Война мертвых

Не помню сам, как я вошел туда,

Настолько сон меня опутал ложью,

Когда я сбился с верного следа.

Но к холмному приблизившись подножью,

Которым замыкался этот дол,

Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,

Я увидал, едва глаза возвел…

Данте – Божественная комедия.

Самый жесткий страх страшащегося – легкомыслие

тех, о ком он печется.

Томас Манн.

И третий Ангел последовал за ними, говоря громким

голосом: кто поклоняется зверю и образу его и принимает

начертание на чело свое или на руку свою, тот будет пить

вино ярости Божией, вино цельное, приготовленное в чаше

гнева Его, и будет мучим в огне и сере перед святыми

Ангелами и пред Агнцем; и дым мучения их будет восходить

во веки веков, и не будет иметь покоя ни днем, ни ночью

поклоняющиеся зверю и образу его и принимающие начертание

имени его.

Откровения Иоанна Богослова, глава 14, стих 9 – 11.

Вступление.

В том, что каждому воздастся по его поступкам, а также по Вере его, могут сомневаться либо законченные лицемеры в угоду законченным тупицам, либо сами тупицы: в большинстве своем мерзавцы, охотно решающие по своему усмотрению судьбы окружающих – близких ли, далеких – людей. Можно тешить себя надеждой, что правильное положение в обществе на нынешней мирской Земле в нынешнем его материалистическом состоянии – это конечная точка успешного приспособления к этому обществу и его антиморальной морали.

Человек, ну, или то, что считается человеком, в таком случае запросто лелеет мысль: а больше ни хрена не будет. Власть и гордыня от этой власти – это самое стабильное состояние всего мира, и так будет всегда. Властьимущие ни умирают, они, блин, сродни богам. Они, блин, бессмертные.

Однако всегда находятся мудрые люди, которые всерьез считают: за все придется платить. Душа для того и есть, чтобы радоваться или страдать. И совесть, как завет Творца, тоже есть. Вот она, Совесть, и будет судить, когда кончится жизнь земная, и начнется жизнь неземная. Или не жизнь, но что-то, вероятно, начнется.

Совесть и будет гласом Господним, который скажет: да ты, приятель, нагрешил на искупительное погружение в Геенну огненную сроком на вечную вечность. Или просто на вечность. Или – добро пожаловать в Райские кущи. Это, уж, кто как нагрешил.

Но если в совести и душе схожи все люди – ну, по крайней мере, одной человеческой породы – так отчего же так тягостно жить этим самым людям, по крайней мере, одной человеческой породы?

Вероятно, потому что портится порода. Вероятно, потому что портят эту породу. И так повелось, вероятно, с самой казни Христа.

Иисус, как Спаситель, конечно, указал путь спасения души, но Он также и разделил всех людей на тех, кто истязал Его и радовался Его истязаниям – плохие, и тех, кто верил в Него и Ему сострадал – неплохие. Кого больше?

Говорят, поровну. Попы так говорят. Равновесием это называют и тайной исповеди.

Но вероятнее всего то, что неплохие немногочисленны. И с каждым годом, веком и тысячелетием их делается все меньше и меньше. Куда ни плюнь – в плохого попадешь.

У всякого святого есть свое прошлое, но не у всякого святого есть место в будущем. Достаточно исказить события, чтобы они стали маловразумительными. Ну, а дальше – кирдык, то есть, забвение.

Человек по сути своей делает ошибки, вероятно, потому что ищет свой Путь. Но, блин, попробуй угадай, куда же Путь этот может привести. Остается только верить – ничто не напрасно. Верить себе, близким своим, верить в Господа.

И совсем не верить тем, кто по глупой корысти вторгается в минувшее. Может быть, они и благоговеют от мысли, что меняют ход истории. Ведь был когда-то Бенкендорф, а в нынешнем времени есть Медынский. Да мало ли этих властных и провластных фигляров, что жили когда-то или ныне живут. Но одни уже померли, другие непременно помрут. И тогда – милости просим к ответу!

Останется от человека бессмертная душа, а у души, понятное дело, совесть. Другие чувства, типа страха, ответственности и даже любви – притуплены, а некоторые, например, чувство голода, холода и жажды – вовсе отсутствуют. До поры, до времени, конечно.

А совесть как заговорит! В самом деле, голос Господа в каждом из нас – это голос нашей совести. Хочешь – слушай, а не хочешь – становись президентом РыФы или какой-нибудь Белоруссии. Но потом обнаруживается, что все едины перед Творцом, а уж совесть молчать не будет, припомнит все.

Мне думалось и дальше, но откуда-то издалека пришел голос Лены.

– Дыши! – сказал он. Точнее, это она так сказала..

Я глубоко вздохнул и обнаружил себя все на том же удобном диване в неудобной позе.

– Я перестал дышать? – спросил я.

– Мне так показалось, – Лена сидела у меня в ногах. Ее глаза были тревожны.

Рядом с ней сидел кот Федос и тоже беспокоился. Он нервно шевелил из стороны в сторону своим хвостом дымчатого цвета. Федос был британцем, отчего преимущественно молчал. Но сейчас он посмотрел своими желтыми глазами с огромными зрачками на меня и сказал: «Иу». Должно быть, по кошачье-британски это означало «мяу».

– Я, пожалуй, встану и похожу из угла в угол, – сказал я.

Без помощи бы я поднялся не сразу и не вдруг.

Ноги болели, как и все тело. А левая нога еще и не сгибалась в колене. За окном белел невзрачный по причине июня рассвет, три тридцать три – знаковое время. Или просто время, когда все люди предпочитают спать. Я уже не спал, как и мои верные помощники – Лена и Федос.

Плохо, когда в доме не спят. Значит, в доме беда.

Засланная из Китая болезнь, искусственная по своему происхождению, терзала мои легкие. От них пока оставалось пятьдесят процентов. У некоторых и того не было. Они как-то жили с десятью и, желал бы я верить, выживали. О смерти думать не хотелось, не хотелось расстраивать своих близких.

Даже когда я бродил по комнате, на меня спускались минуты озарения. Тело будто двигалось само по себе, а мысли мои, мятущиеся и странные, висели где-то под потолком. И сам я был под потолком. И дернулся бы еще выше, да как там будут переживать мои домочадцы – близкие и далекие? Ведь они – это все, что есть у меня.

Это все, что останется после меня.

Это все, что возьму я с собой.1

1. Живые.

Макс с полуоторванным погоном не успел как следует сгруппироваться и рухнул в беспорядочно собранную кучу из старых и поломанных кресел, некогда, вероятно, стоявших в актовом зале дома культуры2.

Еще несколько часов назад он плыл вместе с товарищами по реке Неве на самодельном плавучем средстве типа «катамаран», да вместе они доплыли лишь до мыса Святки, где в самом узком речном месте сидели в засаде бандиты, именовавшиеся без лишнего пафоса «судейские».

Судейские состояли, в основном, из бывших приставов, прокуроров, ну и прибившихся к ним судей самого разного государственного пошиба. В руководстве был начинающий уголовник, который перед периодом всеобщего «безвременья» сидел в суде в качестве, понятное дело, подсудимого, а уже после «безвременья» оказался в том же самом суде, но на том месте, где до этого сидела толстая тетка в мантии.

Уже никто не скажет, что произошло в дальнейшем, но уголовник вступил в преступный сговор с присутствовавшей на этом же суде молодой злобной и безразличной ко всему прокуроршей. Причиной послужила некоторая растерянность в кардинально изменившейся обстановке и полная потеря какой бы то ни было государственной поддержки для своих, так сказать, слуг. Надо было выживать, надо было что-то делать.

Вот они и делали.

Обнаружив в туалете бывшую судью, не утратившую свою «божественную» избранность, но подвывающую от ужаса, уголовник скормил ее подвернувшемуся «мешку» – странной живой твари, которая поедала все живое, запросто обволакивая жертву, выворачиваясь наизнанку. Внутренняя поверхность делалась внешнею, а заодно вываливались наружу все непереваренные остатки былых трапез.

Уголовник быстро принял обрушившийся на них мир таким, каким он стал, прокурорша последовала его примеру, и они сообща набрали целую банду из бывших служителей закона. Обосновались в местном Доме культуры еще сталинской постройки, из-за колонн и высоких потолков имевшего сходство с вельможными дворцами.

Потом перегородили реку, по которой начали сплавляться кто ни попадя: по суше передвигаться было опасно, так как тварей всяких развелось – целая пропасть.

И зажили в свое удовольствие, то есть, устраивая суды, как положено, и с обязательными приговорами, среди которых, как завелось еще с прошлых времен, не было ни одного оправдательного. Типа, построили «новое россиянское государство» по мотивам старого, и были этим чрезвычайно горды и даже рады.

Катамаран, на котором плыл Макс, почти обогнул невский мыс Святки, но рулем все-таки зацепил за перегораживающую реку толстую сеть с ячеей в метр – чтоб всякие речные твари, мутировавшие до размеров моржей, на бились в ней – которая висела на толстом синтетическом канате. Пока отстреливались из всего своего арсенала от наседающих бандитов, Макс, как самый близкий к рулю, окунаясь в воду, пытался освободить катамаран от пут.

Неожиданно стрельба с берега утихла, и хорошо поставленный голос через мегафон предложил уплатить таможенный сбор, налог с владельца транспорта, а также выплату в пенсионный фонд. Плюс медицинская страховка, плюс «Зеленая карта» и процент по вкладам.

Это было несколько неожиданно, но Саша Матросова3 вместе с Максом быстро объяснили коллегам по катамарану, что это всего лишь обычный развод, перенятый у былого государства.

«А гарантии?» – спросила Саша, просто чтобы выиграть время.

«Все по решению суда», – ответил мегафон.

Средства для всякой мзды у народа в катамаране имелись, но каждый из них понял: отберут все. Суд в Россиянии в былое время был словно бы и не суд вовсе. А карикатура этого суда, что предлагалась теперь, должна была больше походить на судилище с заведомым итогом.

Но ни Саша, ни Макс, ни их прочие товарищи не учли, что эти переговоры были средством выигрыша времени не только для них. Время тянула и нападающая сторона.

В команду захвата «судейские» определили бывших ментов, добавив несколько приблудившихся омоновцев и парочку бойцов СОБРа. В нынешней действительности, когда им начали оказывать сопротивление и даже отлавливали с последующей экзекуцией особо отличившихся в прошлой жизни, менты порядком струхнули. Безусловно малодушные – а другие на эту специальность не устраивались – они продолжали действовать все теми же методами: нападать исподтишка, бить со спины, брать заложников, глумиться над слабыми. Но теперь в случае отпора, тем боле, организованного, они удирали, что было мочи. Впереди собровцы, потом омоновцы, ну, а за ними уже простые пузатые менты, по причине своей физической немощи прикрывающие отход.

Когда люди с катамарана подстрелили парочку особо пузатых, судейские решились на другую тактику, которая, в принципе, тоже была отработанной.

Макс пилил ножом синтетический трос, прочие его прикрывали. И он бы сумел минут через пятнадцать довести свое дело до конца, как этот трос внезапно ослаб, уходя под воду. Руль катамарана освободился, и лодку в мгновение ока отнесло метров на пятнадцать от опасного места.

Макс едва успел отпустить недопиленный канат, вынырнул на поверхность, но его потащило течением прочь от своих товарищей. О том, чтобы катамарану вернуться за ним, не было и речи: трос вновь натянулся, разграничивая реку. А когда он заметил, что с берега веером отходят небольшие лодки, увязанные друг с другом на расстоянии в один метр, то справедливо рассудил: это все неспроста. В лодках делали страшные рожи собровцы, омоновцы и пузатые пэпээсники.

– Тикайте, хлопци, айл би бак, – только и успел он крикнуть, как на него набросили сеть и живенько поволокли обратно к берегу.

Судейские подвывали от боевого восторга: они взяли заложника. Теперь за него принесут все мыслимые и немыслимые богатства. Ну, а если не принесут, то сделается этот странный майор рабом. Или перевоспитается и вновь вернется в лоно родных органов, внутренних органов. Прокурорша и ее уголовничек будут ужасно рады.

Но сперва, конечно, суд.

Нет, сперва они сообща и по-очереди побили Макса, норовя ударить побольнее.

Он уворачивался, как мог, прикрывался руками, ногами, но досталось все равно изрядно. Когда же его поволокли с берега и бросили, как мешок с картошкой, на какую-то тележку, Макс слушал и старался запоминать.

Стало понятно из чужих слов, что катамаран ушел, но требование о выкупе было успешно передано. Он верил, что его товарищи пойдут дальше – чувство здравого смысла у них было развито вполне. По крайней мере, для того, чтобы понять: их миссия важнее, нежели бесполезная попытка освободить своего плененного друга. Может быть, они остановятся где-нибудь в том месте, где Ладога начинает вытекать посредством Невы в Балтийское море. Подождут денек-другой. Но все равно им надо будет двигаться дальше.

А Максу надо будет отсюда выбираться. Но как?

Его выгрузили из тележки, и пока тащили в подвал кто-то скучным голосом поведал, что скоро будет суд, который определит степень его, подонка и негодяя, вины. Ему уже предоставлен для защиты адвокат, но встретиться с ним можно будет лишь в зале суда. Если до вечера не будет выплачен залог за его содержание, то суд состоится завтра с утра. В другом случае – чуть позднее: на день или два. Кормить не будут пока не поставят на довольствие. Возможен допрос. Ну, и прочее, прочее.

Его бросили головой вперед в кучу старых кресел, и он слегка потерялся – то ли отключился на время, то ли сладко заснул. Ну, второе предположение было весьма спорным.

Когда он открыл глаза, то не стал шевелиться, потому что решил сориентироваться и оценить ситуацию. Мало ли кто за ним наблюдает.

Но Макс был один. Он это почувствовал и за время своего пробуждения не ощутил никакого движение в этой сумрачной хозяйственной зале. Он также не услыхал ни единого вздоха – вообще никаких звуков. Даже мыши в шкафах не кашляли.

Уже собираясь вылезать из-под обвалившихся на него кресел, Макс снова замер: что-то изменилось.

Возле дальней стены сидел человек. Вот его не было, а вот он на корточках, а за ним с шуршанием опадает штукатурка, открывая гранитную глыбу фундамента.

Человек тоже был перепачкан в известке, но, чихнув пару раз, начал счищать ее со своего платья, чрезвычайно напоминающего арестантскую рванину из фильмов советской поры про фашистские концлагеря.

Макс готов был руку свою отдать, что этого арестанта в природе не существовало, но факт упрямо свидетельствовал обратное: тот сидел возле заваленного безголового манекена и держался за его протянутую руку. «Пусть это будет кратковременное помутнение сознания», – подумал Макс и снова зажмурил едва приоткрытые глаза. Почему-то ему сделалось чертовски страшно, и чертовски не хотелось, чтобы в этом помещении сидел арестант, который по определению не питает никаких нежных чувств к человеку в ментовской форме, пусть и с оторванным погоном.

Незнакомец знал о существовании Макса, но тоже не торопился идти знакомиться. Он пытался разобраться в ситуации, и разобраться получалось не очень.

– Сука, еще брыкается! – еще пребывая в темноте «перехода», ранее, услышал он слова, прозвучавшие на русском языке. – Ну, да на суде успокоится!

Потом что-то, словно мешок картошки, упало сверху и загремело сдвигаемой в разные стороны мебелью.

Его глаза постепенно привыкли к полумраку и стали видны очень смутные контуры, вероятнее всего подвала – хлам по углам, лестница посреди помещения. Он осмотрелся: под креслами лежал человек в местами изодранной форме мышиного цвета. Человек был в беспамятстве. Вероятно, крепко ему досталось.

– Это не Тибет, – пробормотал арестант. В Тибете по-русски не говорят. А если говорят, то не так. Такая интонация типична для вертухаев. Неужели опять тюрьма4?

Еще несколько минут, часов, веков назад он был заключенным СЛОНа – Соловецкого Лагеря Особого Назначения – ручкался с самим Бокием, а теперь сидел в неизвестном подвале, ухватившись за руку манекена. Он был тем самым легендарным Красным Финном, диверсантом Тойво Антикайненом, участь которого в прошлой жизни была предопределена Соловецким архипелагом, каторгой и тюрьмой для неугодных новомодному режиму товарища Сталина.

Человек под креслами не шевелился.

Тогда Тойво взял предложенную часть манекена под мышку, поднялся на ноги и пошел к лестнице.

Его удивило то, что комната над подвалом напоминала ленинский уголок в родной казарме в Питере. Или даже актовый зал: неровные ряды скрепленных между собой кресел вдоль одной стены. Категорично, это не Тибет.

Значит, выданная Добчинским и Бобчинским фотография Рериха не способствовала тому, чтобы оказаться в нужном месте в нужное время. Он вывалился из камня не пойми где и не зная когда. Ни Игги, ни Блюмкина поблизости не наблюдалось, стало быть, их надо искать.

А надо ли?

Игги, мудрый монах, церковный отступник – человек, конечно, хороший. Только выбираться из СЛОНа, как показала практика, все-таки лучше по-одиночке. Тойво не хотел, чтобы после всех мыканий и мытарств Игги опять оказался под замком. Пусть лучше он в Тибете окажется.

Ну, а Блюмкин!

Не следует с ним водить знакомство, потому что на Соловках они были по разную сторону решетки. Пусть мировоззрение у него было шире, пусть многие тайны он постиг, но в крови его руки. И редко правдив язык. Глупая рифма на этот раз отражала все верно. Пошел этот Блюмкин своей дорогой! А нам с ним не по пути.

Он начал подниматься по ступенькам, гадая, закрыт вход в подвал замком или щеколдой, или нет? На полпути, обернувшись, поправил себя: это совсем не похоже на ленинский уголок или актовый зал. Это больше выглядело, как старинный, никому ненужный подвал, в который при царе Горохе побросали старые кресла и прочий хлам. Это было даже не кладовка, это было камера предварительного заключения, где выход располагался там, где вход, а свет пробивался через какие-то щели с одной стены под потолком, вероятно выходящей в проросший крапивой и лопухами крошечный внутренний дворик.

Антикайнена отчего-то совсем не удивило, что из камня, который вытолкнул его в этот подвал, появились, трепеща и колыхаясь, две тени. Сквозь фигуры проходил скудный свет, поэтому они были всего лишь привидениями. Говорят, в старинных особняках всегда водится свой призрак. Или парочка призраков.

Во всяком случае, те двое, что вышли из камня следом за ним, не спешили драться, выть страшными голосами и бряцать узами. Значит, они неопасны.

Макс тоже заметил новоприбывших и еще больше затосковал. Когда в пустой каморке из ниоткуда появляются люди и призраки – это всегда не к добру. Они до сих пор не проронили ни звука. Ну, то что пришлый арестант пробормотал себе что-то под нос – не считается. Может, это ему, Максу, лишь пригрезилось.

Призраки поплыли к лестнице и принялись, словно удивляясь, крутить головами во все стороны. Странные привидения, словно бы вовсе не родные для этих мест.

Тойво несколько раз ткнул манекеном стоящую под углом в сорок пять градусов входную дверь, но она даже не дрогнула. Значит, с той стороны помещен крепкий засов. Вероятно, толстый кусок дерева, уложенный в специальные скобы. Эх, точно тюрьма, а не случайное место заключения.

Он повернулся обратно, перехватив свой манекен, а призраки медленно отплыли по сторонам, вроде бы устойчиво ступив на твердую землю.

Едва они перестали колебаться и трепетать, как новое чудо явило себя подвалу.

Завибрировала и задрожала, то исчезая из виду, то появляясь снова, задвинутая в дальний угол скособоченная трибуна: вещь, самая близкая к каменному порталу.

Макс удивился. Тойво удивился и отложил манекен. Призраки удивились, но не сдвинулись со своих мест.

– Душно мне, – вдруг, раздался приглушенный каменной толщей густой мужской бас.

Макс вздрогнул всеми креслами и стульями, что были над ним. Слов он, к сожалению, не понял, но смысл уловил. А смысл был таков: сейчас в подвал выберется какое-то страшенное чмо, подхватит манекен и даст всем присутствующим понять, что ничто не вечно под луной.

Тойво вздрогнул и отшатнулся. Захотелось вновь уцепиться за протянутую руку дружбы безголовой куклы, но та оказалась не в зоне охвата. Антикайнен, как раз понял, что произнес голос. Язык был почти финским. Он в поисках поддержки посмотрел на призраков.

Привидения хоть и немного сгустили свои формы, но плотности так и не обрели. Они по очереди пожали плечами, насколько это у них получилось, и отошли на пару шагов назад. Вероятно им тоже оказался знаком этот полуфинский язык.

Когда трибуна перестала преломляться в воздухе, то есть, это странное оптическое явление угасло, явив собой прежнюю кривую стойку для выступлений, рядом с ней образовался еще один человек – коренастый и могучий, как дуб. Судя по его взгляду, он не вполне ожидал такого своего появления в незнакомом месте, да еще и на публику. Поэтому он застеснялся и еще раз сказал:

– Душно мне.

На это раз получилось не так зловеще.

Он смешался, неловко кашлянул и принялся охлопывать себя по плечам и бокам. На грязный цементный пол посыпалась известка и маленькие комочки земли. В некотором смущении Илейка Нурманин, он же Илья Муромец5, лихорадочно придумывал, как бы ему представиться перед всей честной кампанией, но, как на грех, ничего путного в голову не приходило.

Каждый из оказавшихся в подвале мог думать только исходя из привычного течения времени. Каждый сопоставлял произошедшее только со своей эпохой. Каждый искал возможность как-то изменить абсурдную ситуацию, которую объяснить было невозможно. У каждого на губах застыло некое подобие улыбки.

Но никто из них не попытался броситься с воинственным кличем на незнакомца, потому что не по-человечески это. Обороняться, в случае чего, мог любой из них, вот только не нападать. И дело даже не в том, что каждый опасался каждого, его способностей и силы.

Дело в том, что последнее дело видеть в любом человеке врага. Враги мнятся только тем, кто страшно боится потерять свою власть. Не приведи Господь встретить на своем пути властолюбца обыкновенного из подкласса самодержцев самоназванных.

Но люди тем и отличаются от них, что живут они по другим законам. Да и поступают они совсем по-другому.

Будто колокольчик зазвучал, но никто из присутствовавших в подвале его не услыхал. А я услышал.

Звон, звон, звон, малиновые реки.

Испокон вовеки.

Шел в руку сон, быль иль небылица,

Дили-дили-дон-дон,

А что не случилось, и что не случится.6

Я видел и этот подвал, и этих людей, и даже двух призраков видел. И мысли об агрессии, а, точнее, об отсутствии таковой – мои. Сплю я или брежу? Да просто болею. Даже во сне. Придумалось все это мне.

Немая пауза, зависшая, было, после выхода из камня Илейки, была прервана шумом сдвигаемой мебели – это зашевелилась фигура под креслами.

Макс, не в силах более лежать под спудом, начал выбираться на оперативный простор, выругавшись как бы между прочим:

– Шайтан!

– Рагнарек, – неожиданно ответил высокий и статный весьма пожилой человек, бородатый и волосатый – былое привидение внезапно начало обретать вполне материалистичные черты.

– Валгалла, – вторил ему молодой плечистый спутник, который тоже все меньше походил на бестелесного призрака.

– Архипелаг ГУЛАГ, – заметил Антикайнен первое, что пришло в голову.

Илейко в секундном замешательстве открыл рот, потом его закрыл, выпучил глаза, нашелся и добавил:

– Армагеддон.

А я промолчал, потому что слушал звон. Меня здесь как бы не было.

2. И мертвые.

Мортен не знал, что он мертв. Он прекрасно помнил свой день, оказавшийся последним, на Земле, помнил свой последний бой. Помнил, как летел куда-то ввысь, помнил, что говорили два голоса невидимых ему собеседников.

"Обрати внимание, какой АТМАН7. Чистый и незапятнанный".

"Но форма не завершена, времени не хватило. Придется начать сызнова, пусть набирается опыта".

«Ах, люди, как вы несовершенны, боже мой».8

Помнил, как после этого резко начал падать, сближаясь с земной поверхностью все быстрее и быстрее. Он пробил дыру в земной тверди и полетел к самому центру Земли. Свет в пробитом им тоннеле удалялся и удалялся, а потом и вовсе пропал.

«Прилетели», – подумал он. – «Здравствуйте, девочки».

Мортен мог размышлять, чувствовать и шевелить руками-ногами. Покойники, насколько он знал, такого были лишены – лежали себе на смертном одре, и огонь лизал им пятки. И все им было нипочем: ни плач по ним, ни скорбные слова, даже жар пламени не вызывал ничего, кроме неподвижности. А потом от них ничего не оставалось, только пепел. Был человек, да весь вышел. С дымом на небеса. За пиршественный стол Валгаллы.