Но разоблачения Василиска убивали всякий вкус. Сознание, что он, Лаврентий, был и остается игрушкой, делало постылым все жалобы и непутными содеянные подвиги. Почему его не убили при осаде поезда или до, при осаде почты, или еще раньше стражники! Все можно испытать и забыть, будто ничего никогда и не было, выйти неповрежденным из неодолимых страданий и испепеляющих удовольствий и неоднократно чувствовать смерть. Одна не проходит бесследно и, осев, ест ум, одна горечь, грызет, пока не испортит непоправимо. А когда еще столько горечи.
Расстаться с земляками, даже не попировав? А где Ивлита, что с нею, и как это еще не спросил о ней? Достаточно Лаврентию было задать < вопрос >, все почтительно и с поспешностью столпились. Ивлита? Кое-кто из бывших оттуда передавал разноречивые сведения. Известно, во всяком случае, что отец ее найден мертвым в развалинах дома, но, по-видимому, умер много раньше. Нашла его Ивлита. Говорят, сошла с ума. Все считают Лаврентия погибшим, а вдовы разбойников, сам знаешь. Из-за безумия, впрочем, ее, кажется, избавили. Однако Иона…
Говоривший, не успев докончить, полетел в угол от страшного удара в лицо. “Бугай твою мать, – ревел Лаврентий, – убил бы тебя, да надоело пачкаться. Лжешь, скажи, что лжешь”, – но, не дождавшись ответа, грохнулся на стол и заголосил, точно плакальщица. Побитый с трудом поднялся и, пытаясь отереть кровь с глаз, бормотал: “Не знаю, говорят, я-то при чем…” Его увели под руки, и кабак опустел. Даже хозяин вышел на улицу, оставив Лаврентия одного.
Неправда, Лаврентий знал, что это неверно, что Иону, да и никого, Ивлита к себе не подпустит, пусть и разбойничья вдова. Но позор, коим она покрыта, одному своему положению благодаря, насыщал Лаврентия зверской ревностью. Иона, ну этого песня спета. Из-за безумия, говорите, пока не переспали. А его-то, Лаврентия, забыли? Погиб, говорите? Говно!
И схватив ружье, стал расстреливать бутылки на стойках, стаканы, стекла, изрешетил потолок и выбежал на площадь. Ни души. Продолжая тратить патроны, Лаврентий перебил все окна, какие видел, стадо гусей, бродивших у лужи, ранил свинью, бежавшую с визгом, и неистовствовал, пока больше не стало чем стрелять. Повалился на землю и лежал до сумерек, такой же одинокий, в вымершей деревне. Когда же стемнело, ни один свет не зажегся ни в небе, ни в окнах. Лаврентий, поднявшись, долго вглядывался в темноту и прислушивался, точно звук или луч были бы поддержкой, как вдруг одна из верхних комнат кабака осветилась. Молодой человек схватился за ружье, но вспомнил, что стрелять нечем. При разгоревшейся лампе он узнал утреннего знакомого. Было видно, как Василиск, сгорбившись и заложив за спину руки, бегал по номеру; подходил к окошку, выглядывал и вновь начинал бегать. Лаврентий смотрел на бесноватого, не только не чувствуя неприязни, но и влекомый, готовый на него положиться. Встал, пошел к кабаку, долго шарил в потемках, пока не добрался до комнатки Василиска.
Услышав шаги, Василиск распахнул дверь с силой. Он был в бешенстве и трещал с быстротой, превосходившей утреннюю: “Вы с ума сошли! Поднять такую стрельбу, когда полиция рыщет по соседству. Если бы они и не хотели нас навестить, то наверное навестят и, вероятно, раньше зари, так как выстрелы должны всполошить окрестность. Я думал, что вы умный человек, Лаврентий, а вы, понимаете, невежда. Я был только что в головоломной деревушке, потратил все послеобеда, чтобы справиться о вашей жене. Она на пастбищах вместе со старым зобатым, ничто ей не угрожает, тем паче, что я распорядился известить ее о вашем здоровий. А вы-то, вместо того чтобы переодеться, посмотрите, на кого вы похожи, затеяли черт знает что из-за каких-то беспочвенных сплетен. Хорошо еще, что пришли сюда, а то я не знал, где вас искать, свиньи же односельчане ваши так перетрусили, что никто не пожелал выйти на поиски. А если бы не явились, так будьте покойны, молодой человек, на этот раз вам не избежать полиции, которая здесь, в глуши, не постесняется вас расстрелять, чтобы избавить от судебной волокиты и непрочных тюрем”.
– Садитесь и слушайте, – продолжал надрываться Василиск, не переставая суетиться. – Я хотел бы все объяснить на досуге, по-человечески, но теперь некогда, – и выдернув из жилета часы: – Нам остается не больше часу до выхода. Дело идет об ограблении, понимаете, но не поезда, на поезде мы поедем грабить. Надо отнять у правительства значительно большую сумму денег, чем вы можете предполагать, и не золотой даже груз, так как золото слишком тяжело, чтобы представлять большую ценность, а груз бумажных, несравненно более легких денег. Правительство хранит деньги в домах, о которых у вас нет понятия, но с которыми скоро ознакомитесь, называемых казначействами. Значит, я приглашаю вас участвовать в ограблении казначейства. Поняли? Теперь по порядку. Казначейство находится в городе, следовательно, вы и ваши товарищи едете со мной в город. Далее: я не могу с точностью указать, сколько мы можем захватить денег, но на вашу долю придется десятая часть. Хотя доля, мною вам предлагаемая и скромна, но вполне достаточна, если примете во внимание, что, во-первых, мы, я берем на себя всю подготовку дела и снабжаем вас, так сказать, орудиями производства; во-вторых, мы примем все меры, чтобы застраховать вас от поимки и доставить в горы. А в-треть-их, и это самое существенное, так как дело идет об успехах партии.
Василиск остановился и, оборвав речь, посмотрел, какое впечатление она производит на Лаврентия.
– Теперь слушайте еще внимательней. Партия – это общество, вроде вашего с зобатыми сообщества, но более многоголовое и преследующее несколько иные цели. Вы отнимаете деньги у имущих или у правительства, чтобы самим обогатиться. Мы стремимся отнять все у богатых, чтобы богатых не было, а все одинаково бедными. Вы уничтожаете чиновников, так как они вас преследуют, мы хотим уничтожить правительство, так как поддерживаемый им порядок ведет к появлению богатых и потому правительство искореняет нас. Вам наплевать, что делается в миру; сидите в берлоге и выходите только на добычу. Нас занимает только мир, где мы хотим установить равенство и целесообразное принуждение. Вы ищете свободы, но вами движет необходимость, партия стремится к необходимому и потому свободна. Если последнее вам и непонятно, то, надеюсь, все-таки уже ясно, что у нас общий враг, а потому сотрудничество наше вполне возможно.
Подойдя к Лаврентию и воспользовавшись тем, что Лаврентий сидел, человечек положил ему руку на плечо и продолжал воодушевленно: “Лаврентий! Вас ждет подвиг, которого достойны вы один. Вы наверстаете потерянное по вине Галактиона и попадете под покровительство могущественной партии. История вашего отступления наглядно показывает, сколь это заступничество ценно.
Теперь переоденьтесь. Вот ваше платье: как видите, я позаботился. Что касается до зобатых, они провожали меня в деревушку и я передал им от вашего имени, чтобы были готовы и ждали за церковью.
По поводу вашей жены: поверьте, она не успеет спуститься с пастбищ, а вы уже будете обратно. Вы понимаете, что нет смысла возвращаться с пустыми руками”, – закончил Василиск, расставляя слоги и выбежал из комнаты.
Наконец-то! И Лаврентий, вместо того чтобы переодеваться, повалился на койку. Что за поток слов, из которых он ничего почти не понял. Но красноречие Василиска действовало освежающе. Нельзя отказываться, надо пробовать, с этим краснобаем все-таки забавней возиться, чем с деревенщиной. И потом новый круг, с возможностями новыми и многообещающими.
И Лаврентий почувствовал, что он закипает при мысли о новых преступлениях. Не успел вернуться, а ему после столькой стрельбы хотелось вновь сражаться, не отходить уже, а нападать, убийствовать, еще и еще. Однажды не удалось разбогатеть, теперь удастся.
– Чего же вы валяетесь, – пищал Василиск, вбегая, – стражники уже в деревне, – и, бросившись к лампе, он задул ее. – Из-за сплошной только тьмы не могут еще освоиться и так как никто не выходит.
Но тут Лаврентия уговаривать не приходилось. Подхватив Василиска на руки, он сбежал по лестнице и, не опуская ноши, бросился к церкви. За церковью зобатые оказались действительно в сборе, и общество двинулось к лесу, где могло в безопасности переждать ночь. Отсюда были слышны сперва пальба, потом крики, затем сквозь листву заметен стал пурпур: полиция, раздосадованная тем, что захватить добычу ей не пришлось и теперь уже более не удастся, так как горы достигнуты, решила приступить, чтобы чем-нибудь вознаградить себя, к грабежу и поджогам. Василиск изменил своей болтливости. Молчали и остальные. Нарушил Лаврентий:
– Не могу, Василиск, оставаться здесь в бездействии, когда там такое происходит. Постыдно наше бегство. Она же на откупе у меня, деревня, да и моя деревня. Защищать ее должен, да и родные у меня там. Я вернусь, жди до утра.
– Вы не смеете двигаться, – заволновался Василиск, обретя вновь иссякшее было красноречие, – вас ждут дело и партия, вы обязались. И куда вы, у вас нет оружия, предприятие может плачевно кончиться, тогда и наше…
Но в ночи глаз Василиска не было видно и над Лаврентием он был бессилен. Тот уже уходил, теряясь в темноте с зобатыми.
Василиск остался один и, ходя вокруг дерева, продолжал говорить сам с собой: “Дурак, подумаешь, родные, своя деревня. А ведь небось, когда думали, что погиб, так от удовольствия выпивали удесятеренное количество водки. В благородство захотел играть, чувствительная душа какая. И кончится это заступничество тем, что продадут первые. Наивный человек, не совался бы лучше. Предстоит такое дело, а тут нате: пыл, мечты, восхищение…”
Стрельба то замирала, то учащалась и вот стихла. Восток розовеет, и нельзя сказать, горит ли еще деревня или вся сгорела. Но прежде, чем солнце заколесило, Лаврентий вернулся. Вид у него был довольный и бодрый. “Наконец-то, – закричал Василиск, – вы, однако, изрядно заставляете ждать, отлучаясь по пустякам, молодой человек. Скорее, подальше от этих мест…” Тронулись.
По дороге Лаврентий рассказал, как, вернувшись в деревню, он собрал крестьянство, раздобыл оружие; и не покончили стражники буйствовать, а их со старшим завлекли в засаду около лесопилки и всех перебили. “Неплохо, не правда ли, – съязвил Лаврентий, заглядывая в холодные глаза Василиска. – И без вашей помощи…”
– Но не подумайте, что это из одной гордости, – пристегнул он. – Пока правительство будет хлопотать здесь, мы спокойнее обделаем ваше дело.
9
Город, где Василиск и Лаврентий высадились, был расположен на склонах горы, которая, сперва круто оборвавшись, сходит затем уступами к малозначительной и засоренной песком реке. На эти уступы была наброшена сеть великолепных кварталов и так, что если смотреть на город с другого берега, где находились пригород и вокзал, со ступеней которого шайка и сошла, то казалось, что город лежит на ладони. Город был чрезвычайно красив садами, домиками, лавками, но главной его достопримечательностью был бесконечный бульвар, названный просто Большим и делившийся на две неравных части. Первая, длинная и широкая, была доступна для всех родов передвижения, и безрассудные автомобили, трамваи, автобусы, кареты, велосипедисты мчались, только и заботясь о том, как бы прошмыгнуть и улетучиться. Вторая часть, до нелепости короткая и узкая, была для всяческой суеты закрыта и, конным экипажам отведенная, не только носила надпись: “шагом”, но вымощена была так, что всякая лошадь, от правила отступавшая, скользила немедленно и падала. Люди, по первой части бегавшие вприпрыжку, тут благоговейно толпились, взирая, как взад и вперед, в открытых колясках, катались с утра и до утра цветы добродетели, так как кататься напоказ было главной городской добродетелью. А так как следующей добродетелью было обжорство, то ротозеи, чтобы сделать вид, что, мол, хоть этой добродетели причастны, весь день высились, ковыряя в зубах, хотя ничего никогда не ели.
В конце бульвара была площадь, вся в лавках, где и громоздилось, среди дворцов, здание казначейства.
Василиск, указав Лаврентию на драгоценности, выставленные в окнах, изрек: “Нигде не найдете таких богатств. А говорят, что в мире нет женщины красивее вашей жены. И вот, если дело удастся, сможете прийти сюда и купить всего, чего захотите, – а когда Лаврентий в ответ посмотрел с насмешкой и наглостью, то: – Только без баловства, теперь особенно, потерпите”, – и оттащил разбойника от сверкавших за стеклами колец и серег.
– Посмотрите-ка лучше на это, – продолжал человечек, становясь в позу и лицом к движению по площади и бульвару. – Если бы вам была знакома наука о хозяйстве, если бы вы раз навсегда распрощались с верой в духовное, перестали наивничать, вам тотчас же объявился смысл этой ярмарки, якобы замысловатой, но на деле простой и поучительной.
Я постараюсь вам все-таки кое-что объяснить, и если, случится, слов моих не поймете, то не перебивайте, а выслушайте до конца, тем более, что для меня слушатель – величайшее удовольствие.
Так вот. В денежном строе, выразительницей которого является эта ярмарка, все определено двумя действиями: куплей и продажей. Поскольку желанье овладеть, иначе спрос, равняется желанью отдать, то есть предложению, денежный строй находится в состоянии устойчивого равновесия и ни вам, ни нам не причинить ему никакого ущерба. Но постепенно жажда продать, а потому и продаться, перерастает голод приобретения, строй начинает гнить и вот, наконец, достаточно некоторых усилий, чтобы послать его к черту.
Что тут все продается, это для вас не новость. Но поймите, здесь каждый одержим страстью быть предметом продажи. Не будем говорить о женщине, отжившем явлении. Но вот молодые люди, они уже не ищут товара, предлагают себя, обыкновенно мужчинам, изредка женщинам. Наступает возраст, когда ни передом, ни задом не проторгуешь, и горожанин женится или обзаводится другом, чтобы торговать женой или другом. Вот коляски, в которых мужья предлагают жен. Вот две женщины, старая и помоложе, и старая удовлетворяет потребность, торгуя приятельницей. Приходит время, когда и женой не проторгуешь, можно приступить к детям. Для чего здесь детьми и обзаводятся. При этом продаваемый норовит, как бы самому поместить <на свое место > продающего и часто преуспевает.
Вы скажете: значит, все-таки кое-что да покупается? Очевидно! Но чтобы быть перепроданным. И если и есть ограниченное число совершенных сумасшедших, которые ничего не продают и не стремятся продать, то людей этих клеймят паразитами и всячески истребляют…
Вы понимаете теперь, почему бульвар в таком почете, а прочие части города в запустении? Почему именно здесь расположено казначейство?
Сей строй испорчен до омерзения, и мы его разрушим. Но вот, когда все готово развалиться, то вместо человека, умирающего от жажды продаться, приходит последним противоречием мот, умирающий от желания расточать. Вы, Лаврентий, воображаете, что вы фазан горных трущоб, и только, а вы птенец денежного строя, вы, умирающий от желания промотать как можно больше. Поэтому-то вы величайший враг денег и наш попутчик. И я поспешил за вами в горы, убежденный, сделать того, что натворите вы, никто не сможет.
Слушал ли его горец? Запахом духов, проникавшим из лавок на улицу, с запахом женского пота смешанным, восхищенный, Лаврентий щурил глаза, погружался в сладостное изнеможенье, и чем глубже, тем подлинней вырастала перед ним Ивлита. И сколь ни был привлекателен блеск экипажей, но неиспытанный доныне запах взял верх и Лаврентий не только зажмурил глаза, но и покрыл лицо руками.
– Поедемте отсюда, Лаврентий, – объявил неожиданно Василиск. – Насмотрелись. Пора приступить к делу.
Сумерки уже удобряли землю, но бульвар, загоревшись, не позволял следить, как тускнело небо над домами и деревьями. Молодой человек продолжал молчать. Болтовня Василиска к разговору не располагала. Желания разрастались и давили на сердце. Еще раз Василиск был прав. Лаврентий не знал, что бы сделал, если бы все вокруг принадлежало ему. Но действительно он всего этого хотел, а что делать дальше, уже и не важно. Еще недавно склонен был упрекать Ивлиту за необходимость грабить. А теперь желание отнять господствовало <само> по себе, безудержное и необъяснимое. Всего несколько часов, как они приехали, а Лаврентию уже казалось, что тут волокита такая же, как на морском побережье. И он торопил Василиска.
Не пересекли и нескольких улиц, а нарядные дома сменились лачугами и аллеи – невероятными переулками и тупиками. То и дело приходилось сворачивать из-за дохлой кошки или собаки либо пары дерущихся и пьяных женщин. При свете фонарей с отвращением осматривал разбойник здешних жителей. Худые, горбатые, отдающие мочой, прыщавые, с прогнившими лицами обыватели сидели у дверей, шмыгали из ворот в ворота или испражнялись у стен. Удивленный тем, что Василиск молчит, Лаврентий потребовал объяснений. Но человечек уже не затараторил, а отвечал тихо и сдержанно: “Это смерть. Здесь она продается на каждом шагу, предлагая себя под видом бутылки со смесью, игорных карт, юбок и крыс, понукая красть, травиться, злодействовать. Пусть я вижу, что это искусственно, что ужас нарочно сохраняется ради той же продажи, мне как-то не по себе от того, что господа положения так непринужденно торгуют смертью.
Подумайте, Лаврентий, быть поклонником смерти, убивать когда хочется, – ваша затаенная мечта, это прекрасно. Но здесь убивать заставляют не только на войне или при подавлении бунтов. Нет, мужья должны стрелять в жен, чтобы было о чем писать в газетах, экипажи – давить, чтобы были происшествия, бедняки должны быть преступниками и дать ложному правосудию возможность осуществляться. И все потому только, что смерть такой же товар, как и все остальное. И хотя я еще раз знаю, что причина – тот же, будь он несчетное количество раз проклят, денежный строй, не могу не морщиться, мысля, до чего чудовищно современное перепроизводство смерти”.
Василиск остановился, откашлялся и продолжал насмешливо:
– Лаврентий, из рассказа о том, как вы в деревушке расстреляли полицию, я понял, что вас оскорбили мои разоблачения о партийной вам помощи. Вы не хотите быть руководимым. Это вас недостойно. Но, увы, не заблуждайтесь, не думайте, что свободны. Нет, даже ваша прекрасная способность умерщвлять – плод общего положения вещей. Вы убили брата Мокия потому, что вас развратила плоскость, а плоскость развращена бульварами. И ком смертей растет потому, что это ваш товар, что вы, сами того не замечая, не поклонник, а купец смерти. Партия не покупает ли у вас несколько смертей за соответствующее вознагражденье?
Гостиница, в которую они вошли, вонючая на редкость, была погружена в полную почти тьму. Когда лестница, где двое не могли бы разойтись, была наконец преодолена, человечек оставил Лаврентия стоять в углу, а сам вошел в комнату, освещенную одной только свечой, где за столом заседало несколько бородачей, лица которых, и без того неразличимые, были скрыты под очками и шляпами. Василиск уселся, не здороваясь, и отчеканил: “Все выяснено. Дело произойдет послезавтра, и, следовательно, завтрашний день придется провести в бездействии. Так как полиция кое-что подозревает, я принял меры, чтобы некоторые из товарищей дали себя завтра арестовать с орудиями преступления, что нам окончательно развяжет руки. Бросать будет Мартиньян, кроме него никого на месте не будет. Заседание закрыто”. Он встал, вышел в коридор, схватил Лаврентия за руку и поспешно выволок наружу. Остальные долго разговаривали, наконец разошлись. Один из присутствовавших сначала выбрал один путь, а потом повернул и зашагал к дому, где его ждал начальник полиции.
Следующие сутки прошли для Лаврентия в томительных скитаниях с Василиском по городу, еще более нудных потому, что обоим пришлось преобразиться, приклеить бороды, напялить стеснительное платье и воротники и взять в руки трость, с которой Лаврентий не знал, как обращаться. Потом Василиск наговорил лишнего, и чопорный горец решил при случае доказать человечку, что тот не всегда прав.
Василиск заставлял Лаврентия проделывать такое, что подчас последний был готов взбеситься. Но поучения Галактиона не прошли даром и рассуждать не приходилось. То спутники заходили в какие-то помещения, где сидели и распивали чай преимущественно женщины, то слонялись по магазинам, покупая всякую дрянь и прося доставить в несуществующие дома, или катались из одного конца города в другой. То и дело Василиск замечал знакомое лицо, немедленно отворачивался и увлекал за собой молодого человека. После обеда, за которым Василиск не позволил ничего Лаврентию есть, объяснив, что тот не сумеет обратиться с ножами и вилками, и лакеям приказал подать Лаврентию только рюмку какого-то лекарства, уверив, что спутник уже обедал, товарищи попали в новую столовую, где между столами танцевали, но как-то особенно, и музыка была головокружительная. Лаврентий ни на что не отзывался, слишком много было всего видено, утомляло его и однообразно было до тошноты. Вечером поехали куда-то за город, в сад, где музыка была настоящая, родная, все кутили, пели и пили, голые женщины ворочали животом и мотали грудьми, и Лаврентий готов был пить и разойтись и использовать одну-другую, но Василиск опять не позволил. Что за неволя! Впрочем, вероятно, это и есть целесообразное принуждение.
В саду какая-то продавщица цветов, которую Василиск называл Анной, заявила, что аресты не состоялись и полиция знает, что покушение состоится завтра. Василиск самодовольно ухмыльнулся и купил самый тощий пучок, после чего они вернулись в город. Дом, в который теперь вошли, исключительный по великолепию, весь изукрашенный позолотой, мрамором и картинами, был самым почетным в городе домом свиданий. В огромном, с фонтаном и растениями, зале сидели десятки оголенных женщин. Лаврентий побагровел, готов был ринуться, но Василиск одернул его, выбрал одну, заявив хозяйке, что берут одну на двоих. Долго спорили. Когда же их отвели в комнату с кроватью на шестерых, женщина не легла, а произнесла целую речь, смысл каковой не был вполне ясен, но которая заключалась в указаниях на завтрашний день. Лаврентий уже не удивлялся, только недоумевал. Он хочет спать, все ему надоело. Если Василиск будет его мучить дольше, то Лаврентий никуда не будет годен. Вышли, доехали до вокзала, купили билеты, сели в поезд, но тотчас сошли и поехали в ближайшую гостиницу. Там, в одной из комнат, Василиска ждал товарищ, бывший накануне у начальника полиции. Человечек встретился с ним улыбаясь. Лаврентий, завидев койку, повалился спать, не дожидаясь приглашения и не раздевшись.
Когда Василиск разбудил его, была еще ночь. Рядом лежал вчерашний товарищ. “Не будите его, он мертв, – отрезал Василиск, – я его задушил ночью. Почему, скажу после”. Вылезли в окно на соседнюю крышу, а оттуда спустились во двор и вышли на улицу. После недолгого путешествия по переулкам постучались в запертую пивную, где им предложили комнату для ночлега. Но Лаврентий уже не мог спать в обществе Василиска, позволявшего себе убивать друзей в постели. Неоднократно разбойнику хотелось броситься на спутника, который также не спал в своем углу. День просачивался в комнату медленно до отвращения. Наконец все предметы стали различимы, а потому и видимы немигающие глаза Василиска.
Как бы случай с Галактионом не повторился. И Лаврентий решил ничего не делать опрометчиво, чтобы не сорвалось во второй раз. Его мутило всего больше от перемены в Василиске, от того, что тот утратил внешнюю беззаботность волшебника, меньше говорил, ухмылялся, давая молчанию напитываться злобой и раздражением. Теперь в глазах человечка мерцала искренняя ненависть, причин которой Лаврентий не улавливал.
Часы ожидания были нарушены стуком в дверь. Кто-то вошел в комнату. “Вот Мартиньян”, – процедил Василиск. Лаврентий обернулся и не мог удержаться от возгласа.
Сколько лет было вошедшему? Не больше, чем ему самому. Тот же рост, овал, нежная, не тронутая лезвием борода. Но взгляд, но посадка головы? Лаврентий видел, что это его взгляд, его свойства, но не нынешнего. Теперь он, несомненно, облинял, обесплотился, обабился. Тот идет на верную смерть, не колеблясь, не сомневаясь, а он, Лаврентий, хитрит, осторожен и только малодушно оттягивает конец концов. И вот разбойник готов был искать, в какой именно год, месяц и день жизни перестал быть Мартиньяном. Но, неизвестно откуда, нахлынуло незнакомое доселе решение: не стоит доискиваться; а затем усталость нежданная и неодолимая. И Лаврентий послушно сдался, ничего уж не думал, только смотрел и следил, восхищаясь, как Мартиньян ходит кошачьей походкой по комнате, делает широкие жесты, говорит шепотом, и речь его каплет, оттеняя молчание. Только когда Василиск стал трясти Лаврентия с криком: “Пора очнуться, что с вами, вы спите, что ли?” – Лаврентий стряхнул очарование, приподнялся, вышел, ничего не говоря, на улицу, где и нашел ожидавшую коляску. Уселся и направился через весь бульвар к месту.
Что за неведомый припадок чувствительности? Теперь Лаврентий уже вспоминал детство, видел родительский дом, первых товарищей, проказы, шалости, игры. Но участвовал в них не он – Лаврентий, а он – Мартиньян, Лаврентий до… До чего же? И, однако, опять вынырнуло “не стоит”, а затем замелькали тысячи милых подробностей, коренастые дубы, на которые лазил в поисках белок, развалины крепости, где охотился на медянок, колодец с водой, не годной для питья, и полный лягушек, и в роще непременные крики сыча: “сплю, сплю”. Гнездо шмелей под балконом и соловья в ясмине. Разоритель гнезд. Лаврентий по праву заслужил это прозвище. Сколько раз приходилось взбираться на высоченные тополя, чтобы достать из гнезда только что вылупившихся галчат.