В этом мире, где она, некий сдвиг во времени. Будто, не дожит временной отрезок, а часы переведены.
Утром при ярком солнце они у железнодорожного вокзала города Владивостока.
Вдвоём с Настей обходят этот зелёный в белой лепнине архитектурный памятник под крики Риты, недовольной «туристками».
Им на другой вокзал, морской. «Морвокзал рядом» – говорит кто-то в толпе. Неподалёку, но не имеет вида памятника архитектуры. У Насти нетерпение: увидеть бы ещё какой-нибудь объект.
Злят Рита, Валя, Галя. Солнце палит, морячки легко уходят. Бег туда, где огромный белый корабль, – Сандра впереди их компании. Во-первых, от злости, во-вторых, от физической подготовки, которой нет у этих клуш (и у Насти). Ждёт. Наконец, Рита: именно на этот удивительный корабль у них билеты!
Причал полон тех, кто никуда не отчаливает. Наверху головы отъезжающих. И те, и другие весело выкрикивают. На корабле – дети, внизу – родители. Ребятам, одетым в бледно-голубую форму с логотипом на рубашках, лет по восемнадцать – двадцать. Студенты!
– Вы из какого института? – обратилась к очкастой девице.
– Из рыбного, – надменно, мельком оглядев Сандру, её нелепый чемодан…
Ни у студентов, ни у моряков чемоданов нет. И таковой говорит о владельце, путь которого не как у студентов, моряков или командированных. Это некое бегство.
Те, у кого такие неподъёмные чемоданы с подозрительным наполнением, горемыки, у них нет места, где бы приткнуть добро, вот и тащат, как мудрец, «всё своё с собой», в пути ненужное. Лёгкие рюкзаки говорят о наличии дома.
А те, с кем она в одной компании, волокут «ценное». Настя – зимний гардероб: «Оставлю, – продаст». Рита (она на полке вагона открывала чемодан) – официальные костюмы, немодные туфли, огромные нитки каменных колье. Наверное, надеясь на капитальную встречу с тем, у кого нет практики битья «морды». Валя – бедные тряпки, но при этом утюг. Галя – одеяло, кастрюльку, эмалированную кружку, тарелку, ложку…
У Сандры необходимый минимум: куртка, три свитера, три пары джинсов (одни на ней), по четыре футболки и майки, две пижамы, восемь пар нижнего белья. Несколько пар носков. Дорогие кроссовки; кеды – на ней. Две книги. Косметичка, нет косметики, но хорошее мыло и зубная паста. Кроме этого: шампунь, дезодорант, французские духи (детские). Щётки для зубов, ногтей и волос. Эти предметы туалета компактно – в упомянутом кувшине. Гель для стирки вталкивает мама. Она же навязывает клеёнчатую «аптечку». Это добро вошло бы в рюкзак или в сумку, которую берёт на спортивные соревнования.
Но она демонстративно откопала на антресолях древний чемодан, ибо он – один из атрибутов её жуткой мести. Мама, бабушка и даже Верунька напуганы этим древним вместилищем, ибо это – укор им за их недопонимание неординарной личности Сандры Семибратовой. Вот вам, видите, она не на соревнования по волейболу, не на тренировку… Она едет в кошмарный вояж с кошмарным чемоданом!
Главный укор – отказ от денег. От денег мамы (немаленьких). От денег бабушки – половины её немаленькой пенсии. От комичных денег Веруньки, добытых ребёнком в торопливо разбитой кошке-копилке. Этот акт их общего милосердия проигнорирован Сандрой!
Папа – не объект укора. Он понимает, кто объект. И когда она пытается не брать щедрую часть его профессорской зарплаты, на его лице такой мрак! Эти деньги не в модном неудобном кошельке, а в папиной книге «История философии».
Чемодан её будто выдал. Книги, это тебе не кастрюли, и не зимние сапоги на каблуках или утюг. А эта уродка надменно: «…в рыбном…» Ах, так!
– Рыбу потрошить учат в рыбном?
– Это ты, наверное, будешь этому учиться.
– Я на философском, – сквозь зубы («ф» и «с» свистяще, нервно).
Обмен репликами прерывает оркестр. Дети машут родителям, громко поют что-то подобное:
«Мы едем-едем-едем в далёкие края, где много-много рыбы наловим мы, друзья…»
Вдруг среди юных боевитых лиц, – Настино: намалёванные веки, напудренные и нарумяненные щёки, будто для какой-то непонятной сцены. Она подзывает к перилам. Там наиболее плотная толпа. Сандра протискивается. У борта их корабля – катер; на нём – музыканты. Но не только, – телевидение!
Кто-то крепко обхватывает плечо. Дядька, одетый, как студенты, другой рукой цепко держит Настю. Он вытягивает их из юного коллектива. Тем временем кто-то передвигает к их ногам чемоданы:
– Это же съёмка! Ишь, влезли!
Настя немного смущена:
– Ладно, пойдём, вон и Рита раскипятилась.
Рита кипит-вопит, боясь отойти от чемодана…
Тут-то и припомнит Александрина, студентка Семибратова, дополнительный негатив этого вояжа.
В поезде дальнего следования она информирует не Настю, не Риту, а какого-то молодого интеллигента, правда, рано сошедшего, будто она в командировке по заданию редакции для сбора материала о социальных проблемах Дальнего Востока. Не полное враньё. Морякам-попутчикам из Находки во Владик наболтала о летних каникулах. У одного сомнение: «Не вербованная? Тут вербованных навалом…» И вот теперь их вычислили.
Владивосток, этот Владик, – такой город, где каждый ребёнок отличает вербованного от не вербованного.
Билеты в разных местах (каютах!): Галя и Валя уходят.
– Вы меня доведёте! Когда уж доедем! – Рита отдаёт билеты, но приберегает у себя паспорта.
Они, что нырнут в море и уплывут куда-нибудь в Японию?
Кстати, о Японии…
Опять – на палубу, наблюдая отход (От Насти моряцкие термины). Этот великолепный корабль плывёт (идёт) по мягким волнам в открытое море. Прощай, огромный город, равный океану и небу над ним! Город, вознёсшийся на сопки каскадами домов, гордо глядящий в океан окнами, стёкла горят от солнца!
– Смотрите, джонка! Джонка японская идёт! – кричит кто-то.
То поднимет лодку волна, то швырнёт. Над судёнышком – красно-белый флаг. Солнце, море, волны, ветер и… джонка! Но вот и нет её: не тонет, уплывает.
Настя, как заводная. Бежит «проведать наших девочек» (Рита сказала номера их кают). Будто эти «девочки» не надоели за дорогу и два дня в Екатериненке. Но подруга активна. И в какой-то миг – за неё страх, который вспомнит Сандра.
Вновь на палубе. Вокруг – мрак, тёмная вода. Камень на шею, и – за борт: уйти в бездну… Вода – бездна. Без дна. Дно есть. Но для неё (с камнем) дна не будет. Именно так: эта чёрная жидкость, в которой не жить, для неё, как она думает, крепкой атеистки, – небытие, имеющее понятный облик. «Один из обликов смерти», – думает Александрина, девушка восемнадцати лет. Она думает о таком лет с пятнадцати.
И вдруг Настя:
– Мне бы маленькую лодочку, уплыть далеко, далеко…
Ах, да, она опять об Одессе! Напугавшись новых откровений, Сандра проявляет эрудицию:
– Две категории людей. У одних при виде пропасти – мысль о бездне, у других – о мосте. Вот я о смерти, а ты о лодочке…
– Я на лодке умею на вёслах. И с мотором. Меня один… научил…
– Моряк Славко?
– Это такой брюнет под два метра с огромными глазами. Нет-нет, так… ребята. Я хотела к Чёрному морю, но ехать туда нет сил.
Да и нет у неё «сил» говорить правду.
– Ты, Саша, такая молодая, и думаешь о смерти!
Имя «Саша», к которому намерена привыкнуть как к ещё одному имени, иногда воспринимает, будто говорят не с ней, а с какой-то другой и туповатой девицей.
– Да, я думаю о смерти, о жизни, об этом лишь стоит думать. Я ведь не в рыбном учусь, не о рыбе же мне думать, – она смеётся.
