Попроси меня. Матриархат. Путь восхождения. Низость и вершина природы ступенчатости и ступень как аксиома существования царства свободы. Книга 4
Трагедию царевича Алексея раскольники рассудили по своему, выражая ему сочувствие: «Петр-де не государь, Петр не русский человек, он иноземец, он подменен в Швеции, в неметчине; нет, он ни то, ни другое… он антихрист! Он приводит все и вся к своей вере… он и сына запытал, «потому-де, что сам антихрист; приводил царевича в свое состояние, а тот его не послушал, и за то антихрист этот и убил до смерти…«»52. В 1721 г. известный пензенский проповедник учения об антихристе, Левин, с клироса деревенской церкви вне себя кричал народу, собравшейся на службе: «Послушайте, православныя христиане! Слушайте: ныне у нас представление света скоро будет… Государь ныне загнал весь народ в Москву и весь его погубит… Вот здесь. В этом месте, – говорит он народу, указывая на свою руку между указательным и большим пальцем, – в этом месте царь их будет пятнать, и станут они в него веровать…»53
«…Нынче последнее время, – говорит тот же Левин, явившись погостить в Жадовскую пустынь, – антихристово пришествие… Привезены в С.-Петербург печати… хочет людей печатать… В Петербурге, в Невском монастыре монахи мясо едят, а все то дело не государево, а антихристово, и государь антихрист!!..»
19 марта 1722 г. в Пензе на базаре Левин, взобравшись на плоскую крышу одной из мясных лавок, сняв клобук, поднял его на клюке вверх и закричал окружавшей его толпе: «…Послушайте, христиане, послушайте! Много лет я служил в армии… Меня зовут Левин… Жил я в Петербурге; там монахи и всякие люди в посты едят мясо и меня есть заставляли… А в Москву приехал царь Петр Алексеевич… Он не царь Петр Алексеевич, а антихрист… антихрист!.. а в Москве все мясо есть будут сырную неделю и в великий пост, и весь народ мужескаго и женскаго пола будет он печатать, а у помещиков всякой хлеб описывать, и помещикам будет давать хлеба самое малое число, а из остальнаго отписнаго хлеба будут давать только тем людям, которые будут запечатаны, а на которых печатей нет, тем хлеба давать не станут… Бойтесь этих печатей, православные!.. бегите, скорее куда-нибудь. Последнее время… антихрист пришол… антихрист!..»54
Та жестокость, которую Пётр проявлял к ближайшим и отдаленным участникам этого процесса (например, того же Левина постигла страшная кончина – он был живьем сожжен в Москве), а равно и к лицам, выражавшим сочувствие много позже уже несуществующему царевичу, показывает, что Пётр в этом видел для себя и своего дела большую опасность. Не безынтересно отметить, что именно в трагедии царевича Алексея в народном сознании сформировался образ борьбы старого с новым.
Самым ярким проявлением оппозиционного настроения Москвы к делам Петра были большей частью, так называемые, «подлые люди»: солдатская жена и квартирохозяйка, поп да фанатик-«раскольщик», дьячок да капитан с монашескими наклонностями, захудалый помещик да отставной дьяк – вот приблизительные чины и звания, которые больше всего доставляли материалов для заплечных дел преображенских мастеров. То, что они громче и энергичнее всего кричали, это понятно: «подлые люди» острее всего чувствовали на себе гнет Петра. Но эти чины и звания не соответствовали еще всей Москве, ее самой влиятельной ее части. В Преображенском застенке не слышно авторитетного голоса старого боярства, поместного служилого дворянства и высших чинов «учительского класса». Наученной эпохой Грозного, стрелецких бунтов при Софье и Петре высшее духовенство и старое боярство молчало. На что были способны иерархи и подручное им духовенство, когда «не могло молчать», так это в выражениях своего оппозиционного настроения в много-много туманных проповедях, в роде той, какую произнес Стефан Яворский, говоря ребячьим языком о верблюде, мутившим воду, чтобы не видеть своего безобразия, да в форме пассивного сопротивления, какое, например, духовенством было проявлено по отношению к указу Петра об учреждении цифирных школ.
Страх пронизывал общество. Он чувствовался в старообрядческих Керженских скитах не менее ощутимо, чем в боярском тереме, за стеной московского монастыря и на «верху» в царской семье. Сестра Петра, Екатерина Алексеевна, писала своей наперснице, поверенной по открытию кладов, когда дело об их кладоискательстве попало к Ромодановскому: «…Пуще всего, писем чтобы не поминала [соучастница] … Для Бога, ты этих слов никому не сказывай, о чем писано, что с ним говорить; не верь ни в чем, никому, не родному…»55 «И Дарье про то молвь, чтоб не сказывала тех врак, что про старца Агафья ей сказывала… так в чем нет свидетелей, так нечего и говорить. Чтоб моего имени не поминали. И так нам горько и без этого!..»56
В этом всеобщем страхе, который пережил своего носителя, и находилась разгадка той парализованности и нерешительности, какую проявляли враги Петра, чувствовавшие себя в щупальцах того спрута, который сидел, сначала в Преображенском застенке, в виде Ромодановского, а потом в Тайной канцелярии в Санкт-Петербурге, в лице гр. П. А. Толстого. Но уже через 10—13 лет после смерти Петра, обнаружилась цена того молчания, которым напутствовались высшие слои русского общества для Преобразователя. «Память Петра I, – писал Фоккеродт в 1737 г., – в почтении только у простоватых и низшаго звания людей да у солдат, особливо у гвардейцев, которые не могут еще позабыть того значения и отличия, какими они пользовались в его царствование. Прочие хоть и делают ему пышные похвалы в общественных беседах, но если имеешь счастье коротко познакомиться с ними и снискать их доверенность, они поют уже другую песню. Те еще умереннее всех, которые не укоряют его больше ни в чем, кроме того, что приводят против Петра Шраленберг, в описании Северной и Восточной части Европы и Азии… большинство их идет гораздо дальше, и не только взваливает на него самые гнусныя распутства, которыя стыдно даже и вверить перу, и самые ужасные жестокости, но даже утверждают, что он не ненастоящий сын Царя Алексея, а дитя Немецкаго хирурга, которое яко бы тайно подменила Царица Наталья вместо рожденной ею дочери, и умеют сказать о том много подробностей…»57
«Об его храбрости и прочих, приписываемых ему, качеств, у них совсем другое понятие, нежели какое составили о том за границей, и большей части его дел они дают очень странныя, не слишком-то для него почетныя, причины. Все его новые распоряжения и учреждения они умеют превосходно обращать в смешную сторону; кроме того Петербург и флот в их глаза мерзость, и уже тут не бывает у них недостатка в доказательствах для подтверждения этого положения. Да и заведение правильнаго (регулярнаго) войска, считаемое всем светом за величайшую пользу, доставленную Царству Петром I-м, для них бесполезно и вредно; бесполезно по их твердой уверенности, что только бы они сами сидели смирно и не мешались без надобности в ссоры, а то никто не нападет на них из соседей, и что во всяком случае довольно с них и старых военных порядков для удаления врага от своих пределов; вредно, по тому что считают правильно обученное войско новыми узами, которыя вполне подчиняют их самовластному произволу Государя, как бы ни был он несправедлив и странен, лишают их всякаго покоя и удовольствия, какими они могли бы наслаждаться на родине, и принуждают их служить на войне, которая в подобном случае, по мнению их, великая беда, а для тех, которые служат тут по доброй воле – большая глупость»58.
«Их рассуждения об этом предмете своеобразны. Если приведешь им на ум пример других Европейских народов, у которых дворянство ставит себе в величайшую почесть отличиться военными заслугами, они отвечают: „Много примеров такого рода доказывают только то одно, что на свете больше дураков, чем рассудительных людей. Ели вы, чужеземцы, можете жить для себя, а со всем тем подвергаетесь из пустой чести потере здоровья и жизни, и в этом только и ставите такую честь, так покажите нам разумную причину такого поведения. Вот коли вы из нужды служите, тогда можно извинить вас, да и пожалеть. Бог и природа поставили нас в гораздо выгоднейшия обстоятельства, только бы не мутили нашего благоденствия иноземныя затеи. Земля наша такая обширная, а нивы такие плодородныя, что ни одному дворянину не с чего голодать: сиди он только дома, да смотри за своим хозяйством. Как ни маловато его имение, хотя бы и сам он должен был ходить за сохой, ему все же лучше, чем солдату. Ну а кто мало мальски зажиточен, тот пользуется всеми утехами, каких может желать с разсудком: вдлволь у него и пищи и питья, одежды, челяди, повозок: тешится он, сколько душе угодно, охотой и всеми другими забавами, какия бывали у его прадедов. Коли нет ку него вышитаго золотом и серебром платья, ни пышных колымаг, ни дорогого убранства покоев, не пьет он никаких тонких вин, не ест заморскаго лакомаго куска, так за то он тем счастлив, что и не знает всех этих вещей, не чувствует и никакой охоты к ним, а живет себе на своих природных харчах и напитках так же довольно и здорово, как и чужеземец на своих высокопрославленных сластях… А теперь после того, как вы-то, иностранцы, внушили нашему Государю такие правила, что войско следует держать всегда, в мирную и военную пору, нам уж нечего и помышлять о таком покое. Ни один враг не намерен нас обижать. Напротив того, наше положение делает нас достаточно безопасным. А тут только что замирились, думают уж опять о новой войне, у которой зачастую и причины то другой нет, кроме самолюбия Государя, да еще его близких слуг. В угоду им не только разоряют не на живот, а на смерть, наших крестьян, да и мы-то сами должны служить, да и не так еще, как в старину, пока идет война, а многие годы к ряду жить в вдалеке от своих домов и семейств, входить в долги, между тем отдавать свои поместья в варварския руки наших чиновников, которые зауряд так их доймут, что, когда, наконец, придет такое благополучие, что нас по старости, али по болезни, уволят, нам и всю жизнь не поправить своего хозяйства…“»59
«Если возрозят им на то, что, положим, при своих старых порядках, они в состоянии были защитить свои пределы, однако ж распростронение этих пределов не могло быть без обученнаго войска, они отвечают: «Земля наша довольно велика, и потому распространять ее не для чего, а разве только населять. Завоевания, сделанные Петром I-м, не дают России ничего такого, чего бы не имела она прежде, не умножают и нашу казну, но еще стоят нам гораздо дороже, чем приносят дохода. Они не прибавляют безопасности нашему Царству, а еще вперед, пожалуй, делают то, что мы станем больше, чем следует, мешаться в чужие ссоры, и никогда не останемся в барышах от того. По тому-то Петр I-й наверное уж поступил бы гораздо умнее, если бы миллионы людей, которых стоила Шведская война и основание Петербурга, оставил за сохою дома, где недостаток в них слишком ощутителен. Старинные Цари хоть и делали завоевания, да только таких земель, владение которыми необходимо для Царства, или откуда нас беспокоили разбои. Кроме того, они давали нам пользоваться плодами наших трудов, поступали с побежденными, как с побежденными, делили между дворянством их земли: а на место того Ливонцы чуть у нас на головах не пляшут и пользуются большими льготами, чем мы сами, так что изо всего этого завоевания не выходит нам никакой другой прибыли, кроме чести оберегать чужой народ на свой счет да защищать его своею же кровью»60.
Эта испепеляющая критика дел Петра, принадлежавшая, по-видимому, служилому поместному дворянству – «шляхетству», служит восполнением того пробела, который невольно произошел при характеристике отношений к Петру разных групп оппозиционного центра. В застеночных актах служилое дворянство не оставило своих следов, вероятно, потому что слишком занято было петровскими маршами, а может и потому, что военный регламент Петра научил «шляхетство» беречь свои головы и поместья не меньше, чем духовный регламент – беречь духовные клобуки и приход…
С не меньшей запальчивостью подводила итоги деяния Петра I народная сатира, создавшая в аллегорическом изображении «погребение кота мышами» – символическую оценку кончившегося царствования. В этом отношении народное творчество шло против Петра по стонам Петра, который при жизни был большой мастер изображать свои успехи и неудачи врагов в грубоватых, но общедоступных аллегориях и эмблемах.
Бесчисленное количество изданий, которое выдержала сатира-картинка «как мыши кота погребали», говорит за ее популярность и сочувствие к ней в широких слоях общества. В ее героях трудно не узнать Петра, близких к нему лиц, сотрудников и «безчинного» их поведения, со старомосковской точки зрения. Царский титул покойного «кота» ясно вскрывает в его характеристике: «кот Казанский, ум Астраханский, разум Сибирский, усы, как у турка…» В сатире точно вскрывается и день смерти Петра: «в серый (зимний) четверг в шестопятое число» (Пётр скончался в январе, в четверг, в шестом часу утра). Не без цели сатира показывает и знакомую народу «одноколку», обычный экипаж покойного кота. В котовой вдове, «чухонке-адмиральне Маланье» нельзя не узнать Екатерину I. Но в отличие от испепеляющей критики дворянства, затрагивающие государственные преобразования Петра, народная сатира удостоила удвоенного внимания все то, что шло в разрез со старомосковскими бытовыми устоями, как то брадобритие, табакокурение, клеймение рекрутов-новобранцев, необычное введение музыки в церковный обряд погребения; принудительное плетение лаптей, всепьянейший собор, засилье иноземцев и иноземщины – все, чем своеобразна была окружавшая Петра атмосфера, бичуется в колкой сатире, как богомерзкое и бесчинное поведение распутного Кота. Эта как раз та сторона петровских реформ, которая больше всего бросалась в глаза современнику и в глазах последующих поколений казалась ненужным увлечением Преобразователя. И в этом же кроется одно из доказательств, что сами государственные реформы Петра в большей степени выходили из примера западного прогресса, с наименьшей, согласовывались с вопросами народной жизни, и сама тяжесть их была как бы в привычном порядке вещей.
С такой точки зрения сатира «как мыши кота погребали» является не только злобной иронией над тяжелой деятельностью Петра, но и вполне здоровой, нормальное оценкой ее слабых сторон, и в то же время веселым итогом тех скорбных речей, которые во времена жизни Петра со стоном неслись с трибуны современной оппозиции, из Преображенского застенка.
В нашем воображении исторический образ Петра Великого до сих пор приравнен к царю-плотнику, работающему на корабельной верфи, с топором в руках. Тому легко отыскать разгадку. Пётр строил не одни корабли, он был строителем во всем своем государственном управлении; топор тесал бревна, но его же тяжелые и нередко по своей грубости ошибочные удары ложились на весь уклад русской жизни. Законодательная деятельность Преобразователя – это та же спешная работа на верфи, с той лишь разницей, что при постройке кораблей есть готовый план, а при государственном строительстве Петра, как сам державный работник, так и его сотрудники действовали ощупью, с трудом выясняя себе детали работы по мере ее суетливого исполнения.
Царствование Петра оставило более 3000 указаний, написанных большей частью или самим царем, или под его непосредственным руководством. Мысль, что государь всемогущ – не только de jure, как Божий помазанник и как лицо, которому народ передал свою свободу, но и de facto, ввиду полной зависимости судьбы народа от способа управления – красной нитью проходит через все практическую деятельность Преобразователя. По государственно-правовым воззрениям XVII века, обязанность государя – воспитывать народ, насаждая при этом «обще благо». До потопа, по мнению хорошо знакомому Петру, Пуфендорфа, не могло быть государства, потому что, будь государственная власть, она не дала бы людям впасть в прегрешение. Каков царь, таковы и подданные, «понеже по примеру Королевскому и подданныи жителствуют»61. Для русских, как их себе представлял Пуфендорф, тем более необходима сильная власть: «Рабское Россиян повиновение, зело силы их укрепляет и умножает»62.
Выросшее в военных условиях законодательство этого периода времени представляет значительные особенности и по форме, и по содержанию: по словам В. О. Ключевского, петровская «реформа шла среди растерянной суматохи, какой обычно сопровождается война. Нужды и затруднения, какие она вызывала на каждом шагу, заставляли Петра спешить. Война сообщала реформе нервозный, лихорадочный пульс, болезненно-ускоренный ход»63. Недоработанность, торопливость – вот первая особенность Петровского законодательства. Но в литературе отмечена и другая особенность, вытекавшая из стремления Преобразователя, несмотря на трудные условия царствования, внести в него некоторые новые взгляды. Старое, допетровское законодательство ставило задачей действовать по преимуществу страхом, мало заботясь о том, понимают или не понимают подданные целесообразность предписанного. Указам же Петра обыкновенно предшествует попытка объяснить цель законодательства и его важность, отчего их угроза становится еще суровее: представляется вдвойне преступным тот, кто нарушал закон после его разъяснения. Типичный этому духу является указ 17 апреля 1722 г. о повиновении законам: «понеже ничто так ко управлению Государства нужно есть, как крепкое хранение прав гражданских, понеже всуе законы писаны, когда их не хранить или ими играть в карты»64, начинает законодатель, а затем, за длинной мотивировкой, приглашающей повиноваться законам не за страх, а за совесть, следует угроза: «Буде же кто сей Наш указ преступить под какою отговоркою ни есть, следую правилам Гагариновым [князя Гагарина, сибирского губернатора, казненного за лихоимство]: тот, яко нарушитель прав Государственных и противник власти»65, в свою очередь «казнен будет смертью без всякой пощады»66. Мотивировка петровских указов нередко значительно превосходит своими размерами сам указ. В мотивировках присутствуют частные случаи, подавшие повод к указам, соображениям правильности, необходимости отеческой защиты «безвластного бедного люда», вдов, сирот, ссылку на положение России, как одной из «христианских стран» под управлением «христианского государя». Хотя сам термин «христианский» означал для Петра «европейский». Россия должна примкнуть к Европе, а не к Азии, и следовать, по возможности, во всем примеру первой. «Понеже всем ведомо есть, что во всех Христианских Государствах непременно обычай есть Потентам супруг своих короновать, и не точно ныне, но и древле право у славных Императоров Греческих сие многократно бывало…»67 – потому-то, согласно манифеста 15 ноября 1723 г. Петра коронует императрицей Екатерину.
Преобразователь выступает как обновитель русской жизни. Здесь прослеживается, с одной стороны, твердая вера в силу власти, а с другой – недоверие к народной массе, неспособной, без надлежащего руководства, отличить правую руку от левой. Законодатель призван спасти страну, «от глупости и недознания», превратить подданных «из скотов в людей» – «буде волею не похотят, то и неволей». Во имя общего блага должны не только умолкнуть, но и исчезнуть старые предрассудки и суеверия, а на место их водворится «добрый аншталт», который «был бы весьма сходен во всех порядках»68.
Время Петра I это время оформления абсолютизма в России. Абсолютизм был в европейских континентальных государствах в продолжении XVII – XVIII вв. господствующей государственной формой, которой благоприятствовали богословы, приписывающие верховной власти божественное происхождение, и римские юристы, признававшие за государями абсолютную власть древних римских императоров. Но то, что вкладывалось в понятии абсолютизма западно-европейскими мыслителями и российскими церковниками это не совсем одно и то же. Например, в своем сочинении «Левиафан…» английский философ Томас Гоббс пишет: «Что значит быть свободным человеком… свободный человек – тот, кому ничто не препятствует делать желаемое, поскольку он по своим физическим и умственным способностям в состоянии это сделать»69, а «суверен… имеет право на все с тем лишь ограничением, что, являясь сам подданным Бога, он абязан в силу этого соблюдать естественные законы»70. Несколько иначе от этого бытовала точка зрения на абсолютизм в России. Яркий представитель русской «мысли» Феофан Прокопович так описывает верховную власть: «Ведали сие добре древнии Церковнии оучители, которые слово оное кающагося Царя Давида] ТЕБЕ ЕДИНОМУ СОГРЕШИХ] в таком разуме толковали, что Царь и в преступлении самого закона Божия (Божии бо закон убиством, и прелюбодеянием преступив Давид, глаголет к Богу: Тебе единому согреших): не судим есть от человек, но единаго Бога суду подлежит1… Вся сия доселе предложенныя о несудимои от человек власти доводы заключим словом Петра святаго, которыи велит властем повиноватися не токмо благим и кротким, но и строптивым. Аще же и строптивым повиноватися подобает, то и грехов их не токмо дел правителских судити не возможно… Повинующиися кому, не может судити того, которому повинуется2… Должен народ без прекословия и роптания, вся от самодержца повелеваемая творити… Аще бо народ воли общеи своеи совлекся, и отдал оную Монарху своему, то како не должен хранити его повеления, законы и уставы, без всякой отговорки. И по тому не может народ судити дела Государя своего, инако бо имел бы еще при себе волю общаго правления, которую весма отложил, и отдал Государю своему3… Должен терпеть народ коелибо Монарха своего нестроение, и злонравие: такоже и Дух святый повелевает, не токмо благим и кротким, но и строптивым повиноватися4… Может Монарх Государь законно повелевати народу, не только все, что к знатной пользе отечества своего потребно, но и все что ему ни понравится: только бы народу не вредно, и воли Божиеи не противно было. Сему же могуществу его основание есть вышепомянутое, что народ правителскои воли своеи совлекся пред ним. и всю власть над собою отдал ему. и сюды надлежат всякие обряды гражданские, и церковные, перемены обычаев, употребление платья, домов строения, чины и церемонии в пированиях, свадьбах, погребениях, и прочая, и прочая, и прочая5…»71
На первый взгляд слова этих авторов вроде бы похожие, но разница скрыта в приоритетах. Смысл первого случая в том, что самодержец должен соблюдать естественные права человека несмотря на свою безграничную власть, смысл второго абзаца – народ должен терпеть любые запросы и выходки правителя, поскольку он, исходя из всего, является его орудием, и поскольку когда-то отдал ему свою волю и, соответственно, свое право, продолжая дальше в том же духе, превратившись тем в раба, по Петру, достойного и желательно благодарного… Последнее (т.е. рабское состояние,) наглядно просматривается в законе «О наследии престола», где законодатель называет государство, со всем что в нем существует включая людей, имуществом: «Учинили Мы устав, чтоб недвижимое имение отдавать одному сыну»72. Поминание, что каждый человек пред Богом ценен и наделен правом распоряжаться окружающим миром, и что монархия является лишь частью этого состояния, еще не сформировалось в умах царских представителей России, и увы так и не сформируется, и с состоянием превозношенной лучшести пред всеми гражданами страны они придут к революционным событиям XX века. Впрочем это не отличалось от воззрения вообще всех людей того времени, и это показательно, ведь правитель – отражение народа. Своего рода продолжением такой умственной недоразвитости станет традиционное упоминание себя князьями, будучи правителями уже имперского титула. Став империей Россия умственно будет недоимперией, с замашками дворовых отношений (ручного управления). Поэтому эта моральная недоимперия, выжав из себя все, в неумелых руках развалится, чтобы дать начало новой настоящей империи.
Законодательство Петра, в толковании к 20 артикулу III главы Воинского устава впервые формулирует абсолютистскую сущность самодержавия, как оно сложилось в России к началу XVIII века: «Его величество есть самовластный Монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен; но силу и власть имеет свои Государева и земли, яко Христианский Государь, по своей воле и благомнению управлять»73. Известно, что под словом «христианский» Пётр обычно понимает слова «европейский», и в этом нельзя не видеть некоторое смягчение того категорического заявления о безответственности государя, которая стоит в начале определения. Как монарх европейский, Пётр принял европейскую теорию о происхождении власти из договора; но как ни выигрывал при этом авторитет власти, все же она получила смысл лишь тогда, когда была направлена к народному благу. Государь не ответственен перед подданными по закону, но, во-первых, он остается ответственным перед Богом, а, во-вторых, и перед народом может, в некоторых случаях, пожелать дать свой отчет.
Жалуясь на свои отлучки, и на войну, отвлекавшую от дел, Пётр сам признает, что от этого «не точию разорение Государству, но и от Бога не без гнева»74. Выражения «милосердствуя я наших подданных», «милосердствуя о народах государств своих», «милосердствуя о своем народе» часто встречаются в указах; и есть указы, в которых ясно прослеживается намерение защитить перед общественным мнением те или иные меры. Законодатель не чужд попытке – правда, на практике не удавшейся – провести границу между словесным приказом и законом. По генеральному регламенту 28 февраля 1720 г. все указы, как государя, так и Сената, обязательно должны быть выражены только в письменной форме: «Того ради изволяет Его Царское Величество, всякие свои указы в Сенат и в Коллегии, також и из Сената в Коллегии ж отправлять письменно; ибо как в Сенат, так м в Коллегиях словесныеа указы никогда отправляемы быть не подлежат»75.