Если смерть умрёт
Гость внимательно слушал майора, понимая все с полуслова.
– Завтра, – сказал он, – бардака на переходе не будет. Наши станут с абхазской стороны. Нам тоже неконтролируемый переход неизвестно кого – не нужен.
– Кто он? – спросил майор Константина Иваныча, когда гость ушел, словно слился с непроглядной темной ночью.
– До войны – врач. Детский. Хороший врач. Вся семья у него погибла. Жена и две девочки. В доме сгорели. Хороший человек. Надежный. Сказал – сделает.
На утро майор в этом убедился. Истерики и давки на мосту больше не было. В людском потоке с абхазской стороны выдерживались строгие интервалы, у всех необходимые документы – в порядке. Чувствовалось, что они уже прошли контроль там, на абхазской стороне.
К ночи, из темноты, бесшумно, возник вчерашний гость. Майор усадил его пить чай.
Бочуа, так значилось в российском паспорте гостя, внимательно слушал майора, задал несколько точных вопросов, а когда майор спросил: как он, Бочуа, думает, что может интересовать американского военного доктора биологии, из ОБСЕ, тот сразу ответил:
– Сухумский обезьяний питомник.
– С какой стати?
– Видишь ли… -, вежливо испросив разрешения перейти на «ты», сказал Бочуа, – там велась серьезная научная работа. И делались большие открытия. Работали над вакцинами против оспы, гепатита, и всяких других болезней…Я этим интересовался, как врач. Например, одной обезьяне привили лейкемию. Обезьяна то ли сбежала из лаборатории, то ли специально была отпущена к своему прайду, роду или как он там называется. И через некоторое время все обезьяны этой популяции заболели лейкемией.
– Что – лейкемия заразна? Ведь это, как я понимаю, белокровие? – спросил майор.
– Выходит, что некоторые виды этого заболевания возбуждаются вирусом…
– Так это же переворот в науке…
– Да нет. Просто хорошая работа.
– Раз есть вирус, если он выделен, значит, с ним можно бороться. Это же – великое дело! Значит, может быть, вакцина против лейкемии!
– Публикации на эту тему я встречал. Но работы не закончены. Видишь, тут что началось!
Вообще, такие исследования может себе позволить только очень богатая страна…
– Например, Америка?
– Например.
– Слушай, Бочуа, а от питомника хоть что нибудь осталось?…
– Слезы. Было восемь тысяч обезьян, а вывезли 282! Были такие цифры в газете. Тут же такое творилось! И под обстрелами, и от стрессов – павианы да макаки существа нежные – погибали… Мародеры, настоящую охоту на них открыли!
– Зачем?
– Говорят – мех! Но думаю – от безнаказанности. Сволочам только бы пострелять! Разбежалось обезьян много – потом ловили.
– А эти экспериментальные и вся зараза в пробирках, где?
– Думаю, что это, как раз, вывезли! Это же вроде Чернобыля! Если что-то было – мировая угроза. Это же опасность биологического заражения! По идее, такое все под особым контролем. Во всяком случае, должно быть.
– А может, не было? Обезьяны то из вольеров разбегались!
– То обезьяны, а то штаммы …. И потом, если бы что-то потерялось – улетучилось – давно бы эпидемия началась. Думаю, все, что не вывезли – уничтожили. Если оно вообще было… Не уверен, что последние лет двадцать тут что – то особо опасное исследовали…
– Так чего ж американцы в Сухуми рвутся?
– Да уж видно неспроста. Эта публика очень расчетливая. Мало ли что им нужно.
– Например?
– Может какие – то старые результаты исследований. Может что, то и осталось. Все-таки какие – то секретные работы, наверняка велись! Там много интересного. И загадочного…
– Например?
– Например, в эксперименте с лейкемией. Те обезьяны, которым специально болезнь привили – выжили, а те, что были с ними в контакте – нет.
– Как это понимать?
– А вот как хочешь, так и понимай!… Какай тут хитрый механизм заражения. А какой – неясно. Но вроде бы вирус выделен! Уже очень кое что… И, в любом случае, понятно – такую информацию нельзя терять. Если американцы выпустят вакцину раньше нас – на здоровье, хоть и сомнительно. А представим себе: у них население и армия вакцинированы, у нас нет, а вирус пошел по России… Не слабо?
– Да, я понимаю…
– Вот то, то и оно…– вздохнул врач, – такие вещи не могут быть бесконтрольны. А контроль установить может только сильная страна.
– Не сыпь мне соль на раны… – сказал майор, – или как, говорит моя дочка: «Не лей на спину кипяток».
– Они наговорят… – улыбнулся Бочуа.
Майора кинуло в жар.
– Сколько их у тебя? – спросил Бочуа.
– Цвайкиндерсистем. Мальчик и девочка…
– Мало.
– Служил.
– В финал выходят – кто больше рожает! Все остальное – ерунда…
– Этих то неизвестно как поднять.
– Только бы были! – вздохнул Бочуа, и уже перед тем, как раствориться в ночи, на прощание сказал: – Америкосы эти едут в Сухуми, ни с какой, ни с гуманитарной миссией. За вирусами едут. Помяни мое слово. Как врач говорю!
– Козе понятно.
– Тем более, что никакой угрозы эпидемии у нас нет, и не было! Это разговоры для неумных дурачков. А начался бы, скажем, тиф, как на войне традиционно бывает, уж, всяко, мы не Америку помогать бы просили. И сами бы справились, и России мы не чужие! Уж, всяко, бы помогла!
7.
На сказочную, роскошную абхазскую осень, всю в кипящем золоте дубовой листвы, темной зелени кипарисов, туи и еще, Бог знает, каких деревьев, в одну ночь пала зима. Тяжелый, мокрый и, казалось, теплый снег ватой лег на веера пальмовых листьев, толстым одеялом накрыл, благоухающую прелью, землю, побелил горы, оторвал их от сизых, низких туч и сразу же начал таять. Непрерывной, разноголосой, словно щебет птиц, капелью зашуршали, забулькали, зазвенели леса, загудели талой водою в водосточных трубах. Из под, не успевших осесть и слежаться, мягких сугробов побежали говорливые ручьи. Теплым, словно в предбаннике, плотным туманом накрыло долину, и теперь пограничные наряды, уходившие в дозор, скрывались в нем, словно в молочной реке.
– «Яблоки на снегу, яблоки на снегу»… – горланил румяный солдат, расчищая громыхающим листом железа не то совка, не то лопаты, дорожки.
– Кончай вопить про русскую бесхозяйственность! – сказал лейтенант, выходя на крыльцо покурить.– Нашел чем гордиться!
– В смысле? – не понял солдат.
– «Яблоки на снегу» – руки поотшибать надо! Колхоз!
– Дык по сезону! «На снегу» А чего петь то?!
– Тута не яблоки, а мандарины, – встрял, дядя Костя, тащивший ведро с помоями, откуда валил пар. В белой поварской куртке он был похож на свежевыбритого Деда Мороза, если бы тот, конечно, брился.
– Про мандарины и песен то нет, – сказал солдат.
– У абхазов спроси. Быть того не может, чтобы фрукт произрастал, а песню про него не сложили.
– Про мандарины то и не рифмуется совсем.
– Как это?! – возмутился дядя Костя, – Мандарины, мандарины, ну вы, прям, как балерины! Не желаш мозгой пошевелить! Ленисси! Пушкин то, небось, геморрой нажил – пока евгеньонегина сочинил. А ежели ты совсем тупой – не можешь складно сочинять, так попроси старших товарищей.
– Видеть я эти мандарины уже больше не могу! От одного запаха тошнит! – сказал лейтенант, метко швыряя окурок в стоящую у крыльца цементную урну, и скрываясь в штабе.
– Мандарины пахнут новым годом! – сказал ушастенький рядовой Коля, – Мандарины, елка, салатики…
Вдвоем с таким же молодым солдатом он навешивал на окна казармы ставни, как это положено у пограничников, в казарме для личного состава, чтобы люди из ночных нарядов могли спать днем.
Константин Иваныч, возвращаясь от помойной ямы с пустым ведром, долго рассматривал их работу и, наконец, изрек:
– То ли вы косые оба, то ли у вас руки из задницы растут! Смотри сюда, «салатики»! – он бросил ведро и принялся азартно срывать с петель и перенавешивать створки. – Что вы за народ! Ни об чем понятия нет! Ставни не навесить! Срамота! Дело -то плевое, тупое…
– Как они тут? Получается? – специально спросил майор, проходя мимо них в штаб.
– Абизательна! – с готовностью ответил дядя Костя, – военный человек все должон уметь!
Хошь избу скласть, хошь часы починить. Тольки в часах топором не развернесси…
Майор приметил, как благодарно ушастенький глянул на старого служаку.
– «Надо посмотреть личное дело этого «менеджера», – подумал майор, – похоже: парень без отца рос»…
– Не робей – научиссси… – услышал он за спиной – Эх ты ё!…. Да куда ж пальцы суешь!… От ё моё! Бежи в санчасть! Вот уломок! Это ж надо пальцы отщемить!
Солдат пробежал мимо майора, зажимая руку носовым платком.
– Что такое? – спросил майор.
– Прям, не знаю, где такого и делали! – расстроено рокотал дядя Костя, – Точно – не у нас! Ну, кто ж пальцы в щель то сует! Мог ведь навовсе отдавить. Ставня то ого! Почти что с дверь будет!
– Сильно поранился?
– Не столь сильно, сколь обидно! Ну, что ж это такое! Совсем ума нет! Кто ж пальцы то сует, под ставень… От горе! Ну, что с ними делать!
– Учить! – сказал майор, – Учить, Константин Иваныч. Как говориться: не может – научим, не хочет – заставим! Или мы не Армия?…
– Абизательна! Пока их научишь – сам бы уже сто раз сделал! Прям тупость, какая то! Вота оне телевизоры – компьютеры! Ставни не навесить! Срамота!
– Учи-учи! Можно и зайца научить спички зажигать!
– В цирке! И то ежели, по пяткам колотить…
– Ну, уж так сразу и по пяткам…. Смотри, «Кистинтин»!
– Эт я к слову! Последнее дело этих убогих колотить! Остатний умишко вышибить можно. Ну, просто не солдаты, а мамкины слезки…
– Ладно-ладно, сам, небось, такой был.
– Извиняйте! Я с двенадцати лет на тракторе! Мне взрослые трудодни писали! – возмутился дядя Костя.
– Зато он про гуманоидов знает, опять же – права человека, а ты – нет!
– Эт точно! – вздохнул дядя Костя, – вот кто только за этих гуманоидов служить будет?!
– Не сразу Москва строилась. Дай срок…
– Эххх…. Пока солнце взийде, роса очи выесть! А куды денесси? Уж чего уродилось. Сопливенькое, а свое… Других – то вот не настругали!
– Вот именно. Учи- учи! Делай солдата из этого, как его, из менеджера … Крепи оборону!
– Да он парень старательный. Ну, что поделаешь, когда придурок. Авось, поумнеет!
– Приказываю выступить на охрану государственной границы… – за многолетнюю службу сотни раз, отправляя наряды в дозор, он повторял эти слова, но удивительное дело, они не стали привычными. Каждый раз, он боялся, что у него сорвется голос, и холодок пробегал у него по спине. И слушая ответ:
– Есть, выступить на охрану государственной границы… – он слышал ту же еле уловимую дрожь в голосе каждого сержанта, каждого солдата, что отправлялись, казалось бы, совсем рядом, но на самый краешек державы, оставляя ее за спиной. Этот ритуал, повторяемый ежедневно несколько раз, по всей бесконечной российской границе, не стал обыденным, вроде «здравствуй – прощай». На самой отдаленной, самой маленькой заставе он звучал, как молитва за Отечество. Майор многократно убеждался, что каждому офицеру, произносившему эти слова, требуется хотя бы минута, чтобы вернуться в мир обыденности. И эта минута, наполняет смыслом жизнь каждого пограничника, которого, наверное, нет в других войсках.
Он сберегал эту паузу, хранил ее, поскольку она приводила в успокоение душу и нервы, задавала ритм всей службе. Он присаживался на крылечко ли на какую нибудь скамейку, зимой, вернувшись в штаб, стоял у окна, смотрел на вышку с недремным часовым, смотрел на флагшток. Майор не курил, но заметил, что офицеры обязательно закуривали. Пауза равнялась одной сигарете.
Оправив очередной наряд в дозор, он присел на крылечке, где сидел каждый вечер. Смотрел на горы, на закат… Можно было, конечно, пойти к лейтенантам – попить чайку, но они были значительно моложе майора, и может быть, поэтому отношения не распространялись дальше служебных. Иногда рядом присаживался Константин Иваныч, тогда они толковали, совсем по стариковски, о жизни, обо всем на свете, и, наверное, уже обо всем успели перетолковать, поскольку дядя Костя, все, уяснив для себя про майора, потерял к вечерним беседам интерес.
Майор был этому отчасти рад. Прежде он тяготился одиночеством, а теперь ему все больше нравилось быть одному.
Обычно он вечером читал газеты, просматривал почту. Но газеты, давно уже его только раздражали, а почты – мало и вся служебная. Поэтому полученное утром письмо он отложил, не читая, на вечер. Не торопясь, майор надел очки, рассмотрел конверт. По новому длинный, с адресом, отправителя, который теперь писался сверху и как бы навыворот – имя –фамилия, улица, город… То есть по сравнению с той почтой к какой он привык – все вверх тормашками. Он постоянно путался в этом новом порядке, портил конверты, потому и писать письма разлюбил, да и писать стало нечего, и некому.
«Уважаемый товарищ командир! – прочитал он, – Умоляю! Помогите вернуть сына. Я – мать рядового Охлобыстина. С большим трудом, я разыскала его. Он ушел в армию, фактически, добровольно, бросив техникум, и никому не сказав, что уходит в армию. Он просто пропал.
Дело в том, что я воспитывала его одна, а совсем недавно вышла замуж за очень хорошего человека, которого знаю много лет. Мы с ним вместе учились в школе. Но Коля, как-то по-своему истолковал мой поступок, и просто исчез. Наверное, я очень виновата перед ним. Наверно, это так. Но поймите, мне сорок пять лет, Коля вырос. Он, безусловно, скоро женится. Такова жизнь, и я не хочу висеть на нем обузой. Поймите мое состояние, на письма он не отвечает…»
– Ах, ты, засранец! – сказал майор, дочитав письмо, – Гуманоид – менеджер. На вид – тихий такой. Не даром сказано – тихие воды глубоки. Страдает ведь, поросенок!
Майор тоже рос без отца, и, как ему рассказывала мать, где – то лет трех – пяти, просил, чтобы ему купили папу. Он помнил – как ревновал мать. И каждого мужчину, который приближался к ней – считал своим врагом. Хотя как это «приближался»? Никогда рядом с ней никого не было.
– И, слава Богу. Я ее не с кем не делил. Мама всегда была только моя. Может быть, потому что жена оказалось неспособной заменить ее в душе, и полетело все кувырком, так и не сложилось.
Он пошел в казарму, где всегда тихо, где всегда закрыты ставни, потому – кто-то обязательно спал после ночного дежурства.
Охлобыстин сидел рядом с дневальным.
– Чего не спишь? – спросил майор.
Гуманоид шмыгнул носом и пожал плечами.
– Здорово болит? – кивнул майор на забинтованную руку солдата.
– Нормально.
– Пойдем – ко.
Он привел солдата к себе в комнату. Усадил за стол. Достал из шкафа бутылку коньяка.
– Я не пью, – сказал гуманоид, когда майор поставил перед ним стопку.
– Достойно уважения. Я, как ты заметил, тоже не пью. Согласен?
– Ну!
– А вдруг я по ночам? В одиночку?… А?
– Нет, – сказал Охлобыстин, оживляясь, – было бы заметно. И потом, если бы вы пили, то у вас бы целая бутылка, непочатая, в загашнике не сохранилась. Она ведь у вас давно.
– Почему решил?
– Рассуждаю логически. К вам никто не приезжал. Никто же из города коньяк не привозил. Значит, он у вас из дома.
– Молодец, – сказал майор: – Стройно. А теперь, хлопни эту стопку, как обезболивающее. Давай! А то руку то дергает, небось. Уснуть не можешь…
Охлобыстин, зажмурившись, неумело, как чай, выпил коньяк, выпучил глаза.
– Ну, как коньячок? – спросил майор, подавая солдату бутерброд.
– Нормально, – прокашлявшись, ответил тот.
– Теперь беги, одеялом закутайся, и спи. Утром рука болеть не будет. Раны – к ночи болят.
– Спасибо, товарищ майор.
– С тебя на дембеле – бутылка.
– Хорошо. А почему к ночи сильнее болит?
– Не знаю, – честно признался майор. – Может, какие то защитные силы организма включаются? Боль ведь это – звоночек, сигнал, что в организме что-то не в порядке.
– Так оно и днем не в порядке. Чего ж к ночи то?…
– Кто его знает… А ты как предполагаешь?
– Я-то, – солдат заерзал на стуле, – Боль – предшественница смерти. А ночь ее территория. Вот смерть через боль к человеку и приближается.
– Да, брат, круто завернул. Это чего-то совсем из иностранного кино… Ночь милый ты мой, территория сна. Это у нас служба такая, что мы как совы делаемся. А вообще то ночью спать положено, чтобы мозг отдыхал.
– А мне вот, например, всегда сниться то, о чем я днем думал.
Охлобыстин раскраснелся, глаза у него замаслились, и потому как он размахивал перевязанной рукой, майор решил, что боль приутихла.
– Ну, вот ты подумай о чем нибудь хорошем – и ступай спать… Мама то у тебя хорошая?
– Ну!… – вздохнул солдат.
– Вот подумай про нее и спи. Пусть тебе присниться, как ты на дембель домой придешь, а мама тебя встретит. А девушка то у тебя есть?
– Ну,… так… Были одноклассницы… И в техникуме…
– Вот пусть она с мамой тебя встретит. Они знакомы?
– Не – а.
– Непорядок. Ты девушке напиши – пусть к маме сходит. Навестит.
– Да ну!… Как это с бухты барахты?!
– Чего «да ну»… «Элементарно, Ватсон»! Берет коробку конфет, цветочки там, применительно, к случаю. Приходит. «Здрасти – здрасти». Я… – Как зовут?
– Ну, Лена.
– Без «ну»! Имей уважение. Я – Лена. Вам привет от Коли, с государственной границы. Достойно звучит?
– Ну!
– Результат предполагаешь?
– Угу
– Не «угу», а праздник в доме. Чайку попили, пообщались. Так?
– Надо подумать.
– Чего тут думать! Пока умный думает, у дурака семь сынов родиться! Завтра, а то и сегодня, если у тебя бессонница, сядь да напиши. А какие – то вопросы возникнут, а тебе письмо отредактирую – в свете предполагаемого результата. Ну, чтобы Лена, от выполнения своей миссии не отказалась…
– Не, не откажется.
– Ну, смотри, делай, как сам ситуацию понимаешь. И в таком порядке: задумал – выполнил, задумал – выполнил, а то, начнешь откладывать да собираться – все вдохновение в свисток уйдет! Будешь как тот паровоз – свистнул, загудел и… не поехал!
– Ладно.
– Не «ладно», а «так точно». Ты же солдат! Иди спать.
– Есть.
– Эх, ты гуманоид, – глядя ему вслед, подумал майор, – Менеджер – мамкин сын!
8.
Тревоги случались все реже. Все реже гнусавый голос сирены вырывал людей из сна, вбрасывал в машины, заставлял, задыхаясь, бежать по, осыпающимися под ногами, каменистым тропам и, клацая затворами, вглядываться в ночную темноту на сопредельной стороне. Все меньше шло нарушителей, пытавшихся преодолеть границу на свой страх и риск, минуя пункт перехода. По мосту мимо, гарантирующих безопасность, солдат в зеленых фуражках идти было и спокойнее и надежнее. Скоро старики и женщины из бесконечных колон, идущих в обе стороны, утром в Россию, вечером назад в Абхазию, уже здоровались солдатами, пытались совать им в карманы яблоки, мандарины, инжир… Майор с удовольствием и душевным успокоением все чаще слышал, казалось бы, забытое в дни ожесточения, прежнее обращение к солдатам: – «Сынок».
И все-таки без тоски, сравнимой только с постоянной ноющей зубной болью, не мог каждый день смотреть на людей, идущих через переход, отделенный крупносетчатой проволокой как клеткой. На своих, на родных людей идущих за этой решеткой будто там звери, будто там – животные. Совсем недавно один народ, одна страна… Была бы его воля или вдруг такое чудо – приказ, – он бы эту сетку зубами порвал!
Всегда, после того как он смотрел на этот переход, майор долго умывался над бочкой, остервенело, разбивая лед в бочке кулаком. Но и в ледяной воде – лицо горело.
– Конечно, – говорил Константин Иваныч, подавая ему полотенце, хотя его майор об этом никогда не просил, и в обязанности контрактника это не входило, просто он старик так выражал свое понимание и сочувствие: – Конечно стыдоба!… Вот именно! И вины нашей нет, не мы наворочали, а вот именно, что стыдно!
Однако, ставя перед майором миску гречневой каши с тушенкой, всегда добавлял: – Стыд не дым, глаза не выесть – в том, то и беда! Питайтеся, а то силов служить не будет!
Когда майор отнекивался, отодвигал еду, ворчал:
– Надо исть! Ешь не в сытость, а в пользу! Все же – офицер! Надоть быть в исправности! Солдаты ведь смотрят!
И майор ел, давясь кашей, через силу заталкивая ее в себя, не чувствуя вкуса, просто, как необходимое энергетическое топливо, но ложка в его руке дрожала и мелко постукивала о край алюминиевой миски.
Стараниями неугомонного полковника, который, будто некий ангел хранитель, как незримый добрый дух, отсутствуя телесно, постоянно давал о себе знать неутомимыми хлопотами, застава и пункт перехода оснащались и благоустраивались, обрастали подсобным хозяйством.
Откуда –то привели трех коров, пригнали десяток свиней. И теперь, к удовольствию дяди Кости, отходы из столовой не пропадали, а «мальцы», так именовал он солдат, пили молока «от пуза»!
– Служитя – радуйтися! – говорил он, – которые в Заполярье в болоте, каком не то, служат. В Тихом окияне от качки за борт блюют. На подводных лодках лысеют, а вы тута – в субтропиках, считайтя, как «синатории». Сюды путевки мильен стоят, а вы бесплатно живете, да еще и кормят вас – ешь – не хочу. А что гоняют – мама не горюй – так для вашей же пользы, чтобы, значит, салом не обрастали, в исправности находились. Домой вернетися – девки ахнут – рожа в дверь не проходит! Щеки со спины видать! Румянец – хоть прикуривай! Вот это солдат! А ваше дело служивое – тупое! Морда – лопатой, глаза квадратные. «Так точно, никак нет» и все дела.
– Если бы так… – посмеиваясь, старым как мир, прибауткам, думал майор, – Если бы все так просто.
Никакой дедовщины – бича нынешней армии, на заставе и в помине не было. Половина -контрактников, половина – срочников, национальный состав ровный – русские. В большинстве из маленьких старинных городов. Народ бедный, и к счастью еще цивилизацией не очень испорченный. Полковник раздобыл где-то и привез списанную хорошую библиотеку. К удивлению майора, солдаты жадно читали! Может быть, этому способствовало отсутствие телевидения. Полковник-то, видно, понимал, что, насмотревшись в комнате отдыха конкурсов красоты, школ секса, гламура – тяжело выскакивать с автоматом, по тревоге, в ночную темноту, в слякоть, в дождь, может быть навстречу ранению или смерти… Другая тут музыка нужна, другие мысли. Потому, что с удовольствием отмечал про себя майор, на большинстве пограничников, не снимаемые даже в бане, даже на гимнастических занятиях, православные кресты. Здесь граница. И держава за спиной, и смерть под боком…
Изменились и нарушители. Теперь, это были не местные жители, поверившие в границу и притерпевшиеся к ней, а нелегалы, что чаще всего шли в Россию без документов и неизвестно с какими целями. Попадались нарконоши, и прочий сброд. Отрадно – что попадались, стало быть, граница заперта.
Полковник появлялся неожиданно, как снежная лавина. За ним всегда следовал обоз из техники, стройматериалов, посылок, писем.
– Скоро, тут, вообще, двадцать первый век будет! – говорил он, радостно потирая руки. – Электроникой все оборудуем – муха не пролетит! – но наталкиваясь на печальный взгляд майора, всегда, со вздохом, добавлял: – Что ж теперь делать! Наша служба такая – провели границу – служи! Не мы ее проводили! Да и не от хорошей жизни она! Что теперь делать!
С майором у них сложились прекрасные отношения – полковник, каким то внутренним чутьем почувствовал, что ни интриги, ни карьерный рост майора не интересует.
– Я за вами как за каменной стеной. И со своей стороны, как говориться – всецело…. Ну, вы – военный человек, опытный, вы меня понимаете, – говорил он майору и опять уносился куда то «выбивать», «требовать», «выцыганивать».
– Все тип – топ!…
Кроме нескольких случаев.
Дозор обнаружил на контрольно следовой полосе следы босых ног.
– Пастухи, – сказал полковник: – Пастухи – абхазы. Искали скот. Босиком.
– Ступня – тридцать восемь – сорок сантиметров.
– И что?
– У вас, товарищ полковник, какой размер ноги?
– Сорок третий. И что?
– А длина стопы?
– Я же сказал – сорок три.
– Это размер обуви, а длина стопы? У меня вот размер сорок два, а стопа 23 – 24 сантиметра.
– И что?
Майор даже растерялся – как это пограничник не знает таких элементарных вещей? Не знает или делает вид, что не знает? Полковник так наивно хлопал глазами, так удивлялся, что майор уверился – конечно, знает, и прекрасно понял, к чему ведется этот разговор, но выкручивает себе удобную позицию. А раз так – продолжим игру в дурака.
– Рост у меня 176, а у этого пастуха, значит,… Пишем пропорцию. 24 относится к 176, как 38 к Х. Что получается? Получается, что рост этого Х – примерно, – 2 метра 80 сантиметров.
– Такого не бывает! Вы чего-то не то измеряли. Какой след? На снегу? Значит, обтаял, расплылся. След зафиксировали?