Люди кода. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 7

– Понимаю, – сказал И. Д. К., – и не спорю с тем, что в Торе множество слоев, и что каждый открывается, когда приходит срок. Вот и этот слой, о котором говорю я… Пришел и его срок. В Торе есть множество уровней текста, в которых вы сейчас разбираетесь с помощью компьютеров. В Торе есть множество уровней смысла, в которых тысячи лет разбирались мудрецы. Почему же не допустить, что в Торе есть еще множество иных уровней, не связанных ни с текстом, ни с доступным разуму смыслом? Как мы можем знать путь Создателя? Если это Его Книга, то она должна быть так же бесконечна, как Вселенная, которую Он создал.

Раввин наклонился к И. Д. К. через стол.

– Ты сказал «если». И в этом разница между нами. Для меня никаких «если» не существует и существовать не может.

И.Д.К. встал.

– Ясно, – сказал он. – Суть не в том, что я сделал, а в том, что я не допущен делать что-то.

Взгляд раввина неожиданно стал тяжелым. Покряхтев (молодой еще, – подумал И. Д. К., – что у него, радикулит?), раввин с видимым усилием поднялся, обошел столик и встал рядом с И. Д. К.

– Я надеюсь, что со временем ты поймешь, в чем ошибся, – сказал он. – Ты полагаешь, что Тора – не цель, а средство.

– Где угодно можно искать истину, – вздохнул И. Д. К., – только не среди тех, кто полагает, что истина давно найдена.

– Всего тебе доброго, – улыбнулся раввин.

* * *

Думаю, что именно тогда, выйдя из освещенного ярким полуденным солнцем кабинета раввина Йосефа Дари в полумрак коридора и не очень-то ориентируясь в последовательности поворотов, И.Д.К. встретил Илью Давидовича Кремера. Возможно, Илья Давидович проводил И. Д. К. к выходу. Все это не доказано. Известно лишь, что именно в тот день вечером, сидя с домашними за вечерней трапезой, Илья Давидович произнес такие слова:

– А знаете, что Мессия скоро придет, да? И знаете, кто это будет?

– Знаем, – сказала жена, которая читала почти все русскоязычные газеты, – новый Любавичский ребе, чтоб он был здоров.

– Нет, дорогие мои, это буду я, и не нужно так на меня смотреть.

* * *

Идея казалась И. Д. К. простой, как картошка в мундирах. После того, как Люда его прогнала, И.Д.К. привык к этой незамысловатой еде, как привыкают к старому заношенному пиджаку, если нет средств, чтобы купить новый. К еде он привык, к одиночеству – нет. Приходя с работы, он включал телевизор и жил под аккомпанемент «Вестей» РТВ, мексиканских телесериалов, капитал-шоу «Поле чудес» и соревнований «Что? Где? Когда?». Отужинав традиционной картошкой и сложив в мусорное ведро мундиры (демилитаризация, думал он, дело нехитрое, когда речь о картошке, а не о генералах), И.Д.К. долго перелистывал записную книжку, соображая, кому позвонить и напроситься в гости. Приглашать к себе не хотелось – за пустым столом не посидишь, а готовить что-то, пусть даже бутерброды, было выше его сил.

И.Д.К. тосковал и не мог понять – по жене или по сыну. Люда и Андрюша слились для него в единое существо, каким и были в действительности. И.Д.К. они воспринимали пришельцем из внешнего мира – добрым, любящим, нужным, но – иным. Сначала отчужденность была едва заметна, оставаясь на уровне подсознания, но потом, особенно после того, как в двухлетнем возрасте Андрей заболел тяжелой формой дифтерита и лежал в больнице, а Люда спала в коридоре, в то время, как И. Д. К. пропадал на работе (а что он мог сделать, если именно тогда ему разрешили поработать с большим институтским компьютером?), инстинктивная отчужденность превратилась в демонстрацию отстраненности – вот ты какой, работа для тебя важнее, да и что это за работа, за которую почти ничего не платят? А когда И. Д. К. обнаружил в собственных книжных закромах, оставшихся неразобранными после смерти отца и долгое время лежавших в коробках на антресоли, двуязычный текст Ветхого завета и увлекся чтением, Люда и вовсе решила, что сына нужно оградить если не от отца, то хотя бы от религиозного дурмана.

Почему-то И. Д. К. был уверен, что именно мысли о Люде, тягостные и постоянные, как осенний ветер, привели его к идее Кода. Читая Тору, он улыбался про себя ее мудрой наивности, не зная еще, сколько передумано и написано мудрецами всех времен о каждом слове этой Книги. Зная Талмуд, он не пришел бы к идее Кода – просто не решился бы.

Первым человеком, с кем И. Д. К. поделился своими библейскими фантазиями, была, естественно, Люда. И.Д.К. приходил к ним по субботам, играл с сыном и рассказывал бывшей жене (привычка!) о своих новостях.

– Люся! – кричал он из комнаты в кухню. – Я сделал открытие!

– Ага, – бормотала Людмила, – открытие он сделал. Дверь открыл на балкон в зимнюю стужу, а заколотить соседа звали.

– Ты знаешь, что такое Ветхий завет? – Люда молчала. – Это генетический код человека, записанный на бумаге!

Людмила была биологом, такой глупости она вытерпеть не могла. Она выглянула из кухни, чтобы оценить на глаз степень придурковатости мужика, с которым спала почти пять лет.

– Послушай, Илья, – сказала она с чувством превосходства, – ты бы занимался физикой, что ли? О чем ты говоришь? Генетический код написан с помощью четырех символов. В виде двойной спирали. А это…

– Совершенно верно! – торжествовал Илья. – Код обычного человека записан именно так. А человека будущего? Его генетический код записан на бумаге словами, и когда придет время, будет прочитан, осознан, понят как инструкция, и тогда в организме произойдут изменения, которые…

– Подумать только, – с отвращением сказала Людмила, отобрав у Андрея игрушку, которую тот безуспешно пытался сломать. – И кто этот роман для нас составил? Он самый? Который Бог?

– Люда, послушай, я тебе все расскажу.

– В следующий раз, – сказала Людмила и удалилась на кухню, тем самым направив историю по альтернативному пути. В конце концов, в биологии и кодонах она понимала действительно куда больше своего бывшего супруга, и в прямом споре могла вогнать его в трясину сомнений, откуда он, пожалуй, и не выбрался бы. Идея в то время была «свежей», и убить ее не составляло для специалиста особого труда.

А несколько месяцев спустя, когда И. Д. К. все досконально продумал и просчитал на компьютере кое-какие варианты, его никакой биолог не смог бы уже переубедить.

Кстати, и не пытались.

* * *

До некоторого переломного момента история И. Д. К. – я имею в виду не научный поиск, а историю «пробивания» идеи – была, надо полагать, такой же, как сотни и тысячи аналогичных историй. Народных гениев у нас и сейчас хватает, и путь у них один. Наверняка, если бы на Земле (Израиль-1, по современной терминологии) сохранились полные редакционные архивы российских физических журналов, в них можно было бы найти оригиналы статей И. Д. К., озаглавленных, скажем, «Математическое исследование закодированного смысла в Ветхом завете». Легко представить, какими были отзывы рецензентов.

Полагаю, следуя за многими исследователями, что репатриация И. Д. К. в Израиль в 1997 году была вызвана вовсе не шатким экономическим положением (в таком положении вот уже несколько лет находились все россияне) или проявлениями антисемитизма (на которые И. Д. К. вряд ли обращал внимание). Единственная разумная причина – И.Д.К. закончил работу, следующий шаг исследований заключался в практической реализации, и И. Д. К. полагал, что только в Израиле, где Тора действительно почитается Книгой книг, его могут понять и принять. Тем более, что он читал или хотя бы знал понаслышке о компьютерных исследованиях текста Торы в израильских институтах.

Израиль конца ХХ века был, конечно, страной уникальной. Вавилонское смешение культур и языков даже при наличии цементирующей идеологии – сионизма, и цементирующего средства общения – иврита, не могло не привести к противопоставлению новоприбывших старожилам, восточных евреев западным, религиозных – светским, и все это в биологическом смысле было проявлением вечной болезни – ксенофобии, принявшей хотя и скрытую, но не менее опасную форму.

Легко, впрочем, судить, глядя из далекого будущего.

* * *

В квартире пахло сыростью: последний дождь вымочил внешнюю стену настолько, что изнутри все покрылось плесенью. Уходя, И.Д.К. всегда запирал на ключ свою комнату: сосед, будучи человеком непосредственным, считал вполне допустимым в отсутствие хозяина войти и прочитать рукопись, лежавшую на столе, или пошарить в ящике тумбочки в поисках куска мыла.

Вернувшись из ешивы, И.Д.К. обнаружил на своей двери прилепленную скотчем записку: «Званили из института. Еще пазвонит». Сосед ушел, выяснить подробности было не у кого. И.Д.К. бросил портфель на стул и подошел к окну. Окно выходило на склон горы, открывая в раме картину, которую можно было назвать «Тоска Вселенной». Иудейская пустыня простиралась до горизонта – унылые холмы, покрытые чахлым кустарником.

Знакомый экстрасенс, с которым И. Д. К. однажды беседовал о предназначении человека, утверждал, что именно пустыня, причем непременно Иудейская, и есть то место, где человек способен соединиться с Богом. Ничего, кроме тоски, пустыня у И. Д. К. обычно не вызывала. Но иногда, в такие минуты, как сейчас, способна была если не успокоить, то хотя бы примирить с жизнью, демонстрируя философское единство природы и человеческой сущности.

Будучи человеком, решительным только в умственных действиях, И.Д.К. никак не мог заставить себя принять мысль, ставшую понятной после первого же разговора в министерстве абсорбции. Мысль была простая: никому ничего не нужно. Богу, если он есть, – тоже.

Зазвонил телефон.

– Слушаю вас, – сказал И. Д. К. по-русски, тут же обругав себя за старую привычку – его могли не понять и положить трубку, а если звонок важный, то…

– Говорит рав Дари, – сказал знакомый голос на другом конце провода. – После твоего ухода я попробовал в восьмидесятизначном интервале поискать в Книге что-нибудь о нашей сегодняшней встрече.

– Ну-ну, – пробормотал И. Д. К. в явном противоречии с торжествующими интонациями раввина.

– Два слова, и понадобилось немного времени. «Купревич» и «ошибка». Слова идут подряд в книге «Дварим». В тексте «Берегитесь, чтобы не забыть вам завета Господа, Бога вашего, который Он поставил с вами…»

– Я и не сомневался, – сказал И. Д. К.

– Все есть в Книге, все. Будьте здоровы и благословенны….

– А ты попробуй поискать там слова «новый человек» и «генетический код», – сказал И. Д. К., хотя раввин уже положил трубку, – или, например, «рав-дурак». Найдешь и это, идиот ты старый, – добавил он по-русски.

А если он это слышал? – мелькнула мысль. А, плевать. Нужно все сделать сейчас, пока не прошла злость.

И.Д.К. включил компьютер, единственное серьезное приобретение на новой родине, и инсталлировал программу «Тора», которую хранил отдельно от других программ поиска и анализа текста. Программа была большой, одиннадцать дискет, и пока И. Д. К. переводил ее на жесткий диск, было время подумать, отменить решение, в общем – посидеть перед дорогой на чемоданах.

На экране высветились три строчки на иврите – сплошной текст без пропусков между словами. Осталось сделать последний шаг перед тем, как броситься в омут, из которого уже не выбраться. Во всяком случае, не выбраться в прежнем статусе – в этом И. Д. К. был уверен, хотя никаких доказательств тому не имел. Пока не имел. Пока.

Пока, – повторил он еще раз и набрал код расшифровки: он знал сочетание цифр наизусть, никогда и нигде его не записывал и чувствовал себя сейчас тем самым творцом, который много (двадцать миллиардов или пять с половиной тысяч?) лет назад сотворил этот мир и дал ему шанс.

Текст, возникший на экране, был разделен на блоки, которые можно было бы назвать и словами, не имевшими, впрочем, видимого смысла.

Медленно, вслух, четко проговаривая каждый слог, И.Д.К. прочитал написанное. Повторять не было нужды, И.Д.К. и не знал, к чему приведет повторение. Набрав на клавиатуре новый код, он возвратил текст в прежнее состояние криптограммы, записал ее на дискету, и стер программу с жесткого диска.

Выключил компьютер. Встал и потянулся. Сказал:

– Ну, и что теперь?

Он действительно не знал этого.

* * *

Приятели называли Илью Кремера приспособленцем и были правы. Сам он считал себя правоверным евреем и тоже был прав, поскольку в тонких материях отношений между человеком и чем-то, стоящим выше, правда совпадает с мнением, а не с истиной, известной лишь Ему и скрытой от смертных.

Во всяком случае, Илью Давидовича не очень беспокоило, что жене его Дине приходилось убирать в чужих квартирах и в ближайшем отделении банка «Апоалим», чтобы в доме (дом? трехкомнатная съемная квартира в не престижном иерусалимском районе Ир-Ганим!) были не только хлеб и маца, но и разнообразные йогурты для сына Хаима.

В доме соблюдали кашрут, Дина время от времени посещала микву, но в душе оставалась неверующей и убеждена была, что и Илья не верит ни в какого Бога, но – нужно жить, а жить нужно правильно, и тогда жить будет хорошо. И еще Дина знала, что человека может погубить гордыня. Поэтому после того, как за ужином ее Илюша едва не объявил себя Мессией, она долго не могла уснуть, тем более, что мужу непременно хотелось исполнить свой долг, а она устала от уборки и была совершенно разбита.

Дина никогда не спорила с мужем, потому что еще во время первой брачной ночи убедилась – или подчинение, или развод. Не хотелось ни того, ни другого, но из двух зол она все же выбрала меньшее. Спорить она не собиралась, но линию поведения нужно было продумать, поскольку Дина давно убедилась в справедливости еще одной истины: Илья вполне поддается влиянию и не отличается в этом от актера Табакова в роли Шелленберга.

– Что-то случилось сегодня в ешиве? – спросила она, когда Илья, расслабленный после исполнения супружеской обязанности, готов был захрапеть.

– О… – протянул он, – приходил один… Большой человек, только ничего не понимает в жизни… Хорошо, что я у него телефон спросил, догадался…

Он неожиданно приподнялся на локте.

– Диночка, – горячо прошептал Илья ей на ухо, сон вдруг прошел, он чувствовал душевный подъем, тем более, что сегодня у него получилось с женой просто здорово, давно он не ощущал в себе такой крепкой мужской силы.

– Диночка, он физик – тот, кто приходил. И он обнаружил в Торе ключ.

– Ключ от чего? – пробормотала Дина, не ожидавшая, что ее Илья так взволнуется.

– Если бы я знал! Но чем бы это ни было, это здорово. Это то, что мне нужно, чтобы стать тут человеком. Он не понимает. Завтра мы с ним встретимся после занятий. Вместе получится. У него – никогда.

– Ты мне расскажешь? – спросила Дина.

– Завтра, – сказал Илья Давидович.

* * *

У Марка Хузмана, начальника полицейского участка иерусалимского района Неве-Яаков, день был трудным. Впрочем, если разобраться, ничего особенного, обычная рутина. Просто все, что обычно растягивалось на целую неделю, случилось почти одновременно. Моше из пятьсот тринадцатого дома в очередной раз избил жену, и она с воплями носилась по улицам. На квартиру адвоката Лайтмана явился клиент, угрожая пистолетом, и требовал вернуть деньги, якобы присвоенные юристом. В квартале Каменец дети подожгли мусоросборник, едкий дым повалил в сторону дороги, и водители решили, что палестинцы совершили очередной теракт…

Хотелось пить, день выдался жаркий. Поэтому, когда Илья Давидович Кремер попросил аудиенции, Марк послал его подальше.

Илья Давидович никуда не пошел. Он сел перед закрытой дверью в кабинет, откуда доносился запах крепкого кофе, и объявил, что, когда дом взорвется, пусть его не упрекают в том, что он не предупредил полицию.

В тот день Илья Давидович вышел рано, не успев толком позавтракать, долго добирался из Ир-Ганим в Неве-Яаков, пропустив занятие в ешиве, а потом случилось то, о чем его предупреждал И. Д. К. и о чем он размышлял всю дорогу. Голодный и трясущийся от возбуждения и страха ешиботник готов был запустить в закрытую дверь собственным ботинком, лишь бы на него обратили внимание.

К словам о возможном взрыве в полиции отнеслись серьезно, и Кремер вошел в кабинет.

Иврит у него был неплохой, к тому же, постоянное чтение Торы облагораживает речь, но при виде мрачного комиссара заученные слова вылетели из головы, и Илья Давидович, запинаясь, сказал только:

– В подъезде дома номер триста два подозрительный мешок.

Марк действовал по инструкции: немедленно вызвал саперов, приказал оцепить дом и лишь после этого спросил посетителя, с чего тот решил, что в мешке бомба.

Кремер напрягся и произнес те самые слова, которые сейчас можно прочитать в любом учебнике истории еврейского народа:

– Божественная скрижаль, потерянная Моше рабейну при спуске с горы Синай. Одиннадцатая заповедь. В ней все сказано.

Марк сплюнул и потянулся было к радиотелефону, чтобы отменить тревогу, но тут аппарат зазвонил сам, и патрульный доложил, что в подъезде указанного дома действительно что-то лежит. Похоже на заплечный мешок, довольно грязный, и в нем наверняка какой-то твердый предмет с острыми углами. Может, и бомба. Во всяком случае, не яблоки.

– Посиди, – посоветовал Марк и, поправив фуражку, отправился лично руководить операцией.

Илья Давидович примостился на узкой скамье у окна. Закрыл глаза. Все прошло хорошо. Все прошло так, как было задумано. Только бы дальше не сорвалось. Илья Давидович вспомнил свой долгий вчерашний разговор с тронутым на компьютерах физиком и внутренне улыбнулся. Фанатик. Кремер никогда не был фанатиком, он знал свою способность – идти вслед, это он умел. И еще он умел идти вслед так, чтобы сам ведущий оставался в тени, а вот таланты ведомого были оценены по достоинству. В родном Киеве кто считался лучшим специалистом по цветной фотографии, кого приглашали снимать на все престижные торжества? Его, Илью Кремера, двадцать лет проработавшего в ателье на Крещатике. А кто знал, что истинным мастером был не Кремер, а его помощник Карен Восканян, тщедушный мужичонка, умевший как никто правильно поставить свет, выбрать ракурс, обработать фотоматериал? Но Карен был страшно некоммуникабелен, открыть рот для него означало – умереть. Он оставался на вторых ролях, и его это устраивало.

Из-за Карена Илья Давидович и оказался в Израиле. Так получилось – в восемьдесят восьмом, когда на далеком Кавказе началась заварушка по нелепой причине – кому должен принадлежать Карабах, – в Карене проснулось национальное самосознание. Кремер знал эту общую армянскую черту: национализм, просыпающийся в самый неподходящий момент. Что понимал Карен, не знавший ни географии, ни истории, в проблеме Карабаха, которая, по мнению Ильи Давидовича, была вообще высосана из пальцев партийных секретарей двух республик? Ничего он не понимал, кроме одного: наших бьют. В январе девяностого, после бакинских погромов, он принес заявление об уходе и отправился в Ереван, чтобы предложить услуги в качестве фотокорреспондента с места боевых действий. Слава Богу, что не в качестве Александра Матросова.

С тех пор Илья Давидович о Карене больше не слышал, и все пошло прахом. Заработки упали, клиенты начали понимать, что исчезнувший в горах Карабаха Восканян был вовсе не заштатным шестеркой при мастере-шефе. Потерять репутацию – потерять все.

А тут еще и антисемитизм, говорят, поднял голову. Евреи двинулись на юг, как перелетные птицы. Хуже, чем здесь, не будет, – сказала любимая жена Дина, когда Илья Давидович заявил, что пора ехать. Лучше бы, конечно, в Америку, но туда дорога уже прикрыта, а родственников в штате Айдахо у Кремеров отродясь не было…

Марк ввалился в кабинет через полчаса.

– Ты еще здесь? – удивился он, увидев ешиботника.

– Я хотел дождаться… – неопределенно сказал Илья Давидович.

– Хорошо, что не ушел, – одобрил полицейский. – Скажи, ты видел кого-нибудь около этого мешка?

Илья Давидович покачал головой. Он понимал задумчивость полицейского. Это тебе не борьба с палестинским террором. Начальник участка уже знает, что находится внутри мешка, от этого не уйдешь, он просто вынужден будет действовать. Илья Давидович не очень понимал механику придуманного И. Д. К. плана, но после вчерашнего разговора у него не возникало сомнений: нужно выполнять все, что скажет этот человек. Впрочем, И.Д.К. не был уже человеком в представлении Кремера.

В мозгу полицейского шла тем временем напряженная работа, и было очевидно, что Марк не в состоянии справиться с ней самостоятельно.

– Моше! – крикнул он в коридор. – Давай ее сюда!

Не дожидаясь, пока некий Моше принесет сумку, Марк набрал номер и попросил к телефону начальника Иерусалимского управления полиции. Моше, оказавшийся здоровенным детиной-марокканцем в форме сержанта, втащил мешок и взвалил его на стол начальника.

– Полковник, – сказал Марк в микрофон, – в доме триста два в Неве-Яакове обнаружен подозрительный мешок. Саперы не стали взрывать предмет в жилом помещении. Проведенная операция разминирования показала, что мешок не представляет собой опасности, но внутри оказался… э-э… камень с выбитой на нем надписью. Судя по виду, древний… Да, с археологами я свяжусь, но… Нет, Ави, не по телефону. Что? Непременно буду докладывать…

Положив трубку, Марк подумал и, поднатужившись, вытащил из мешка описанный им в разговоре плоский камень, на одной поверхности которого действительно был выбит текст – строчек двадцать или двадцать пять. Камень выглядел старым, а надпись – сделанной Бог знает в какие времена, некоторые буквы почти совсем стерлись, а иные выглядели так, будто человек, выбивавший их, терял силы, и зубило соскальзывало, оставляя неровные полосы.

Илья Давидович позволил себе вольность – приподнялся и начал глазеть издалека, стараясь разобрать написанное.

– Древний камень, как по-твоему? – неожиданно спросил Марк. Не хотелось ему приглашать никого из синагоги, а этот ешиботник сам оказался, вот пусть и разбирается.

– Я не археолог… – Кремер пожал плечами. – Вид очень древний, но…

– Читай, – решил наконец полицейский. Илья Давидович подошел к столу и для начала округлил глаза:

– Славно имя Твое, – пробормотал он в испуге, – Царь всех людей, Господь наш!..

– Читай, – нетерпеливо потребовал Марк, – пугаться и молиться будешь потом.

– «И сказал Господь Моше, говоря…» – хрипло пробормотал Илья Давидович и смолк, раздумывая над тем, правдиво ли он играет изумление и растерянность.

– Ну! – рыкнул Марк.

– «И сказал Господь Моше, говоря: в день шестой месяца Нисан года пять тысяч семьсот пятьдесят девятого придет Мессия, сын Давида, в святой город Иерусалим, отстроенный племенем твоим. И имя ему будет Элиягу Кремер, и будет ему от роду лет сорок пять. И возвестит Мессия, сын Давида, царствие Мое, и возродится племя иудейское, и воздвигнется Храм Мой. А народы, не избранные Мной, воскликнут: где племя твое? Ибо одни останутся они пред ликом Моим. И сказал Моше: что делать, Господи? И сказал Господь Моше, говоря: трудиться во имя Мое. Не нарушать заповедей Моих. Знать место свое, путь свой. Не здесь, в пустыне Синайской, и не там, в земле Ханаанской, подаренной Мной. Но везде…»

Илья Давидович отступил к окну и опустился на скамью. Впервые в жизни он оказался перед выбором, который должен был сделать сам, и выбор этот касался не его лично, а всего народа его, и он трусил, он был самим собой и не трусить не мог, но он был ведомым по сути своей и попал уже в психологическую кабалу к личности, куда более значительной, и не мог при этом не возвыситься сам. Хотя бы в мыслях своих.

Пути к отступлению попросту не существовало, и выбора на самом деле не было тоже. Но Илья Давидович боялся. Что в этом странного?

Пока ешиботник молча сидел, погруженный в свои мысли, Марк успел сообщить о находке, важность которой он, несмотря на всю свою нелюбовь к пейсатым, отлично понимал.

Из археологического управления сказали, что будут немедленно. Это означало – не раньше завтрашнего утра. Раввин Бейлин из Большой синагоги, мучаясь одышкой, пробормотал, что с Его помощью надеется разобраться, хотя и понимает, сколь иллюзорны… Это означало, что Божьи слуги прибудут немедленно.

Что и произошло. Они приехали втроем – два раввина из Большой синагоги и Йосеф Дари, которого оторвали от решения компьютерной головоломки. Прибывшие устремились к лежавшему на столе камню, не заметив Ильи Давидовича, который, увидев собственное начальство, еще плотнее вжался в угол, моля Бога сразу о двух несовместимых вещах: чтобы его не увидели и чтобы на него непременно обратили внимание.

Марк передвинул камень ближе к окну, чтобы раввины не портили зрение, и сел рядом с пристукнутым ешиботником, не доросшим до понимания сути момента. Если можно говорить о некоем духе, запахе старины, то камень источал этого запаха столько, что раввины не рисковали даже дотронуться до находки. Казалось, что буквы были не вырезаны острым предметом, а выдавлены самим временем. Даже Илье Давидовичу передался этот неощутимый дух, у него возникло желание опуститься перед находкой на колени – не для того, чтобы молиться, а просто из шедшего от глубины души чувства преклонения.