дуська обняла Катерину. – Ну что ж ты хочешь? Как я? Или что? Всю жизнь битая да голодная? Чтоб свекровка проходу не давала, придиралась? За работой не видать ничаво? Вертайся! Можа, другая доля у тебя будет. И бабке – цыц! – не говори – изведешь ее зря.

Утром Катерина, наспех позавтракав, побежала за советом к бабке Марфе. Дуська, Глашка и Тимофей расспрашивали об усадьбе и хозяевах, что едят, как спят, много ли у хозяйки платьев, но Катерина погрузилась в свои мысли и рвалась пооткровенничать с бабкой, как всегда поступала с тех пор, как себя помнила.

Марфа жила теперь у Моти. Проводив Катерину в Берново, бабка от переживаний сильно сдала. Дуська, воспользовавшись моментом, таки перетянула большину.

Прибежав при первой же возможности в Мотин дом, Катерина, увидев бабку, не узнала ее: Марфа сидела на лавке, подперев сухой рукой дряхлый подбородок, и подслеповато щурилась. Совсем недавно крепкая и бойкая, бабка всего за несколько месяцев превратилась в древнюю старуху.

– Тебя ждала, – шепнула Мотя, – сон давеча видела.

Катерина, всхлипывая, бросилась к бабке Марфе и положила ей голову на колени.

– Бабушка, родненькая ты моя!

– Ну полно тебе, полно, Катенька моя любимая. – Было заметно, что бабка с трудом сдерживала слезы, боясь расплескать все накопившиеся в ней переживания за внучку, и изо всех сил старалась оставаться спокойной. – Ну, Федор сказал, что на побывку приехала? Надолго ль? – Марфа стала шарить по столу в поисках чашки, и Катерина поняла, что бабка в ее отсутствие совершенно ослепла.

Катерина не могла сдержать слез. Это все она виновата, оставила ее! Ощущение потери захлестнуло, а вместе с ним и страх показать свои мысли, передать их бабке и тем самым расстроить. Впервые она почувствовала себя по-настоящему взрослой, обязанной сделать выбор в пользу дорогого ей человека, поступившись своими желаниями и не испытывая сожалений.

– После Святок вернуться сказали. – Катерина поспешила успокоить бабку. – Все хорошо, скучала только очень.

– А я вот видишь как. Но все еще в силе – вон и пирожки постненькие с Мотей лепила! А, Моть, скажи? – бодрилась бабка.

– Что да – то да! Тут уж не отнимешь, – ворочая в печи рогачом, согласилась Мотя.

По дороге в родительский дом, проваливаясь в липкий, тугой снег, Катерина решила остаться в деревне, ухаживать за бабкой: «Как я могла думать о своем счастье, вспоминать об Александре, когда в это же самое время милая моя бабушка ослепла?»

Катерина задыхалась от вины перед бабкой, прочно перемешанной со стыдом перед Анной и Николаем. Чувства к Николаю оказались неожиданными, и то, с какой легкостью она откликнулась на поцелуй, пугало. Как быстро поддалась соблазну! Ничего общего со светлыми мечтами об Александре. «И Александра тоже предала! Я плохой человек, дрянь. Пусть Бог накажет меня за это!» – подумала Катерина, и на душе ее потеплело.

Но понемногу страсти улеглись: навещая каждый день бабку Марфу, Катерина поняла, что Мотя хорошо заботится о ней и нисколько не тяготится ее слепотой. Та тоже привыкла к своей немощи и даже где-то радовалась, что не приходится прясть и шить дни напролет, беспрестанно собачась с Дуськой. Жизнь мудро все расставила по своим местам без участия Катерины. Николай и то, что случилось между ними, тоже постепенно сглаживались в памяти, и Катерина начинала сомневаться: было ли это на самом деле?