Море, горы и киты
– Откуда?.. – я не слышу свой голос, хотя и уверен, что говорю. – Откуда?
Анна Викторовна вновь меняет положение ног.
– Неужели Вас удивляет только это, Никита? – она закуривает очередную сигарету. – Из всего этого великолепия Вы обратили внимание лишь на эту несчастную фотографию? Я в Вас разочарована.
– Я не…
– Это очень самовлюблённо, Никита, – она медленно разрывает фотографию напополам и подносит верхнюю часть к ближайшей свече. Пламя быстро принимается сначала за мои шикарные волосы, а потом – за мой идеальный высокий лоб…
Я хочу рвануться и остановить её, но кресло не даёт мне пошевелиться. Утягивает всё глубже в трясину, и даже собственный голос предаёт меня.
– Но я не могу Вас винить: себя любить можно и нужно, – нижнюю часть фотографии постигает та же участь. Мы вдвоём наблюдаем, как горит мой подбородок, щёки, кончик носа без единой чёрной точки… Вскоре от идеального меня остаётся только кучка пепла. – Любить себя – это необходимость.
Я чувствую, как кресло наконец отпускает меня, и тут же встаю, собравшись уходить. Эта женщина теперь пугает меня. От прежней слепой покорности не остаётся и следа. Она следила за мной, обманом затянула меня к себе в логово, собиралась, наверное, продать меня на органы или в рабство… Она пугает меня до дрожи, но в то же время, как и всё неизвестное, неотвратимо манит к себе.
Неуверенно шагая в сторону выхода сквозь облака розового дыма, я стараюсь не смотреть на колдунью, чтобы не попасть под её чары снова, – я смотрю себе под ноги, которые из-за игры света кажутся слишком длинными и незнакомыми.
– Я знаю, зачем Вы здесь, – моя рука в тот момент уже опустилась на ручку двери, – И я могу Вам помочь.
Рука самовольно соскальзывает с ручки и ударяется о мою ногу. Я ощущаю телефон, лежащий в кармане – никогда он не казался мне более ненужным, чем в эту минуту, но я всё же достаю его и смотрю на время: я провёл в салоне маникюра уже два часа.
– Я даже хочу Вам помочь, Никита, – машинально поворачиваюсь на её голос. Телефон беззвучно падает на каменный пол. – Вам нечего бояться.
В её глазах нет лжи или притворства. Она хочет мне помочь. Мне нечего бояться.
Мне нечего бояться.
Не помню, как снова оказываюсь в кресле. Этот момент словно вырвали из моей памяти клещами. Помню только приятную дрожь в коленках и лёгкое головокружение. Может быть, уже тогда я потерял рассудок и всё это мне померещилось, только у Анны Викторовны Галицкой на лбу откуда-то появился третий глаз и это меня ничуть не удивляет.
– Двадцать восемь лет назад я обнаружила свой дар, – колдунья встаёт и подходит к газовой плите, стоящей рядом с головой зебры. Щёлкает зажигалка, и синее пламя обхватывает маленький чугунный чайник. – Двадцать восемь лет… – она вздыхает и медленно возвращается на своё место, снова закуривает и закидывает ногу на ногу. В этот раз сверху правая. – Мне тогда было всего десять… – Анна Викторовна, кажется, забыла о моём присутствии и говорит сама с собой, а я только смотрю в её третий глаз, не отрываясь, и вижу там бесконечно чёрное звёздное небо. – Это было утро второго февраля. Холодное тёмное зимнее утро… – она выпускает дым в мою сторону, и мои глаза слезятся. – Родители уже ушли на работу, и мы с Лизой остались дома вдвоём. Мы говорили о чём-то нелепом, о чём обычно говорят девочки в этом возрасте, смеялись, дурачились… Это было холодное тёмное зимнее утро, – зачем-то повторяет она. – Тем утром я случайно пролила кипяток на руку моей младшей сестры, – знахарка начинает говорить быстро, и половина слов вылетают со свистом, – и мне было так стыдно тогда, я хотела провалиться под землю, не могла вынести вида её слёз, хотела помочь хоть как-то… А потом… – она шмыгает. – Потом я вылила остававшийся в чайнике кипяток на свою руку, чтобы показать ей, что и мне тяжело, что и мне не менее больно… – женщина задирает рукав халата, и я вижу чуть ниже локтя красное пятно от древнего ожога, напоминающее очертаниями Евразию.
Где-то очень далеко свистит маленький чугунный чайник, охваченный синим пламенем.
– Мне было невыносимо больно, однако я прикусила язык и терпела. Терпела, наблюдая, как плавится и краснеет моя кожа, как расширяются от страха и удивления глаза моей младшей сестры… – чайник надрывается, но Анна Викторовна продолжает. – В тот момент на кухне пахло варёным мясом.
Она закрывает все три глаза и начинает беззвучно шевелить губами, иногда вздрагивая всем телом. Визг чайника и сгущающийся дым делают эту картину ещё неуютнее, и я кашляю, чтобы вернуть её в реальность. Это не помогает.
– Вы получили свой дар, облившись кипятком?
Знахарка резко открывает глаза, налитые кровью, и подскакивает ко мне, так близко, что кончики наших носов почти соприкасаются. Сигаретный дух из её рта заменяет мне воздух.
– В тот день я принесла в жертву частицу себя взамен на непрошеный дар, – она говорит шёпотом, но мои барабанные перепонки готовы лопнуть. – В тот день я потеряла сестру, – крохотная слеза прокатывается по её щеке и падает на мою ладонь: горячо. – Разве десятилетняя девочка заслужила, чтобы у неё на руках умерла собственная сестра? Разве хоть что-то способно окупить эту жертву?!
– Но как?..
– Я не знаю, – сознание постепенно возвращается к ней, – и никто не знает, никто так и не выявил причину смерти, – Анна Викторовна наконец отходит от меня и убирает чайник с плиты, в комнате становится спокойнее. – Я до сих пор чувствую, как её сердце бьётся по моим венам. Чувствую её холодную кожу кончиками пальцев, слышу её плач. Мне стоило умереть в тот день вместо неё.
Я нервно сглатываю. Минуту мы оба молчим. А может, проходит час.
– А во время похорон я случайно увидела, как довольно улыбался соседский мальчишка. Улыбался на похоронах моей сестры… Толстый рыжий мальчик с отвратительными толстыми пальцами – я захотела, чтобы он споткнулся и сломал себе что-нибудь, и он споткнулся. В тот день он сломал правую руку и больше никогда не мог пользоваться ей нормально. Я стёрла мерзкую улыбку с его лица, а потом неделю не могла избавиться от ночных кошмаров. Но я никому не позволю смеяться над моей сестрой, чего бы мне это ни стоило.
Я представляю себе толстого мальчика в чёрном траурном костюме, как он неуклюже падает во время похоронной процессии, как с неприятным треском ломается его правая рука, как визжит от страха его мама, как текут по его толстым щекам блестящие солёные капли…
– Любое заклинание имеет свою цену, Никита, – ещё одна сигарета оказывается зажата между её зубов. – Какую цену готовы заплатить Вы?
Она так резко сменила тему, что я не сразу понимаю, о чём идёт речь. Наверное, это заметно по выражению моего лица. Знахарка не дожидается ответа:
– На что Вы готовы пойти, Никита, чтобы решить свою проблему? Какую цену готовы заплатить?
Анна Викторовна стучит сигаретой о край пепельницы и в очередной раз меняет положение ног. Она делает это нарочно, я уверен. Это маленькая, но очень важная часть её игры.
Перебираю в голове варианты ответа, но все они кажутся глупыми и неподходящими. Может, просто задрать рукав и облиться кипятком, как она когда-то? Абсурд? Безумие? Отчаяние? Лучше этого мне всё равно ничего не придумать: всё гениальное уже давно придумано за нас.
Я кончиками пальцев берусь за манжету на правом рукаве, убеждая себя, как педиатр – маленького ребёнка, что укол – это не больно. Главное – сделать это быстро. Главное – не думать.
– Повторять за мной нельзя, – к Анне Викторовне возвращается прежний игривый тон. Рука отскакивает от манжеты, будто обжёгшись. – Нужно придумать что-то своё, оригинальное.
Она и мысли читать умеет? Или я сказал это вслух? Дрожащей рукой поправляю непослушную чёлку и опускаю взгляд на свои колени. Почему нельзя просто заплатить ей денег? Зачем нужны эти головоломки? Это ведь не сказка. Это всё реально.
– Я не…
– Ладно, Никита, я помогу Вам с выбором. Но в виде исключения, потому что Вы мне нравитесь, – скольким до меня она говорила подобное? Анна Викторовна достаёт чистый лист бумаги и чернильницу с пером из-под завалов на столе. – Вы сможете избавиться от всех своих проблем, сможете поделиться ими с окружающим миром, если пожелаете, а взамен… – она улыбается, скрепя пером по свежей бумаге, и подмигивает мне третьим глазом. – Взамен я заберу у Вас всего лишь одного человека.
Мои брови формируют недовольную дугу сами по себе, и я медленно качаю головой.
– На такую цену я не согласен.
– Но ведь Вы даже не спросили, что это будет за человек, – она продолжает старательно выводить на листе какие-то каракули.
– Это и не важно: оно того в любом случае не стоит, – кажется, я пытаюсь убедить в этом самого себя.
– Ну же, спросите меня, – веки тяжелеют, и держать их открытыми всё сложнее. – Я же вижу, как Вам любопытно.
Ведьма.
– Что это будет за человек? – я марионетка в её руках. Я раб. Я слуга.
– Этого человека Вы даже не знаете, – на этих словах она заканчивает с писательством и возвращает чернильницу назад.
– Как же тогда Вы можете забрать его из моей жизни? – чувствую облегчение. Думается мне, что незнакомого человека и потерять не жаль.
– Я много чего могу, Никита. Так Вы согласны?
Согласен ли я избавиться от своего проклятья взамен на жизнь незнакомца? Пожертвовать случайным человеком с улицы ради собственного благополучия? Согласен, конечно. Люди и так ежедневно умирают миллионами.
Я киваю. Я знаю, что второго шанса она мне не даст. И мне не стыдно. Стыдно должно быть тому, кто придумал атомную бомбу.
Анна Викторовна ничего не отвечает, откладывает исписанный лист, встаёт и берёт с плиты чайник. Почему-то у меня нет и тени сомнений в том, что должно произойти дальше.
– А теперь задирайте рукав, Никита.
Глава 2. Незнакомец
Первый кричит от боли, а второй его успокаивает тихим хриплым голосом. Лиц обоих нельзя различить из-за густого едкого дыма, нельзя разглядеть вообще ничего, кроме их размытых силуэтов.
Потом исчезают и они. Их сменяет темнота, сквозь занавес которой пытаются пробиться глухие крики и красные, оранжевые, жёлтые блики. Тёплые, как отголоски далёкого лета, и мягкие, как свежевыпавший снег.
Ещё один крик, и всплеск боли где-то снизу. Красной нитью проносится по всему организму и замирает недалеко от сердца. Лицо и вся правая часть тела будто горят. Откуда столько красного?
И откуда вдруг тут звуки скрипки?
Правая рука рефлекторно опускается на телефон и проводит большим пальцем снизу вверх по экрану, отключая будильник. Мутные образы медленно растворяются в чёрном и исчезают, как кубик сахара в успевшем остыть чае.
Я открываю замыленные глаза и тут же снова жмурюсь: дом напротив полыхает адским пламенем, отражая своими окнами весь свет последнего ноябрьского солнца. Красные круги за моими веками кружатся в нелепом хороводе.
В комнате – невыносимая духота: окно всю ночь простояло плотно закрытым. Кровь насыщена углекислым газом. Голова тяжёлая, мысли неповоротливые.
На часах – семь утра.
Я поворачиваюсь на живот и прислоняюсь лицом к влажной от пота подушке. Почему-то хочется плакать. То ли от обиды на солнце, то ли от жгучей боли на предплечье левой руки, как после свежего ожога. Как после свежего ожога… Осознание отрезвляет меня и мгновенно прогоняет сон, разлившись мурашками по спине.
С трудом преодолевая силу притяжения и пошатываясь, я добираюсь до зеркала в ванной. Лампочка пять раз моргает, прежде чем даровать миру свет. Плитка на полу непривычно холодная и далёкая. На своё лицо я не смотрю: сейчас меня интересует только красное пятно на моей левой руке, чуть ниже локтя. Пятно, напоминающее очертаниями Евразию.
Дежавю.
Я закрываю глаза. События прошлого дня проносятся в мыслях смазанным слайд-шоу: запахи, цвета, звуки, мысли… Всё это мне не приснилось. И Анна Викторовна Галицкая мне не приснилась, и её маникюрный салон, и голова зебры, и свист чайника…
Я бы многое отдал, чтобы ошибаться. Но ожог болит по-настоящему. И на сон это совсем не похоже.
Остаётся проверить только одно. То, ради чего всё это и затевалось. Медленно – наверное, даже слишком – открываю глаза и поднимаю взгляд. Следующая секунда в событиях: сначала я до боли прикусываю нижнюю губу, а потом с размаху ударяю кулаком по зеркалу, наполняя пустую квартиру гулким звоном ссыпающегося в раковину стекла и собственным тихим воем. Ничего. Абсолютно ничего. Ноль.
И без подсчёта ясно: моё лицо нисколько не изменилось. На болезненно бледной коже это особенно заметно. Весь красный цвет ушёл на глаза, покрытые паутиной красных нитей.
Сажусь – сползаю – на ставший ещё более холодным пол и прислоняюсь спиной к стиральной машине, как заворожённый наблюдая за капающей с костяшек кровью. Кап. Кап. Кап. Одна за другой. Вторая за первой, третья за второй. Кап. Кап. Кап. Для костяшек пальцев крови удивительно много. Ей уже пропахло всё вокруг, ей уже пропитался весь мир.
Я подношу руку к губам и принимаюсь облизывать свежие раны: снова боль. В этот раз – от впивающихся в язык микроскопических осколков. Боль оказывается не такой уж и страшной, если подумать.
Плакать не хочется – я смеюсь. Не истерично, а вполне здорово, как мне кажется. Ведь я могу остановиться в любой момент, ведь я контролирую себя. Контролирую ведь? Я смеюсь над собственной глупостью, над собственной наивностью, над всей этой ситуацией в целом. Подышать ладаном и облиться кипятком, чтобы избавиться от прыщей? Серьёзно? И этот человек дразнил свою маму, когда та запрещала ему свистеть в доме, когда та заставляла сидеть на дорожку…
В комнате звонит телефон. Я уверен, что это мама. Или она, или из банка – третьего не дано. Брать я в любом случае не собираюсь. Мама всё поймёт по голосу: от неё ничего не скроешь. А расстраивать её в лишний раз не хочется. Да и сообщения пока ещё не запретили.
Со смехом из меня выходит обида и злость. Смех перезагружает систему, сбрасывает настройки до заводских – мои мысли очищаются. Ведь я мог не вернуться оттуда живым, мог попасть в рабство, могло произойти что угодно… Стоило пойти туда хотя бы ради этого – ради того, чтобы начать ценить свою жизнь чуть больше. Какой бы эта жизнь ни была. Это жизнь – и этого достаточно.
Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать – какая, в общем-то, разница? Хоть сто. Знаю уже сейчас, что порыв оптимизма пройдёт очень быстро, и поэтому хочу насладиться им сполна. Хоть пять минут, но любить эту жизнь. Да хотя бы и тридцать секунд. Лишь бы любить.
Спустя полчаса я стою в коридоре полностью одетый и с рюкзаком на спине и разглядываю покрасневшие костяшки на правой руке, из которых уже не сочится кровь. Выглядит брутально. Подрался с зеркалом или проиграл в битве с собственной глупостью? Пытаюсь придумать ответ на вопрос, который мне никто никогда не задаст. Останавливаюсь на втором варианте и улыбаюсь этой мысли. Отражение улыбается мне в ответ.
Ощущаю удивительную лёгкость. Может, потому что рюкзак почти пустой, а может, потому что что-то во мне надломилось вчера. Хочется, чтобы это чувство никогда не проходило. Как будто наконец вырвался из клетки и смог расправить крылья. Как будто летней ночью вышел на пустую дачную улицу и вдохнул полной грудью. Как будто снял зимние сапоги, вернувшись поздним вечером домой. Из меня словно выкачали всю злобу – я уверен, что при желании смог бы и полететь. Полететь высоко, прямо к звёздам, этим маленьким пробрешинам в чёрном полотне, называемом небом.
Но чем выше взлетаешь, тем больнее потом падать. Мудрость – в банальности.
Люблю рассматривать проходящих мимо меня людей, когда иду по улице. Изучать, во что они одеты, чем заняты их руки, какие у них причёски или сколько печали сокрыто в глубине их глаз. А печали в их глазах сокрыто достаточно. Хватит на два поколения вперёд.
Кажется, я пропустил тот момент, когда улыбки попали под запрет: смотрю по сторонам и не могу понять, почему люди такие хмурые. Неужели у них когда-нибудь будет повод улыбнуться весомее, чем прямо в эту секунду? Неужели они когда-нибудь станут моложе? Почему откладывают счастье на потом? Чего они боятся?
Вы знаете ответ? И я не знаю.
Приходится отдуваться за них всех. И стонущий северный ветер – не помеха. И низкое серое небо – не помеха. И осознание собственного бессилия – не помеха. Настроение на удивление отличное. Каким-то чудом я продержался так долго. Спасибо Анне Викторовне и кипятку. Я всё ещё люблю жизнь.
Девушка в жёлтой куртке проносится мимо меня: опаздывает. Мужчина в коричневом пальто надрывается в трубку телефона: пытается перекричать ветер. Мальчик с раскрытым портфелем, похожим на рот рыбы, лениво перебирает ногами: ему ко второму уроку. Старушка с авоськой сидит на лавочке у подъезда и почти не моргает: может, она так спит. А может, у неё слетели заводские настройки. Кто знает, что происходит с людьми после семидесяти. Может, программное обеспечение за это время устаревает, может, эту версию производителю поддерживать уже не выгодно. Вот они и не моргают, сидя на лавочках у подъезда. Ждут своего часа.
На горизонте появляется метро. Страшное место в это время суток. Уже на подходе начинаю вести себя так, как будто у меня в рюкзаке нет бомбы. Спойлер: её там и правда нет – только книга и пара тетрадок. Но охранники на входе каждый раз считают иначе: они чувствуют страх. Наверное, я очень подозрительно выгляжу. Нет, не так. Я точно выгляжу подозрительно. Не забываем про книги и их обложки.
В такие моменты я актёр. В такие моменты мы все – актёры. Вход в метро – наша сцена. Охрана – наши зрители. Все, кто здесь собрался, – актёры неизвестной и никому не интересной пьесы. Каждый день нам приходится отыгрывать роли тех, кем мы не являемся. Для каждого человека, для каждой ситуации у нас подготовлена специальная роль, и никто, кроме четырёх стен, никогда не узнает, кто мы есть на самом деле.
В этот раз мне везёт: на досмотр уже отправили какого-то бедолагу в шапке-ушанке и на меня никто не обращает внимания. Золотое правило работников метрополитена: в одно время – не больше одного террориста.
Надел бы террорист шапку-ушанку? Кто бы знал. Я думаю, что нет. Многое можно сказать о человеке по головному убору или его отсутствию. Многое, но, к сожалению, не всё.
Я рад, что кому-то другому не повезло вместо меня. Это придаёт мне сил. И мне не стыдно. Стыдно должно быть тому, кто не различает Натали Портман и Киру Найтли.
Снова бегу по эскалатору вниз. Никуда не спешу – просто чувствую в этом потребность. Надо бежать. Нельзя стоять на месте. Надо сейчас сэкономить две минуты жизни, чтобы потом получить лишние двенадцать часов для бессмысленного существования в год. А эта цифра уже внушительная.
Раньше я всегда провожал недовольным взглядом вечно спешащих, а теперь сам примкнул к их отряду. Жизнь в большом городе может сильно изменить людей. А может и не изменить. Зависит от людей. И от города. И от жизни.
На середине эскалатора я резко останавливаюсь и сдаю вправо. Кружится голова, кажется, что вот-вот упаду. Вот-вот ноги подведут меня, и я полечу в самый низ кубарем, снося всех на своём пути. Посмертно стану заголовком в локальной газете. Оставлю след. И в прямом, и в переносном смысле.
Стены и потолок медленно покачиваются, пока я прихожу в себя. Раньше со мной такого не случалось. А что есть раньше? Раньше я и говорить не мог, и под себя ходил. Не повод для удивления. Всё течёт. Мы стареем. Голова больше не кружится.
Ещё есть время, чтобы поразглядывать поднимающихся или спускающихся мимо меня людей, посчитывать их эмоции и делать абсолютно необоснованные и в большинстве своём неверные выводы об их жизнях. Все уткнулись в свои телефоны: наши жизни теперь там, а не здесь. Закупорены в микросхемах и выброшены в моря нулей и единиц.
Думаю, что вместе с эскалатором мимо людей порой проходит вся их жизнь. Но мудрого в этой мысли – как в анекдоте про Колобка.
Возможно, я уделяю слишком много внимания такой мелочи, как эскалатор в метро, но разве не в мелочах счастье? Спросите у любого бездомного. Они многое могут рассказать вам о мелочи и счастье.
В этот удивительно обычный ноябрьский день удача улыбается мне: я вижу свободное место рядом со старушкой в крохотной розовой шляпке. Это добрый знак. Это аномалия. Сажусь медленно, всё ещё не веря в своё счастье. Старушка даже не поднимает на меня взгляд: у неё на коленях – клетка с чёрным, как ночь, котом, и он занимает всё её внимание. Кому-то достаточно просто спать, свернувшись клубком, – этого будет достаточно.
С открытой книгой в руках я исподлобья поглядываю на других пассажиров сверху вниз, хотя и снизу вверх. Читаю книгу, видите? Видите ведь? Это книга – не телефон! У меня есть подозрение, что всем плевать. Ладно.
Девушка с короткими зелёными волосами и в очень толстых очках напротив меня – тоже с книгой. На обложке написано «1984»: наверное, что-то из современной истории. Я не очень силён в литературе или очень силён в иронии – решать вам.
Сейчас мы с этой девушкой одни в вагоне и связаны неразрывной нитью. Больше тут никого нет. Только я и она. И да, она хороша собой. И да, я, кажется, влюбляюсь. Несмотря на то, что в своих очках она немного смахивает на муху. Несмотря на то, что о девушках с зелёными волосами ходят разные слухи. Несмотря на то, что я вижу её впервые. Эти веснушки… Эти ямочки на щеках…
Я знаю, она чувствует то же самое – только не подаёт вида. Мы с ней – навсегда. Я уверен в этом. Разве может быть по-другому? Разве может быть иначе? Это точно навсегда.
Навсегда длится до первой остановки: здесь девушка поднимается со своего места, закрыв книгу без закладки, а на её место садится парень в белом пуховике. Она не смотрит на меня: не хочет причинять мне боль. Я её понимаю. Один взгляд может испортить всё.
Её зелёная макушка в последний раз мелькает посреди толпы. Двери вагона захлопываются.
Неразрывные нити рвутся не хуже разрывных.
Мне теперь ничего не остается, кроме как разглядывать парня в белом пуховике. Я не сразу понимаю, что именно так поразило меня в его внешнем виде. Что-то в нём не от мира сего. Потом до меня доходит.
Первое: он в пуховике, хотя на дворе ноябрь и мы, вообще-то, в метро. Но это ладно. Это я могу понять. Но! Второе: кожа его лица ослепительно чистая, как у младенца. Словно он сошёл с полотна великого мастера, словно его сгенерировала нейросеть или слепил Микеланджело…
Словно он продал душу кому-то очень влиятельному, связался с нечистыми силами, у которых есть управа даже на самые страшные недуги. Ну, навроде акне.
Совет: называйте прыщи акне. Звучит солиднее.
Если подумать, я тоже связался с нечистыми силами, но заработал в результате этой связи лишь ожог на руке. Мы разные.
Не могу оторвать от лица напротив взгляд. Думаю, со стороны это выглядит странно, но до меня, к счастью, никому нет дела. Даже этому парню: он сидит в наушниках, уткнувшись в телефон.
Это ведь невозможно. Такого ведь не бывает в реальном мире… Я загипнотизирован. Я околдован. Заворожён, очарован, что там дальше по списку? Это всё про меня. Для полноты картины не хватает только стекающей из моего рта слюны.
Улыбка на моём лице находится в угасающей стадии и выглядит глупо, наверное, но до меня, к счастью, по-прежнему никому нет дела.
Ценит ли этот человек то сокровище, что имеет? Дрожит над ним денно и нощно? Думаю, он вообще этого не замечает. Тут дело обстоит так же, как с насморком: мы начинаем ценить возможность беспрепятственно дышать только тогда, когда нос заложен. Так же дело порой обстоит и с людьми.
«Без расставаний не бывает встреч», – так сказал мне фантик от одной конфеты. И я склонен ему верить.
Этот парень не заслуживает такого. Он даже сидит, широко раздвинув ноги. Он даже не уступает место стоящей в сантиметре от него женщине. А ведь она, вероятно, на ранней стадии беременности. Кем он себя возомнил?
Сжимаю книгу в руках, и страница с хрустом надрывается. Только сейчас старушка отрывается от своего кота и смотрит на меня как будто бы понимающе. Но ей не понять. И никому из них не понять.
Меня переполняют злость и зависть. Чернейшая из завистей. Почему он, а не я?
Хочу, чтобы этот парень споткнулся где-нибудь поздней ночью и остался там навсегда. Это он заслужил. И мне не стыдно. Стыдно должно быть тому, кто убивает амурских тигров.
Моя станция. Наконец-то. Никогда я не был так рад услышать эти два слова.
Перед выходом в последний раз смотрю на парня, который так и сидит на своём месте, довольный собой и своей мужчинностью. Ну и ладно. Не мне его судить. Не мне расплачиваться за его грехи. Не мне смотреть по утрам на эту восхитительно чистую кожу…
Но что это? На его правой щеке, прямо рядом с ухом? Красная надутая точка, гордая в своём одиночестве и оттого ещё более заметная на бледной коже.