Сандалата вспомнила, как впервые была заложницей, вспомнила дни, проведенные в Цитадели, свой восторг при виде перемещающихся по бесчисленным роскошным залам толп мужчин и женщин, рослых высокородных воинов, которые, казалось, не обращали никакого внимания на крутившуюся у них под ногами маленькую девочку. И тамошние богатства, которых было столько, что Сандалата со временем поверила, будто это и есть ее мир, для которого она родилась.
Заложнице выделили комнату на верху винтовой лестницы, где она часто сидела, с волнением ожидая звона возвещающего о трапезе колокола, а потом спешила вниз по без конца сворачивающим вбок ступеням, чтобы ворваться в обеденный зал, – и все радостно смеялись, увидев малышку.
Почти весь первый год Сандалате казалось, будто вся Цитадель оказывает ей почести, достойные юной королевы, и рядом всегда были трое воинов, сыновей повелителя Нимандера, готовые в любой момент протянуть руку помощи. Она помнила, как восхищалась белыми волосами Сильхаса Гиблого, красным отблеском в его глазах и его длинными пальцами или искренней, такой теплой улыбкой Андариста, за которого втайне мечтала когда-нибудь выйти замуж. Но главным предметом ее поклонения был Аномандер – крепкий как камень, согретый солнцем и отполированный ветром и дождем. Создавалось впечатление, что он всегда готов защитить девочку, взяв ее под свое широкое крыло, и она видела, как с ним считаются другие, даже его собственные братья. Аномандер был любимцем Матери-Тьмы, и точно так же его любила больше всех остальных юная заложница в Цитадели.
Войны разлучили Сандалату с ними всеми, как с отцом, так и с сыновьями, а когда вскоре вернулся повелитель Нимандер, искалеченный и сломленный, девочка спряталась в своей комнате, замирая от ужаса при мысли, что кто-то из ее опекунов сейчас, возможно, умирает на далеком поле битвы. Они словно бы стали столпами ее собственного дома, ее собственного дворца, а она была их королевой, отныне и во веки веков. Как этому мог прийти конец?
За окном экипажа проплывали одноэтажные сельские хижины, перед которыми ходили туда-сюда местные жители; многие из них останавливались, глядя вслед путникам. Она слышала приглушенные возгласы, обращенные к вознице, взрывы смеха, пьяные крики. У Сандалаты внезапно перехватило дыхание, и она откинулась назад, чтобы ее не было видно в запыленном окне. Экипаж подпрыгивал на глубоких рытвинах, и пассажирку бросало из стороны в сторону. Она крепко сплела пальцы, глядя, как кровь отливает от костяшек, и пытаясь успокоить отчаянно бьющееся сердце.
Не стоило давать волю воображению. Сегодня просто выдался тяжелый день, только и всего.
Абара-Делак славилась своим богатством в те времена, когда дом Друкорлат был близок к тому, чтобы стать Великим домом, но это было еще до того, как войны забрали всех молодых мужчин и женщин. Когда Сандалату наконец отправили назад, будто подарок, утративший свою красоту и предназначение, ее потрясла бедность, царившая в родном селении, их обветшавшей усадьбе и окрестностях.
Отец умер незадолго до ее возвращения. Полученная на войне рана внезапно загноилась, и он отошел в мир иной, прежде чем сумел призвать на помощь лекарей. Его смерть стала для девочки трагедией, и прежнюю пустоту в душе сменила новая. Мать всегда считала мужа – отца Сандалаты – своей собственностью и не позволяла дочери заходить в их комнату, запирая дверь. Ходили слухи о том, что госпожа якобы снова забеременела, но ребенок так и не родился, а потом и отца не стало. Сандалата помнила лишь его высокую фигуру, но не лицо, да и вообще большинство ее воспоминаний были связаны с топотом отцовских сапог по деревянному полу над ее спальней в ночной тишине.
Мать больше не говорила о покойном муже ни слова. Она стала вдовой, и этот печальный титул, похоже, повысил ее ценность в собственных глазах, словно бы нес в себе некое богатство, которое предназначалось одной лишь Нерис. Тем временем со всех сторон подступала нищета, подобно тому как весенний паводок подрезает речные берега.
Пришедший в Абару-Делак молодой воин, однорукий и с мягким взглядом, изменил мир Сандалаты, и она только теперь поняла, как именно. Он не просто подарил ей ребенка или те вечера и ночи под открытым небом, на лугах и в долинах, где учил девушку раскрываться перед ним и впускать его в себя. Он стал посланником иного, внешнего мира. Не Цитадели, не дома, где жила ее мать в вечном ожидании мужа. Мир Галдана был полон жестокости и приключений, где каждая деталь, даже самая мельчайшая подробность, сверкала, будто золото и серебро, где даже камни под ногами все до единого были драгоценными, где смельчаки отважно противостояли злодеям, а честь оберегала нежные сердца. Они нашли свою любовь в полях, в жаркие летние дни среди буйства цветов.
Об этом мире Сандалата шептала своему сыну, рассказывая ему старые сказки – истории о том, кто его отец, где он жил и каким великим воином был, прежде чем задуть свечу и оставить Орфантала во власти сновидений.
Она запретила себе говорить постыдную правду о настоящем прошлом Галдана или о том, что Нерис отослала незадачливого парня прочь, изгнав его в земли яггутов, а потом пришло известие, что он умер при неизвестных обстоятельствах. Нет, ее сын не должен был знать правду, разрушавшую образ его отца: на подобную жестокость Сандалата пойти просто не могла. Мальчик нуждался в своих героях – как и любой другой. И для Орфантала его отец должен был стать не ведающим позора, лишенным видимых изъянов и очевидных слабостей, которые рано или поздно находит в своих живых родителях каждый ребенок.
В этих историях, которые Сандалата рассказывала у постели сына, она заново создала образ Галдана, сложив его из фрагментов Андариста, Сильхаса Гиблого и, конечно же, Аномандера. Собственно, в основном Аномандера. Вплоть до самых черт его лица, его горделивой осанки, тепла его руки, сжимающей детскую ладошку, – и когда Орфантал просыпался в ночной тиши и ему вдруг становилось страшно, мальчику достаточно было лишь представить, как эта рука крепко стискивает его собственную.
Разумеется, сын спрашивал: куда делся его отец? Что с ним случилось?
Великая битва с одиночниками-джелеками, старая вражда с тем, кого он когда-то считал другом. Предательство в тот самый момент, когда Галдан отдал жизнь, защищая своего раненого повелителя. Что стало с тем, кто его предал? Он тоже погиб, настигнутый собственным вероломством: предполагали, будто он покончил с собой, но вслух никогда об этом не говорили, ни единого слова. Все тисте были вне себя от горя, а потом поклялись во веки веков молчать о случившемся во имя собственной чести.
Ребенок должен был во что-то верить, и эту веру следовало сшить для него, подобно одежде или даже доспехам, которые он будет потом носить до конца своих дней. Так считала Сандалата, и если Галдан украл ее собственную одежду посредством сладкой лжи, оставив девушку дрожать в одиночестве от холода, то с Орфанталом все будет иначе… Нет, ему не придется пережить подобных страданий. Никогда.
Экипаж напоминал раскаленный котел. Сандалата задыхалась от жары, думая, кто же теперь будет рассказывать сыну истории на ночь. Никто. Но ведь Орфантал всегда может протянуть в темноте свою ручонку, чтобы взять отца за руку… Об этом больше не стоит беспокоиться: она сделала все, что было в ее силах, и, несмотря на гнев матери и жестокие обвинения в том, что сама Сандалата слишком юная, чтобы растить ребенка, доказала свою правоту. От жары кружилась голова. Сандалате казалось, будто она видела в селении Галдана, который, спотыкаясь, гнался за экипажем, а потом упал, вызвав еще больше насмешек.
Из-за жары ее воображение разыгралось не на шутку. Мир за окном стал ослепительно-белым, небо вспыхнуло огнем. Она закашлялась от пыли; конские копыта теперь стучали со всех сторон; голоса стали громче, а копыта уже гремели, подобно барабанам.
Экипаж, покачнувшись, остановился и съехал в канаву, наклонившись набок. Сандалата соскользнула с сиденья.
Пот на ее лице высох, кожа стала сухой и холодной.
Кто-то звал ее, но она не могла дотянуться до переговорного ящика, лежа на полу.
Загремел засов, и дверь распахнулась. Снаружи хлынул огонь, поглотив Сандалату.
– Витрова кровь! – выругался Ивис, забираясь в экипаж и беря на руки бесчувственную женщину. – Да тут жарко, как в кузнице! Эй, Силлен! Натяни тент: ей нужно охладиться в тени. Капрал Ялад, хватит уже таращиться! Помоги, чтоб тебя!
Капитана охватила паника. Заложница побелела, как сам Сильхас Гиблый, кожа ее стала липкой на ощупь, а тело обмякло, будто у раздавленной куклы. Похоже, она надела на себя почти всю имевшуюся у нее одежду в несколько слоев. Уложив молодую женщину на землю под тентом, который натягивал сбоку от экипажа Силлен, Ивис начал расстегивать застежки.
– Капрал Ялад, мокрую тряпку ей на лоб, быстро!
Если заложница по дороге умрет, заварится такая каша, что потом и не расхлебаешь… Страшно даже представить, какими будут последствия. И не только для него самого, но и для повелителя Драконуса. Семейство Друкорлат относилось к числу старых и уважаемых. У них не было других детей, кроме Сандалаты, а если и имелась еще какая-то родня, то сие было покрыто тайной. В случае трагического конца враги его повелителя только обрадовались бы, объявив, что «Драконус запятнал руки кровью», хотя на самом деле тот стремился лишь совершить благородный жест, взяв под опеку последнее дитя угасающего рода. Признание традиций, уважение к старым семействам – фаворит вовсе не желал уединяться от всего мира в безумной жажде власти.
Ивис снял с Сандалаты часть одежды – богатую парчу, тяжелую, будто кожаные доспехи, стеганое полотно, мешковину и шерсть, – а затем, помедлив, снова выругался и приказал:
– Силлен, достань тот рундук – взгляни, что в нем! Похоже, она напялила на себя весь свой гардероб!
Кучер слез с экипажа и остановился, глядя на бесчувственную женщину. Капитан Ивис нахмурился.
– Нам в любом случае пришлось бы съехать с дороги, – объяснил он вознице. – Она ведь сможет ехать верхом?
– Сомневаюсь, господин. Бедняжка без чувств.
– Да не сейчас, дурень, а когда придет в себя. Так сможет или нет?
Кучер пожал плечами:
– Не могу сказать, господин. Я, знаете ли, не из их прислуги.
– То есть?
– Друкорлаты отпустили большинство слуг еще года два назад. Земля-то пахотная есть, да вот только работать на ней некому. Одни померли, другие разбежались кто куда. – Возница потер затылок. – Ходили разговоры, чтобы устроить там пастбище, потому как работников для этого много не надо. Но вообще-то, – заключил он, все так же глядя на бесчувственную женщину, – народ просто сдался.
Силлен и еще двое солдат, кряхтя и ругаясь, сняли необычайно тяжелый рундук.
– Заперто, капитан.
– Вот ключ, – ответил Ивис, снимая с шеи раскрасневшейся заложницы узорный ключ на кожаной петле. Подбросив его в руке, он злобно взглянул на кучера. И велел: – Возвращайся пешком в селение.
– Что?! Но я должен вернуть экипаж! И лошадь!
– Это сделает один из моих солдат. Давай уже, проваливай. Нет, погоди! – Капитан отцепил от пояса маленький кожаный мешочек и бросил его кучеру. – Ты ничего не видел: ни как она упала в обморок, ни вообще ничего. Ясно?
Возница кивнул, широко раскрыв глаза.
– Если я вдруг узнаю, – продолжал Ивис, – что слух о случившемся разошелся по Абаре, то найду тебя и заставлю навеки замолчать твой болтливый язык.
Бедняга испуганно попятился:
– Не стоит мне угрожать, господин. Я вас прекрасно понял.
Услышав, как щелкнул замок рундука, Ивис махнул кучеру рукой, и тот поспешил прочь, на ходу заглядывая в кожаный мешочек. Бросив на капитана удивленный взгляд, он ускорил шаг.
Ивис повернулся к Силлену:
– Открывай.
Заскрипела крышка. Нахмурившись, Силлен извлек завернутый в ткань глиняный кувшин, из тех, что использовались для хранения сидра. Когда он встряхнул сосуд, то даже Ивис услышал странное шуршание, которое издавало его содержимое.
«Там явно не сидр», – подумал капитан и, встретив вопросительный взгляд Силлена, кивнул.
