Быки для гекатомбы

– Д’Аннунцио, – заявил Вадим почти с порога, едва мы поздоровались. – Слышал о таком?

Не просто слышал, а даже знал, почему мой друг заинтересовался не столь популярным в наше время Габриеле д’Аннунцио. На рождественские праздники мы уезжали в Петербург, и тогдашняя девушка Вадима познакомила нас с небольшим кружком, полуподпольным издательством. Ребята планировали переиздавать одну из книг писателя, и Вадим, как я понял, оказался в этот проект втянут. Я улыбнулся и кивнул.

Поэт, солдат, авантюрист… Диктатор! Всю жизнь проживший в роскоши, облапошивая ростовщиков, на всю Европу прославившийся своими произведениями, но еще больше – эпатажем. Человек, который в пятьдесят два года отправился на фронт Первой Мировой. Кто в таком возрасте рискнул бы сесть за штурвал торпедного катера, а потом и самолета, командовать целой эскадрильей и бомбить Вену кочанами капусты?

– По окончании войны между Италией и Югославией возник спор за один пограничный городок, Фиуме, – говорил мой друг. – Д’Аннунцио при поддержке сторонников-радикалов был провозглашен там диктатором. Причем еще до того, как старик туда прибыл. Эта так называемая Республика Фиуме просуществовала меньше года, но что за место это было!

И правда. Политические радикалы, музыканты, поэты, искатели приключений стекались сюда со всего света. На улицах происходило что-то невероятное – поэзия в действии. Конституция, писанная едва ли не стихами, оркестр, играющий дни напролет на главной площади, налеты «пиратских» бипланов на суда и близлежащие фермы с целью добыть провиант, которого, в отличие от кокаина, Фиуме катастрофически не хватало. В конечном счете д’Аннунцио все-таки вынудили удалиться, а республику присоединили к Югославии.

– Остаток своих дней он проживал в привычной роскоши, обласканный режимом Муссолини. Но лишь формально! В реальности же у него просто вырвали из рук возможность на что-либо влиять, отняли саму способность действовать, – последнее предложение Вадим произнес с некоторой горечью в голосе. – В своем угасании он был подобен Наполеону, заточенному на острове Святой Елены скупыми англичанами. В конце концов, важно ли, насколько позолочена клетка, если в ней погибает орел?

Вадим был довольно бледен, что сильно контрастировало с его черными, почти угольного цвета волосами. Иногда его карие глаза пылали из-под надбровных дуг маниакальным огоньком, двумя черными угольками. Узкие губы под прямым носом создавали впечатление вечной то ли едва заметной улыбки, то ли плохо скрываемой усмешки. Среднего роста и среднего телосложения, он казался бы сравнительно неприметным среди других людей, не будь в его глазах этого блеска, а на лице – полупрезрительного выражения. Но сейчас мне он улыбался искренне.

– Скажу откровенно, «Триумф смерти» не понравился. Ну не могу я читать о том, как очередной малейший вздох отражается на мыслях героя о самоубийстве или смертельной болезни… В конце концов, когда я читаю об ипохондриках, я сам становлюсь немного ипохондриком!

Вадим рассмеялся, обнажив свои белые зубы, и жестом пригласил меня пройти вглубь квартиры.

– Ну что ты смеешься? Вот Гумилев – совсем другое дело! Хотя история и слепила их примерно из одного теста. – Жаль, что они так и не встретились. Представь, какая это была бы встреча! О чем бы они стали говорить? Прочитал бы Гумилев свою «Оду Д’Аннунцио» или счел бы это дурным тоном? – говорил Вадим уже с кухни.

Ту атмосферу, которая царила в квартире, стоило бы охарактеризовать не иначе как богемную. В гостиной, куда я вошел через прихожую, царил полумрак – через плотно задернутые шторы едва пробивалось наглое весеннее солнце. Здесь почти не было мебели, кроме старого потертого дивана, на который я однажды по досадной случайности вылил чашку кофе. Посреди комнаты, прямо на паркете, лежал небольшой матрас с аккуратно – настолько аккуратно, насколько это мог сделать Вадим – заправленным черно-синим одеялом и подушкой кровавого алого цвета. Уж не знаю, чем он руководствовался, когда переезжал сюда с удобной двуспальной кровати, – возможно, он вдохновился Дезе[4], который проводил тревожные ночи под пушкой, закутавшись в походный плащ, а может, просто решил закаляться – но его комната напоминала скорее обитель буддийского монаха, чем бивуак революционного генерала.

Рядом с импровизированной кроватью, подобно солдатам императорской гвардии, стояли три пустых бутылки вина и одна початая. Я распознал в них каннонау родом из Сардинии и какое-то из крымских, так и не ставших дешевле импортных. Дополнял боевую единицу грозный офицер – пузатая бутылка из-под брюта, в горлышко которой зачем-то была воткнута свеча. Мало того что просто воткнута, так она еще и горела, заставляя пространство комнаты пульсировать в унисон с медленно угасающим пламенем. В воздухе витал еле уловимый аромат благовоний. Пытаясь понять, что же это за запах, я никак не мог отделаться от ассоциаций с православным храмом…

– Вадим, мать твою! Это ладан, что ли?! Откуда ты его вообще взял?

– И, войдя в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и, пав, поклонились Ему; и, открыв сокровища свои, принесли ему дары: золото, ладан и смирну, – донеслось с кухни монотонно-гнусаво.

По мере продвижения вглубь гостиной посетитель мог увидеть две приоткрытые двери. За одной из них скрывалась ничем не примечательная спальня. Рубашка на спинке стула, шкаф, комод с зеркалом и сдвинутыми в кучу разноцветными флаконами, среди которых мне удалось выделить лишь туалетную воду и духи родственницы, уехавшей на юг. Обои мягкого светло-зеленого цвета, беленый потолок и люстра, плафоны которой копировали какие-то экзотические цветы. Но самой колоритной деталью была та, которую привнес уже Вадим: над изголовьем слегка помятой кровати призывала выйти в тыл австриякам фигура Бонапарта с пылающими глазами на репродукции знаменитой «Наполеон на перевале Сен-Бернар» Луи Давида. Впрочем, спальню гостям вроде меня посещать было без надобности. Куда более интересной представлялась вторая комната, которую Вадим именовал не иначе как кабинетом.

В кабинете всегда было светло. Бледно-кремовые обои разрывала надвое темно-синяя полоса рисунка, тянувшаяся параллельно плинтусу через всю комнату. Легкий белоснежный тюль скрывал подоконник и слегка колыхался на ветру – в теплое время года окно часто оставалось открытым. Рядом массивный письменный стол, выкрашенный в черный, стоял так, чтобы утреннее солнце не падало на экран ноутбука, нервно подмигивавшего одним из индикаторов. Здесь же беспорядочно валялись листы бумаги со схематичными эскизами, выписанными номерами страниц, бессвязными словосочетаниями и сокращениями, понятными лишь Вадиму. На стене в простенькой деревянной рамке висел штриховой рисунок, где крылатый и клыкастый черный бык парил во главе клина военных беспилотников. Это нарисовал Вадим. Дополняли интерьер два кресла цвета индиго и маленький журнальный столик между ними. На краю этого столика аккуратной стопкой, уголок к уголку, лежали сразу три книги, которые мой друг читал одновременно. Поочередно беря их в руки, я увидел «Государство и революцию» Ленина, «На мраморных утесах» Юнгера[5] и солидный труд Жака Ле Гоффа[6] о средневековом Западе.

– Вечные книги, – сказал Вадим, войдя в комнату. В его руках дымились две чашки черного кофе, наполняя комнату пряным, чуть сладковатым ароматом. – Нас забудут, а их будут читать и через пять веков.

– Кроме Ле Гоффа… Ведь он не пишет об Авиценне и Замахшари, которые будущим жителям Европы окажутся гораздо ближе, – мы усмехнулись. Едва не обжегшись, я отхлебнул из чашки. – С корицей, без сахара.

– На ваш вкус, мусье Буровой, – Вадим сел в кресло и закинул ногу на ногу. – Рассказывай, предводитель трудового народа, что привело тебя в эту обитель похоти, доблести и справедливости?

– Жажда приключений и великих свершений. Когда революцию будем делать? – я кивнул на труд Ленина.

– Если серьезно, то у меня складывается чувство, будто все уже летит в тартарары.

– Видимо, дает знать наша национальная черта – непреходящее чувство надвигающегося катаклизма, страшного и всеобъемлющего.

– Русская эсхатология? Возможно. Но мои знакомые повально теряют работу, и я уже подумываю открыть тотализатор «Кого уволят завтра». Не хочешь сделать ставки?

О таком положении дел я и сам кое-что слышал. Но, помимо прочего, я достаточно хорошо знал Вадима, чтобы видеть зависимость между тем, что он говорит и тем, о чем мечтает. В нашей компании уживались люди разных политических взглядов, но почти все мы сходились в одном: нынешние элиты неспособны качественно отвечать на вызовы эпохи и не могут трансформироваться, а значит страну ждет очередная эпоха потрясений. И в этом смутном времени откроются новые удивительные возможности. Мой друг был одним из убежденных сторонников этой простой и по-своему наивной мысли. Было закономерно, что он не всегда мог устоять перед искушением и, бывало, с головой окунался в книги, блоги и статьи тех, кто предрекал скорое крушение режима. Хотя запала не хватало надолго, Вадим старательно концентрировался на всем, что могло предвещать грядущую смуту, и нередко пытался подвести к желаемым выводам своих собеседников. Сейчас его привлек заметный рост безработицы, и я бы не удивился, если узнал, что Вадим в своем воображении уже раздул его до катастрофических масштабов. С моей же стороны ситуация выглядела несколько иначе.

Мой профессио нальный интерес лежал в области информационных технологий. В сфере, которая росла и развивалась семимильными шагами. Причем требования к количеству программистов и качеству подготовки соответствовали такому уровню, что специалистов в пору было готовить в техникумах. Впрочем, этим и занимались различные образовательные центры, с выгодой пользуясь ореолом благополучия, сформировавшимся вокруг IT. На таком фоне я обладал преимуществами.

Еще во время учебы я накопил неплохой опыт, а потом, уже получив образование в области информационных технологий, развернул и администрировал производственную сеть на небольшом предприятии, разрабатывавшем широкий ассортимент оборудования от лазерных дальномеров до высоковольтной техники. Это место стало для меня перевалочным пунктом между интересными проектами, периодически появлявшимися на горизонте. Не так давно я готовил техническое задание на одну коммерческую систему для управления продажами, а до того участвовал во внедрении системы планирования ресурсов для Водоканала.

Теперь я искал каких-нибудь авантюристов или небольшую команду стартаперов, с которыми был шанс ввязаться во что-то пусть не совсем стабильное, но зато многообещающее. Пока же я поддерживал в тонусе свою квалификацию и работал в графике достаточно удобном, чтобы уделять время и работе, и своим начинаниям. А еще мне как человеку, чья сфера деятельности была связана с абстрактными алгоритмами, было любопытно взглянуть изнутри на настоящее производство, которое преобразует отвлеченную идею во вполне конкретную вещь.

Не сказать, чтобы предприятие было преуспевающим, хотя и кустарным назвать его тоже нельзя. Женщины за пятьдесят вязали жгуты проводов, мужчины того же возраста собирали устройства и паяли печатные платы, а технологи, потеряв очередной чертеж, прибегали в конструкторский отдел, чтобы обвинить инженеров во всех смертных грехах. Под монотонный шум печатающих принтеров те отрывались от мониторов и молча разводили руками: «Мы ни при чем. Идите в архив». Формальное разделение обязанностей тоже работало соответствующе – пару раз я видел, как техническому директору приходилось выполнять обязанности конструктора или рабочего. К счастью, все эти пертурбации касались меня только косвенно. Чаще всего я сочувственно выслушивал негодование коллег на бардак и беспорядок, исподволь замечая, что такие стенания доставляют им гораздо большее удовлетворение, чем сама работа.

В общем и целом, если не считать внедрения электронных устройств и стремительного усыхания предприятия, – в советское время оно было частью огромного научно-производственного объединения – здесь мало что поменялось с восьмидесятых. Казалось, пока за окном двигалась жизнь, в этом месте время замерло и остановилось. Это, конечно, объяснялось и возрастом львиной доли персонала. Нет ничего более постоянного, чем временное: некоторые сотрудники работали на предприятии более тридцати лет. Короче, это была одна из тех многочисленных конторок, где перспективные специалисты превращаются в безвольных и меланхоличных людей, окончательно смирившихся со своей участью.

Хотя организация кое-как пережила девяностые и кризис конца нулевых, теперь ее дела пошли совсем худо. Директор, не самый лучший организатор, но хитрый и предприимчивый бюрократ, сбывал госкорпорациям откровенно устаревший хлам. Но даже он становился все мрачнее и мрачнее с каждым днем, а на прошлой неделе заявил, что сокращает нескольких человек с производства. «На что мне жить еще семь лет?» – звучала горечь в голосе пожилого сотрудника, павшего жертвой «невидимой руки рынка». Предприятие оставалось одной из шлюпок, спасшихся с советского «Титаника». Одной из дырявых шлюпок, которые могли долго дрейфовать в открытом море, но были обречены на погибель.

Вадим отлично знал о ситуации, сложившейся на моей работе, и беседа уже грозилась перетечь в обсуждение разгорающегося кризиса, но я настолько устал от политики, что сразу перевел разговор в другое русло:

– Ты, кажется, планировал написать повесть. Не приступал еще?

– Пишу отдельные отрывки, иногда даже на несколько страниц, но до сих пор не определился с центральной темой, – пожал плечами Вадим. – Думаю, это будет тема выбора. Распутье, на котором стоит человек, выбирая какой поступок совершить. Между чувством правоты и страхом, убеждениями и выгодой, действием и бездействием…

– Что бы человек ни выбрал, этот выбор будет верным.

– Если его не будут мучить сомнения после!

– В конечном счете, каждый выбирает относительно своей системы координат, ценностей и устремлений.

– Иногда систем координат оказывается сразу несколько в одном человеке. В том и состоит вопрос выбора.

– Да, сегодня, когда абсолютна лишь относительность, даже слишком часто… – проговорил я, подумав. – И в какую ситуацию ты думаешь поместить героев?

– Я бы написал о войне, но никогда на ней не был. Получится либо глупо, либо натужно. Что-то вроде оскорбления тех, кто видел все это воочию.

– Книга – это не обязательно отражение опыта, пережитого автором.

– Без определенной выдумки не обойтись, но я не хочу писать о том, чего вовсе не знаю. А книга – это отражение не только автора, но и читателя, который пропускает чужие мысли через призму своего восприятия, – произнес Вадим. – Даже так: искусство чем-то похоже на зеркало. Мутное зеркало, в котором мы ищем свои достоинства, а находим пороки, ищем подсказки и справедливую критику, находим же либо насмешку, либо эскапизм. Оно дает прямо противоположное запросу, но в этом есть своеобразная прелесть.

– Прелесть разочарования?

– Прелесть неожиданности. Я никогда не находил среди книг и идей того, что ожидал там найти. С одной стороны, это разочаровывает, но, с другой, позволяет взглянуть на вещи с другого ракурса. Потому ты и видишь на моем столе такую эклектику – Ленина и Юнгера, – мой друг кивнул в сторону книг, которые я недавно держал в руках. – Именно поэтому я хотел бы отправиться в какое-нибудь огромное путешествие, а может быть, даже и на войну… – проговорил Вадим задумчиво. – Впрочем, воевать мне не за что.

– «За яхту олигарха!» – воскликнул лейтенант и бросился в штыковую, – ухмыльнулся я.

– И «За часы патриарха»! – без энтузиазма подыграл Вадим.

– Война предполагает жертвенность. Неужели ты пойдешь рисковать жизнью ради людей, которые, в общем-то, заодно со своими врагами? Которые будут снимать сливки, пока ты истекаешь кровью под ударами артиллерии. Это глупо.

– Наверное, глупо. Но война – не только жертвенность. Для других война – выгодное предприятие, третьи воспринимают ее как экзистенциальный опыт и особое переживание. Хотя ты прав, к современной войне и я испытываю отвращение. В первую очередь, потому что врага давно не ставят вровень с собой. А если так, то можно уничтожать людей как крыс, пытать, сносить целые кварталы нажатием одной кнопки. Сидит за джойстиком оператор беспилотника, – какое-нибудь ничтожество родом из Оклахомы, – чавкает отвратительным сэндвичем и выслеживает людей, словно куропаток. У него – сверхточные ракеты, тепловизор, удобное кресло и самодовольная рожа. А у тех, кто внизу – автоматы и гранатометы полувековой давности, а еще безрассудная вера в свою правоту. Но герой все равно он, этот крестоносец, носитель «общечеловеческих» ценностей. А все потому, что враг окончательно перестал считаться за человека. Сегодня любой повстанец – вне закона, а войны, как полицейские операции. Если кому такое положение дел не нравится, то, значит, он опасный радикал и оправдывает «██████»: «Ату! В клетку гада!». Так пахнет «гуманизм» и «свобода слова».

– Ты помнишь Игоря Ваграмова? – вспомнил я старого приятеля. – Летом он уехал на Донбасс.

– Да, помню, – кивнул Вадим. – Я так и не понял зачем.

– Игорь был воодушевлен. Он верил, что это только начало. Он увидел в восстании удар по лицемерию современности и по унизительному положению страны, когда мы только каемся, просим прощения и списываем долги, взамен не получая ничего.

– Странно. Он же находился в твердой оппозиции к режиму. Неужели он поверил, что теперь все внезапно изменится?

– Не знаю. Может, на мгновение его взгляды совпали с курсом государства. А может, выбрал из двух зол меньшее. Что ему ближе? Россия или так называемый Запад? Но я не о том. Его поступок – типичный пример пассионарности. Жертвенной. Чистой. Разбогатеть он не надеялся, прославиться – тоже, иначе уже постил бы фотографии, где позирует с пулеметом на фоне подбитого танка. И для простого солдата война – это жертва и надежда на мир. Лучший, чем довоенный, – произнес я.

– Слишком наивно для тебя! – Вадим хохотнул, и в его смехе я услышал нотки плохо скрываемого чувства превосходства. – Для девятнадцатого или двадцатого века – может быть. Для мировых войн, для войн за независимость. Чтобы война была надеждой на лучший мир, на выгодные приобретения для всего общества, надо верить, что твое государство – это общее дело, res publica. Или хотя бы поддаться идеологии. Реально же война – это мощный социальный лифт, возможность добыть деньги или хотя бы сыграть в игру со смертью, получив свою порцию адреналина. У людей по всему миру слабеет внутренняя связь с их странами, и один из ярких признаков этого – отказ от обязательной воинской повинности, это уже общемировая тенденция. А потому и наши установки в отношении внешних войн размыты. Простой солдат – архаизм. На поле боя наемники и экстремалы. И до них нет дела обществу.

– Но общество все еще накачивают пропагандой. И успешно! Ирония судьбы заключается в том, что знакомые Игоря – те, которые поддерживали его начинания до отправки на фронт, – теперь пишут вещи прямо противоположные: «Это не твоя война! Зачем ты туда поехал?», «Какое право ты имел лезть в дела чужого государства?» и все в этом духе. Понимаешь? Будто не они полгода назад кричали: «Езжай!», «Мы же братья-славяне!», «Сегодня режут Донбасс, завтра – нас!»

– Диванные аналитики, советчики по любому вопросу. Зачем интересоваться их мнением, если завтра оно переменится? – Вадим закатил глаза. – Они не способны на действие, а потому не придают значения и словам. Любители поучать жизни.

– В этом есть доля абсурда и гротеска. Когда ты заходишь в соцсети и видишь, как люди дают советы, к которым никто не прислушается, применительно к проблемам, в сути которых не разбираются, на основании источников, которые, дураку ясно, заангажированы, и кичатся теми качествами, которыми в реальной жизни не обладают в принципе.

– Интернет – лишь очередное великое изобретение, которое показало нам темную подноготную человека.

– Не только Интернет, вообще виртуальная реальность. В наивных теориях она виделась трамплином для развития каждой отдельной личности, роста самосознания и ответственности, но превратилась в источник заблуждений и дезинформации, в место, где можно скрыться от реальных проблем. Что бы ни кричали поборники дешевой нравственности, игры и Интернет – это способ канализировать агрессию и неудовлетворенность, а не наоборот.

– Это только одна сторона. На деле еще хуже. Виртуальная реальность сперва разучила человека мечтать, а теперь закладывает в его голову чужие жизненные сюжеты, чужие потребности. Штампует урбаноидов, короче говоря. Сначала доступ к мозгам имела церковь, ораторы и литература, потом появились газеты, затем – телевизор… Какое количество времени можно провести за телевизором? Два часа? Три? Смартфон, который лежит в твоем кармане – это постоянный доступ к твоим эмоциям, к твоим мыслям, а значит, и к твоим поступкам. Карманный Геббельс! В современном мире тот, кто контролирует Интернет, управляет обществом. Создаются новые тренды, привлекается внимание, – неважно, котиками и сексом или громкими медийными событиями – и постепенно, раз за разом, направляются в сознание пользователя одни и те же примитивные импульсы.

– Импульсы, которые очень быстро становятся «общеизвестными истинами», – подхватил я мысль Вадима. – Однажды подсев на такой наркотик, сложно с него слезть. Ты ждешь простых решений сложных проблем, хочешь, чтобы ответ на ключевые вопросы умещался в одном предложении. Ты отказываешься от поисков в пользу готовых, пусть и неверных, решений, чтобы поскорее предаться мимолетным удовольствиям. Ты жаждешь социального одобрения, очередной порции лайков за демонстрацию себя или пересказ очередного модного заблуждения, – я допил кофе и поставил чашку на стол. – Иногда технический прогресс ввергает меня в апатию.

Вадим вопросительно вскинул бровь.

– Мне кажется, что чем дальше он заходит, – пояснил я, – тем меньше шансов на освобождение остается у простого народа и отдельного человека. Какие огромные технические возможности открываются перед властью с развитием технологий! Еще недавно все было иначе! Крестьянин был полон предрассудков, – впрочем, мы ничем не лучше – но он не подвергался столь мощным информационным атакам. Средневековая церковь – жалкий недоросль по сравнению с современными массмедиа. Добавь сюда множество альтернативных течений, сект и ересей от альбигойцев до хлыстов с бегунами – вот у кого точно стоит поучиться самоорганизации! Потому крестьянские восстания и были спонтанны, неожиданны, непредсказуемы и несли в себе удивительную связку из конкретики и сияющего мистического идеала. Соляной бунт или та же Мюнстерская коммуна – это не унылая борьба против абстрактной коррупции. Особенно если учесть, что по итогу коррупция – это краеугольный камень любой власти. Нынешние цветные революции осуществляются в виртуальном пространстве и готовятся постепенно. Профессио нальные политтехнологи играют на самооценке, предрассудках и желании обывателя удовлетворять навязанные ему псевдопотребности. Чем может ответить простой человек?

– Так и есть, – согласился Вадим. – Власть – не столько монополия на насилие, сколько монополия на информацию, коммуникацию и символы. Монополия на интерпретацию.

На какое-то время в комнате повисло молчание – обдумывая услышанное, каждый пытался найти русло, в которое стоило пустить диалог. Мы нередко проводили время в подобных беседах, когда встречались с Вадимом. Они разительно отличались от дешевых сплетен, гнусных пересудов и жалкого хвастовства, которыми изобиловали разговоры многих наших знакомых. Мы обсуждали идеи, тенденции и заметные события и старались избегать пошлого мудрствования толпы, основанного на лжи разноцветной пропаганды. Проблема в том, что беседы оставались беседами. Кухонной болтовней.

Тем временем за окном окончательно стемнело. Ветер завывал меж панельных стен, скрипели ветви берез, в пробках сигналили автомобили – звуки сливались в тревожную какофонию в духе Мосолова. Уличные фонари бросали холодный электрический свет на праздных прохожих, погруженных в мысли, мечты и новостные ленты. Я предложил Вадиму что-нибудь выпить, и мы отправились в бар.

Закройте глаза, повернитесь несколько раз и что есть силы плюньте. Если вы в Москве, то с вероятностью в сто сорок шесть процентов попадете в ресторан. Или в кафе. Или в бар. Ресторанный бизнес буйным цветом расцвел в тучные годы нефтяной ренты и пока не думал схлопываться. Клиент давно не удивлялся экзотическим блюдам и безупречному обслуживанию. Современный ресторатор завлекал не столько гурманов, сколько любителей зрелищ – оригинальным интерьером, ритуалом приема пищи, а также особым позиционированием. Так, одно модное кафе прославилось тем, что в нем часто ужинали известные деятели либеральной оппозиции.

За десять минут ходьбы мы миновали полуподвальную рюмочную, где до полусмерти напивались маргиналы, дорогой ресторан «Escrocs et de Voleurs» для особо изысканной публики и необычное кафе, в котором посетители ели в абсолютной темноте. Последнее, впрочем, популярностью не пользовалось: так как источники света внутри заведения использовать запрещалось, делать селфи и фотографировать еду было невозможно.