– Эта страна не принадлежит всем остальным, – презрительно ответил новый приятель, и Бенни понял, что Даксворт, рожденный от матери-бирманки и отца-англичанина, взирает на мир исключительно с точки зрения собственного превосходства.
Впрочем, Даксворт, по своему обыкновению, не стал заходить слишком далеко и вставать на сторону бирманцев, роскошь Pax Britannica его вполне устраивала. И всякий раз, когда в ходе их бесед Бенни пытался повернуть разговор в политическое русло, Даксворт ускользал в окутанные табачными клубами рассуждения об изысканном вкусе британского чая (который он покупал у индийца), и британских хрустальных бокалах (которых у него в помине не было), и британских манерах (которые он демонстрировал крайне редко). Бенни вынужден был признать, что британское правление действительно взрастило дух толерантности, который шел гражданам Бирмы более на пользу, чем во вред. Разумеется, существовала своеобразная кастовая система, на вершине которой находился белый человек, а сразу за ним, чуть ниже, англо-бирманцы; и, разумеется, самые толстые кошельки были у британцев, но в то же время в Бирме царила религиозная терпимость, присутствовало справедливое разделение труда в рамках британской гражданской и военной администрации, и в целом страна процветала. Из того немногого, что прочел Бенни по возвращении в Рангун, он понял, что бирманские правители, которых свергли британцы, вовсе не проявляли такого милосердия (даже в эгоистической форме, свойственной британцам) к тем, кого завоевали они сами.
– Слушай, Бенни, – сказал Даксворт в тот вечер, когда никто не откликнулся на его вопрос о потакании Гитлера японцам, – ты подал прошение?
Парни уже начали игру картами, которые он сдал.
– Какое прошение? – поинтересовался Джозеф, он тоже работал в фирме и квартировал в «Ланмадо».
– Бенни не принимает всерьез нашу работу, Джозеф… слишком «гнетущую»… слишком…
– Эй, ну хватит! – смутился Бенни.
– Так что за прошение? – повторил Джозеф.
– В Таможенную службу Его Величества, – ответил Даксворт. – Она ведь и в самом деле особенная, верно? Ты чересчур ленив для таких дел, Джозеф, а вот Бенни нет. Каким франтом он будет смотреться в белоснежной униформе, а?
Даксворт что, смеется над ним? Это ведь он убеждал Бенни подать прошение на должность младшего офицера – так велико было его стремление обратить Бенни в свою веру в империализм.
– А какой смысл? – спросил Бенни. – Англичан же скоро выгонят.
Некоторое время Даксворт молча разглядывал Бенни сквозь клубы дыма. А потом сказал:
– Твоя проблема в том, что ты веришь в правильное и неправильное. Неужели ты не знаешь, что несчастье отыщет тебя, несмотря ни на что?
В бесцельных блужданиях Бенни временами мерещились промелькнувший в толпе краешек щеки, шея, тонкая рука или прядь черных волос сестры Аделы. Однажды ноябрьским вечером – когда дожди утихли и он забрел куда-то за город – Бенни заметил девушку, торопливо идущую по пустынной улочке; она неловко семенила, спотыкаясь и путаясь в ярко-пурпурном сари, как будто ее внимание было поглощено чем-то гораздо более важным, чем ходьба. На крутом подъеме, ведущем к пагоде Шведагон, он осознал, что тенью следует за ней, а вскоре понял, что девушка в той же степени чувствует его присутствие, как и он ее, – два камертона, отражающие вибрации другого. Подъем закончился, и по бетонной дорожке девушка стремглав бросилась к пагоде, оглянулась на Бенни, взлетая по полуразрушенным ступеням. И тут он увидел, что ее перепуганные глаза нисколько не похожи на глаза сестры Аделы, и чары рассеялись. Девушка проскочила между двух огромных грифонов и скрылась за золочеными воротами, покрытыми картинами вечных мук.
– Ты дурак, да? – услышал Бенни.
Обернувшись, он увидел индийца. Длинные руки, вяло свисавшие вдоль сухопарого тела, вовсе не были руками бойца – как не было и свирепости в его янтарном взгляде. Наоборот, он выглядел каким-то надломленным, опустошенным. Бенни стало стыдно.
– Ты что, дурак? – повторил мужчина по-английски с сильным бенгальским акцентом.
– Скорее, просто придурок, – попытался отшутиться Бенни.
– Где работает твой отец?
– Простите меня, сэр…
– Я требую, чтобы ты отвел меня к своим родным!
Индиец спустился по ступеням и подошел так близко, что Бенни ощутил табачный запах его дыхания.
– Ты совсем болван? – сказал человек чуть тише. – Пугать малышку, которая хотела всего лишь зажечь свечу в память о матери? Тебе и самому следовало бы почтить умерших. Представляешь, что они думают, когда смотрят вниз и видят, как ты себя тут ведешь? – Вопросы, казалось, выталкивали друг дружку прямо из его трепещущего сердца. – Ты разве не знаешь, что если рядом с мужчиной нет никого рядом, чтобы быть строгим с ним, он должен быть сам строг с собой?
Бенни не нарочно избегал родителей – синагоги Машмиа Ешуа, на кладбище которой они лежали. Но несколько вечеров спустя он все же осмелился забрести в еврейский квартал, где вовсю еще шумел базар. Взгляд перескакивал с сияющих огнями торговых витрин на хлипкие балкончики ветхих домов, про которые отец всегда говорил, что однажды они непременно сгорят. (Вот погоди, Бенни, еще увидишь. Как они беспечны, как беспечны они с огнем, эти лоточники.)
Дальше по улице он отыскал лавку «Э. Соломон», уже закрытую и куда менее внушительную, чем ему помнилось. Сквозь пыльные окна Бенни разглядывал в темноте магазина ряды бутылок с крепкими напитками и виски. Всякий раз, когда ему удавалось удержаться и не подходить близко к полкам с товаром, отец награждал его бутылочкой оранжада. О, как булькали пузырьки в узком горлышке бутылки, когда он глотал приторный шипучий напиток. Папа работал главным кассиром в «Э. Соломон», снабжавшем британский флот напитками и льдом из своих ледников на речном берегу. (Военный флот нас охраняет, Бенни. А что, по-твоему, приносит морякам облегчение от этой гнетущей жары? Наш лед! Наши газированные напитки!)
На углу Тсиикай Маун Таули Бенни долго смотрел на их бывшую двухэтажную квартиру, откуда мама приглядывала за ним, пока он играл внизу с мальчишками. Она никогда не была матерью-наседкой, нет, ее любовь была сдержанной: нежно коснуться рукой щеки, чуть скользнуть губами по лбу. Но в своих советах она не скупилась на любовь, внимание и похвалы. (Ты не должен думать о себе, Бенни. Лишь животные думают только о себе. Худший из грехов – забыть о своей ответственности за тех, кому повезло меньше.) В ней, казалось, таилась святая отстраненность от низших человеческих побуждений – в ее нежном, вечно печальном лице, в медленных движениях, в том, как она смотрела на него, как будто всегда из вечности. Благородство и милосердие – вот ее жизненные принципы. Сколько раз она собирала корзинку фруктов для тех, кому повезло меньше? Сколько раз жалобно молилась об исцелении больных, при свете свечей, которые не успел погасить нетерпеливый папа, почтительно скрывавшийся в недрах квартиры. Мама любила петь – тихонько, ненавязчиво, – и ее голос струился из окна на благословляемые ею улицы. А потом… тишина.
Ноги сами принесли Бенни на узкую 26-ю улицу, где темнел контур меноры и надпись «Машмиа Ешуа» над аркой большой белоснежной синагоги. Машмиа Ешуа – даруй нам спасение. Он вспомнил значение этих слов, а с ними и отцовский совет: именно здесь он без колебаний должен искать убежища в темные времена. Бенни не мог помнить, где именно на этом кладбище похоронены его родные, но ноги сами отыскали путь – по заросшей тропинке, к дереву, под которым они лежат. Он опустился на колени, кулаки разжались, и пальцы коснулись прохладных надгробий с надписями на иврите, которые он больше не мог прочесть, а потом Бенни прижался лбом к шершавому камню на маминой могиле. Поднявшийся ветерок донес запах подвядшей зелени, птичка чирикала где-то для своих птенцов или супруга, и он почти расслышал, как мамин ясный ласковый голос произносит: Я здесь, рядом с тобой, Бенни.
Мир мертвых оказался чем-то, до чего можно дотянуться и коснуться его; нужно только немного времени и внимания, и вот этот мир вернулся к нему и признал его, соединяя прошлое с той дорогой, на которую он только вступил.
Долго-долго он сидел, прижавшись головой к могиле, суета в душе улеглась, и, прикованный к месту воспоминаниями, он ощущал движение ветра, пение птиц и жизнь в зарослях. Едва занялся рассвет, один из служителей синагоги увидел его спящего, и Бенни проснулся, успев заметить залитые светом облака, прежде чем камень ударил его по щеке.
– Индус! – орал служитель на иврите, ставшем внезапно абсолютно понятным. – Бродяга! Задница! Тебе здесь не капище!
2
С моря
Кхин уже видела этого молодого офицера (англо-индийца?). Она обратила внимание на его руки – сильные и строго вытянутые по швам руки – и заметила, как неустанно патрулировал он порт из конца в конец, будто старался растратить имеющийся у него запас топлива. Однажды она наблюдала, как целеустремленно он мчится на катере к судну, встававшему на якорь в бухте; он стоял рядом с рулевым, скрестив руки на груди, обратив лицо к ветру. Неужели совсем не боится потерять равновесие? Или подсознательно играет с судьбой, как порой поступает и сама Кхин, когда, держа за руку малыша, подбирается к самому краю пирса, на котором стоит и сейчас, в сентябре 1939-го.
Она приехала в Акьяб четыре месяца назад, работать нянькой в доме судьи-карена, который «взял за правило нанимать на работу людей их гонимой расы» – примерные его слова. Ее подопечный, мальчик шести лет, частенько увлекал ее в порт, где с пирса они наблюдали, как взлетают или садятся на волнующуюся поверхность моря гидропланы.
Ей гидропланы нравились не меньше, чем мальчику, нравилось, как с беззвучной грацией они оставляют позади шлейф брызг, – хотя время от времени восхищение омрачала тревога. Иногда Кхин видела, как самолет сбивается с курса, резко качнувшись, и представляла, как он падает с небес подстреленной птицей.
Мальчик ткнул пальцем в серебристую фигурку самолета, взмывающего к облакам, она вздрогнула, решительно потянула его прочь от мокрых досок сходен, ведущих к воде.
– Пора идти, – сказала Кхин.
– Давай подождем, когда он исчезнет, – возразил мальчик.
Ему не рассказали, что Япония воюет с Китаем, что Германия вторглась в Польшу, а Франция и Великобритания объявили ей войну. Кхин чувствовала себя виноватой в этом его неведении, будто, поощряя его привязанность к самолетам, она предавала малыша. Да, она понимала, что глупо воображать, будто именно эти самолеты обречены на гибель. «Война никогда не придет сюда, – сказал судья, прослушав вечерние английские новости по радио. – Джапы хотят Малайю. На нашу территорию можно проникнуть только морем, а на море британцы, которые непотопляемы».
– Дома у меня есть для тебя сюрприз, – соврала Кхин. Прикрыв глаза ладонью от слепящего света, постаралась изобразить самую убедительную улыбку.
Мальчик внимательно изучил ее лицо и уточнил:
– Какой сюрприз?
– Скажу дома.
Никакого сюрприза, разумеется, не было, и пока они брели обратно к берегу, подальше от шатких ступеней (а она еще и от навязчивой картины – как ее тело соскальзывает в бушующие волны), Кхин прикидывала, какой небольшой подарок малыш счел бы достаточно неожиданным. Он и так уже сомневается в ней. Может, горничная купит профитролей у индийца, который приходит по средам?
Они были уже на полпути к берегу, когда Кхин подняла взгляд и заметила, что от деревянных ворот порта за ними пристально наблюдает тот самый офицер. Белая фуражка слегка набекрень, он стоит, привалившись к покосившимся шатким воротам, словно перекрывает путь. Даже издалека она видела, как беззастенчиво он разглядывает ее бедра, ее волосы. Если бы любой другой мужчина пялился на нее вот так, буквально пожирая взглядом, она бы… ну, она рассмеялась бы.
Внезапно офицер закричал, выдав неразборчивую мешанину английских слов, из которых она разобрала только «не», которое он произнес с подчеркнутой страстностью и по меньшей мере дважды. Он определенно велел держаться подальше от пирса (судя по тому, как он потом повернул голову и ткнул рукой куда-то в сторону от моря, она не ошиблась), и его резкость должна была ее уязвить, вот только в его баритоне звучала какая-то добродушная мягкость.
Она остановилась футах в пяти от ворот, держа мальчика за теплую ладошку, порывы свежего ветра доносили морские брызги. Офицер, прищурившись, смотрел ей прямо в глаза, и Кхин почувствовала, что краснеет, любуясь могучей силой, исходящей от него, – тяжелый подбородок, губы слишком пухлые для мужчины, большие уши смешно торчат из-под фуражки. Ничего особенно выдающегося в этой мужской красоте, в крупных чертах (хотя в нем и вправду было нечто слоновье!), ничего необычного в его властных претензиях на территорию порта (все офицеры норовили заявить свои права на Бирму, словно не были такими же подданными его величества короля Англии). Но пришлось признать, что вблизи он оказался гораздо привлекательнее. И что еще неожиданнее (и это она, должно быть, отметила неосознанно) – выражение кротости, почти смирения в его взгляде, особенно явное в контрасте с очевидной физической силой. Даже улыбка, адресованная ей, на которую ее губы невольно откликнулись, таила печаль.
– У нас неприятности, няня? – спросил мальчик.
– Возможно, – тихо ответила она.
Офицер вновь заговорил, объясняя ей что-то по-английски, но тут неподалеку взревел мотор гидроплана.
