– Пообещайте мне, что она будет в порядке, – слова ударили ему в спину между лопаток. – Вы должны.
Борис хотел ускорить шаг и вернуться в реанимацию – к простым и понятным вещам, на свое место на границе жизни и смерти, к своим рыцарским доспехам, к привычному оружию. Не стоять внутри стеклянного шара с чужой женщиной, которая кидается в него словами, потому что больше не может сделать ничего, потому что приехала слишком поздно, потому что не хочет видеть, не хочет, в конце концов, признавать, что…
…что?
Смерть вторая приходит к людям, которые вслепую проходят финишную прямую жизни, которые отказываются понимать, что этот отрезок – двадцать, десять метров – последнее, что у них осталось.
Смерть вторая поедает остатки времени, она губит душу, даже если не думать о христианской морали и философии – а что он вообще мог думать? – Борис вдруг увидел с предельной ясностью, что до умирания тела, до последнего броска на финишную ленту есть время на то, чтобы победить вторую смерть.
Глухоту. Не-прощение. Не-принятие. Не-видение.
У Вики еще есть время.
У ее мамы есть время.
Он круто развернулся, шагнул назад и схватил Викину маму за ладони.
Она вздрогнула и чуть не упала назад. Но Борис держал ее крепко.
В коридоре никого кроме них не было.
– Вика умирает, – сказал он ровным голосом. – Это может произойти в любой момент – в палате или, если ее переведут к нам, в реанимации. Кровотечение. Шок. Остановка сердца на фоне отравления организма токсинами. У нее отказывают печень и почки. – Его голос становился тише, он говорил медленнее.
Он дрессировщик тигров. Он укротитель смерти.
Нет. Он пытается сказать – правду.
– Вам надо помочь ей принять это. Вам надо, – голос все-таки подвел его, связки предательски дрогнули, и следующее слово получилось будто сломанным, будто состоящим из разных половинок, – попрощаться. Провести вместе последние дни.
Викина мама вырвала ладони из его рук.
– Чушь, – отрезала она. – Я пойду к заведующему. К начмеду. Я привезу сюда лучших специалистов. Вы не представляете, какая воля к жизни у моей девочки. Вы не представляете, какие последствия ждут вас, если с ней что-то случится. Я напишу жалобу на имя главврача. Я позвоню в комитет.
Стеклянный шар треснул, метель достигла апогея и вынесла Бориса наружу – в безвоздушное пространство Космоса. Он пытался еще что-то сказать – в коренастую спину, в стрижку ежиком, в дверь палаты, захлопнувшуюся у него перед носом, но рот и глотка оказались забиты холодным колким снегом.
Он постоял несколько минут, глядя на дверь.
И ушел.
* * *
Вика умерла на его дежурстве.
Он знал, что так будет. Он ждал этого – с холодной обреченностью, со смирением. Собираясь на работу, вспоминал Андреева – с его колючей бородой и живыми блестящими глазами – и думал, что тот на его месте нашел бы нужные слова, сумел бы достучаться до Вики и до ее мамы. Он бы рассказал и про своего святого, и про смерть, и про то, что можно использовать – как подарок! – последние дни на финишной прямой жизни.
Но Андреева в больнице не было, а Вика умирала на протяжении очень длинной январской ночи.
Лечащий врач сказала, что Вика и мама просили не переводить ее в реанимацию, чтобы Вика оставалась в своей кровати. Ну да, в самом деле, маленькая палата – с теплыми шоколадными шторами, со звездным светильником и стеклянным шаром на подоконнике успела стать Вике домом.
Мама держала Вику за руку, когда сердце той перестало биться; она молчала и не шевелилась все сорок минут реанимационных мероприятий, она молча развернулась и ушла в коридор, когда Борис констатировал время смерти; она не проронила ни слова после, когда он произносил формальные слова, когда искал – и не находил – ее взгляд.
Потянулись январские дни – холодные, густые.
Борис просыпался с утра, приходил на работу и ждал, когда его позовут к заведующему, к главврачу, когда историю болезни будут разбирать – препарировать – на слова и знаки препинания, когда ему придется отчитываться за каждый шаг, за каждое неосторожное слово, за каждый – что еще? – взгляд? За каждую мысль?
Он не понимал, что с ним происходит.
Он был в своем праве, он не допустил ни одной ошибки, он проводил Вику за финишную черту – как провожал десятки пациентов до нее.
Разница была лишь в том, что он больше не чувствовал себя рыцарем в сверкающих доспехах у этой самой черты, он не отвоевывал для Вики дни и недели, он не отбивал подачи смерти, он больше не считал себя всемогущим.
Значило ли это, что он не «сделал всего, что мог»?
Он не знал!
Он ведь – в самом деле! – попытался сделать все для того, чтобы Вика с мамой помирились и провели последние дни вместе, чтобы они обрели друг друга заново.
Борис думал о Викиных пальцах, держащих шар. Он вспомнил – сейчас это был будто кинофильм, который проматывают задом наперед, – как говорил с ней о смерти и умирании.
В последние дни декабря, еще до приезда мамы, в тот момент, когда Вика тыкала в клавиши ноутбука и бронировала этот свой Дагестан, – он начал говорить и не смог остановиться. О том, что, возможно, после физической смерти будет что-то еще. Можно надеяться. Он показал на бирюзовую воду каньона – возможно, Вика увидит другие миры после смерти, возможно, она наконец будет свободна от боли. Он не силен в христианских терминах, но, может, станет легче, если они с матерью помирятся и найдут какие-то общие слова – и эмоции – друг для друга?
Он и в самом деле говорил все это?
Борис провел рукой по лбу.
Он заболевает? У него температура?
Все так странно, зыбко, ни в чем больше нет привычной ясности.
День сменялся днем, но ни жалобы, ни вызова к заведующему или главврачу не последовало.
* * *
Викина мама встретила его утром после суток за контрольно-пропускным пунктом больницы. Широкие плечи, стрижка ежиком – несмотря на мороз, мама была без шапки. Изо рта вырывались облачка пара.
– Сегодня девять дней. – Она не поздоровалась. Она что-то протягивала. – И я вдруг подумала, что хочу вам кое-что сказать.
Борис обреченно взглянул на нее.
Значит, жалоба и вызов к начальству еще впереди. Значит…
Стеклянный шар.
– Возьмите. На память. Знаю, это ерунда, но она тогда… в Новый год сказала, как вы ей помогли.
Борис оторопел.
– Помог?