Выход 493

Я хочу сказать одно, Василий Андреевич, – успокоившись после некоторой паузы, продолжил старейшина, – если мы сейчас вышлем экспедицию и предоставим для этого лучшую технику и лучших людей, мы останемся здесь такими же беззащитными, как сейчас они там. А даже если бы и так, даже если бы наша экспедиция добралась до Харькова и, кто знает, даже вернулась бы обратно – что это даст? Чем мы им поможем? Повезем им патроны, пищу? Хорошо, добрые самаритяне из Киева, вы им поможете. Но вот вопрос: на сколько нас хватит? Один рейд, два, три? А потом что? Ну что потом? Чего вы молчите? – буравил своими вопящими глазами окружающих старшина. – Чем вы, тонущий корабль, собираетесь помочь такому же тонущему кораблю, да еще и находясь в другой широте?! Чем? Чем один нищий поможет другому? Отдаст свою одежду и замерзнет сам? Дадите им боеприпасы, чтобы они продолжили свое существование еще на полгода и вырастили еще один непонятный плод?

Наступила тишина. Генерал прокашлялся, отодвинул стул и бессильно плюхнулся на него, обхватив голову руками. Даже Владимир Иванович, сидевший по другую сторону большого стола, слышал, как участился пульс старика, и увидел, как задрожали его руки.

– Мы прожили здесь тридцать с лишним лет, Василий Андреевич, – не поднимая головы, сказал генерал, набравшись сил. – Вы помните не хуже меня, что это было за время. Помните, что творилось вначале и какие времена мы переживали двадцать лет назад. А кто скажет, как прожили они это время там, у себя – в харьковской подземке? – Он поднял голову и вопросительно посмотрел сначала на Владимира Ивановича, потом на Василия Андреевича. – Кто даст гарантию, что там вашу экспедицию встретят нормальные люди? Может, они давно мутировали до неузнаваемости, может, у них крышу сорвало и выросло трое рук. А запись эта… Когда она была сделана? Может, три месяца назад, а может, и десять лет назад, а то и все двадцать. Сколько ваш проклятый сюда шел? Год, два? Не задумывались? А мы, по вашему решению, отправим туда лучших своих людей и технику. И даже если все-таки я ошибаюсь и экспедиция вернется – ну, чем черт не шутит? – мы лишь удостоверимся, что кроме нас где-то есть еще такие же полумертвецы, выживающие в подземельях… Или, может… – на его лице заиграла ироничная улыбка, – вы и вправду поверили, что мы можем вернуть себе верхний мир?

Василий Андреевич заерзал на стуле, неопределенно качнул поникшей головой.

Совет длился уже больше пяти часов, а в его семьдесят шесть просидеть в одном положении столь длительное время было уже чрезвычайно утомительно. Но поник Василий Андреевич не потому, что просидел достаточно долго, не меняя позы, а оттого, что генерал Толкачев несомненно говорил правду. И если экспедиция погибнет, он себе этого не простит. Никогда не простит, что пошел на поводу у призрачной надежды. Но, вопреки всему этому, что-то другое, давно забытое, а теперь вновь пробудившееся рвалось из его груди наружу, и остановить эти сначала почти незаметные, но с каждой минутой все усиливающиеся поступательные толчки он не мог. И не пытался.

Надежда. Как давно он не испытывал ничего подобного. Последняя надежда.

Василий Андреевич тяжело вздохнул, поднялся из-за стола и отошел в дальний угол комнаты, где на маленьком столике стояли графин с водой и стакан.

– Вы правы, Сергей Сергеевич, конечно же, вы правы, – не поворачиваясь, сказал он настолько тихо, что после громогласного генерала казалось, будто его слова долетают из другой комнаты. – Как всегда, в ваших словах присутствует истина. Раньше я безоговорочно поддержал бы ваше мнение… Ведь на протяжении всех лет, что я являюсь членом Военного совета, у меня не было повода не доверять вам и ставить под сомнение ваши решения. Да и сейчас, впрочем, нет.

– Так о чем тогда речь, Василий Андреевич? – приподнял брови генерал. – Если вы сами понимаете, что я прав, то зачем вы продолжаете вносить в Совет диссонанс?

– Вы спрашивали, помню ли я, что было пятнадцать лет назад и в самом начале? – продолжил Василий Андреевич, никак не отреагировав на слова генерала. – Я помню больше. Помню зеленый трехметровый забор в центре Киева и вывеску о возведении новой станции метро. – Его голос задрожал, то ли от боли воспоминаний, то ли от нарастающей ярости, но он упорно не хотел поворачиваться лицом к столу. – Помню, как каждую ночь вывозилось за город сотни тонн накрытой брезентом земли, дабы простые граждане не поняли, что строится в центре Киева никакое не метро…

– Василий Андреевич! – перебил его генерал. – Это не относится к теме!

– …а Укрытие, – снова не придав словам генерала значения, продолжил Василий Андреевич, – на случай возможной – еще тогда ведь никто не знал, что она очевидна, – он понизил голос, проговорив следующие слова почти шепотом, – ядерной войны. А она еще как была возможна! Помню, масс-медиа во все горло кричали, что угроза есть, а вы… – Он резко обернулся и вонзился взглядом в ошарашенного генерала Толкачева, пришпилив его к спинке стула, как бабочку для коллекции. – Вы, будучи министром обороны, утверждали, что ее нет! Я помню это! Я помню, как вы, сидя в своем кабинете, опровергали слухи, говоря, что конфликт улажен и беспокоиться не о чем!

– Что вы себе позволяете?! – вскочил генерал, опрокинув стул. – Немедленно прекр…

– Вы утверждали, что угрозы нет и войны не будет, тем временем внаглую вырывая под жилыми домами ни о чем не подозревающих людей многоуровневое противорадиационное убежище, именуемое не иначе, как «Укрытие-2»! Со всеми удобствами, с вип-квартирами, фонтанами, парком, электронными библиотеками, десятилетним запасом продовольствия…

– Заткнитесь!!! – взревел Толкачев.

– А для кого строилось это Укрытие, уважаемый Сергей Сергеевич, для кого?! Вы забыли? А я помню! Я помню, как эти зажиревшие политики и прочие сливки общества, миллионеры, мать их, втихаря стаскивали сюда свои вещички. Как они покупали у вас места для своих родственников, места, предназначенные для профессоров и ученых-физиков, докторов медицины и биологов, инженеров и конструкторов, в которых мы сейчас так нуждаемся! Вы расквартировали здесь упитанных ублюдков, толстых, разбалованных детей олигархов, для которых были завезены сюда игровые приставки и тысяча дисков с играми, дабы они благополучно переждали, пока наверху пройдет истребление остатка человечества! Для них построили даже танцевальную площадку. – Старый полковник ударил себя кулаком по лбу. – О боже, подумать только – танцевальная площадка!!! Они здесь собирались развлекаться, в то время как их друзья и их семьи, уцелевшие после атаки, превращались в безобразных существ!

– Заткнитесь, – прошипел, побелев лицом, генерал, но с места не сдвинулся.

– Да нет уж, – неожиданно донесся голос из глубины комнаты, куда незаметно ушел до сих пор молчавший полковник Рокотов, – теперь пускай говорит. Имеет право.

Генерал заглянул в его потемневшее лицо и неожиданно для себя понял: это конец. Людей, которые поддерживали бы его независимо от своего мнения, больше не оставалось.

– Я выполнял инструкции, – сиплым голосом сказал Толкачев. – Не забывайте, что я, как и вы, человек военный. Я ничего не делал от своего имени, у меня на все были соответствующие приказы.

– Приказы? А как же метро? – шагнул на свет Василий Андреевич. – Кто отдавал приказ? На то время уже некому было давать вам инструкции. Вы сами себе были командиром, не так ли, Сергей Сергеевич?

Генерал весь задрожал, будто под ним дозревал, готовый взорваться в любое время, вулкан, глаза стали как две черные пуговицы, а пальцы то и дело сжимались в кулаки. Если бы у него было оружие, оно несомненно уже было бы направлено в лицо Василия Андреевича, но оружия у него не было. Поэтому он, сраженный и беззащитный, лишь опустил голову и закрыл глаза, готовясь услышать то, о чем пытался забыть на протяжении многих лет.

– Может, вам тоже напомнить, как вы решили, будто все, кто нашел свое убежище в метро, уже «мутировали», перестали быть нормальными людьми? Напомнить? Это же вы решили судьбу сотен тысяч человек, укрывшихся в городской подземке. Да, они были больны и голодны, да, они оказались не приспособлены к подземной жизни без газа и электричества, да, они зверели от отчаяния и поэтому нападали на ваших сталкеров и вояжеров наверху. Но они были нормальны! Нормальны, черт вас дери!!! А у нас было два склада медикаментов, семь складов продовольствия, не считая вещевых и прочих запасов, и мы им ничего не дали! Мы им ничем не помогли. Мы помогли им умереть, взорвав выходы из метро или установив занавесы. Кого вы обманываете – это же вы их всех убили! Вы!!!

Последние слова Василий Андреевич прокричал так, что его услышали и на дальних заставах, не говоря уже о том, что почти весь их разговор, начиная с самого начала, был слышен всем, кто находился неподалеку от дома Советов. Без преувеличения, под двухэтажным зданием, упирающимся крышей в бетонный потолок, стояли едва не четверть жителей Укрытия, ловя каждый звук и каждое слово, долетающее наружу сквозь приоткрытые окна и тонкие стены.

– А теперь, когда мы знаем, что кроме нас на нашей земле есть еще люди и эти люди нуждаются в нас, умирают от голода, вы опять взрываете выходы и ставите занавесы. Вы уподобили меня тонущему кораблю, который хочет помочь такому же несчастному, находясь в другой широте? Так вот знайте – так и есть! И я, будучи нищим, предоставлю свою одежду и свой кров над головой тому, кто испытывает в этом нужду, не задумываясь, что будет дальше. И если уж мне уготовано сдохнуть, то я сдохну, поделившись с кем-то последним ломтем хлеба, а не давясь крохами, пожирая их втихаря, из-за пазухи. Таков я есть, товарищ генерал, таким меня учили быть моя мать и мой отец, таким я и сдохну. А вы… вы даже сейчас думаете лишь о себе и упорно не хотите видеть, что смерть дышит вам в лицо. Она настигнет вас не сегодня, так завтра. А вы считаете себя защищенным…

Я выхожу из Совета, я больше не желаю находиться здесь ни минуты. Это место для трусливых, утвержденных в самообмане убийц, вроде вас, генерал, и даже находиться мне здесь теперь… противно.

Усталой походкой он прошел к дверям, затылком испытывая застывшие на себе взгляды: восхищенные и униженные. И не было у него желания большего, чем прийти домой, поцеловать в лоб всегда волнующуюся жену, сказать ей, как он всю жизнь ошибался в людях, не раздеваясь лечь на кровать и умереть. Покинуть свое дряхлое тело, прекратить свое жалкое существование, забрать с собой все не сказанное за многие годы, исчезнуть из этой жизни, потеряться в памяти тех, кто останется… всех, кроме одной Софьи Николаевны, второй, но не менее любимой жены.

Но прежде возникло еще одно желание. Он задержался в дверях, весь исполненный печали, до смерти утомившийся и словно разочарованный сам в себе, но уголки его рта вдруг слегка приподнялись, будто он хотел улыбнуться, а глаза приняли смиренное выражение. Он окинул прощальным взглядом зал совещаний и сказал:

– Вы можете, конечно, мне и не поверить… но я еще до сих пор способен пробежать стометровку. И в удачу я еще тоже – верю!

На улице его ждала торжествующая толпа. А часом позже народ на всеобщем голосовании, устроенном полковником Рокотовым, преобладающим большинством высказался «за». Добровольцев хватило бы и на десять экипажей.

Две недели спустя «Монстр» стоял в юго-восточном тоннеле в полной боевой готовности, с перебранным двигателем, полностью замененной ходовой частью и еще больше усиленным кузовом. Сзади к нему кроме его обычной «Базы-1», крытого прицепа, в котором вояжеры хранили всякую всячину, начиная от ящиков с боеприпасами, брикетов сухого топлива и заканчивая надувными женщинами, была присоединена еще и «База-2», такой же крытый прицеп, оборудованный под смотровую точку, предназначенный для перевозки «Разведчика» и части криокупола.

Впереди монстрообразного автопоезда недовольно урчал гусеничный броневик, когда-то давно носивший обыденное имя боевой машины пехоты или же сокращенно БМП-1, но, попав в руки к острым на язык сталкерам, стал называться не иначе, как «Бессонницей». Прозвали его так за то, что он, работая даже в нескольких километрах от шлюза, своим лязгом и скрежетанием траков не давал ребятам на заставах спокойно спать. Это не говоря о том, что, когда он спускался вниз по шлюзу, от вибрации расползались и заваливались мешочные стены, а в Укрытии от его грохота просыпались дети. Даже после максимального облегчения, сбросив тонн семь в пользу повышения скорости, «Бессонница» сжигала топлива вдвое больше, чем тот же «Монстр», была более сложной и требовательной в обслуживании, однако при всем этом она имела для экспедиции огромное значение. Неприхотливость к дорожным условиям и наличие стомиллиметровой пушки говорили сами за себя. Возле нее суетились с десяток механиков, проводя заключительные работы по доводке систем охлаждения двигателя.

В голове колонны громоздился «Чистильщик», бывший трактор Т-150, о котором нынче напоминала в общих чертах только форма кабины. Нагоняющий ужас клин был шире и острее, чем у «Монстра», стекла также спрятаны под решетки, с крыши всматривался вдаль, слегка покосившись, ствол пулемета. Но главное назначение самой большой машины кортежа заключалось в том, чтобы тянуть за собой так называемый «Форт» – некогда обычный пассажирский вагон, который, разумеется, полностью переделали для дальних рейдов. Вместо железнодорожных колес поставили шесть пар тракторных громадин, стекла зарешетили, купе с раскладными койками убрали, разделив освободившееся пространство на семь отсеков, в которых хранились и склад боеприпасов, и топливо, и провиант, а также разместили мед– и ремблоки с кое-какими запчастями ко всем машинам.

Без преувеличения можно было сказать, что эта машина с четырьмя пулеметами на крыше являлась наиболее укрепленной передвижной цитаделью из всех, что до этого были и, наверное, будут в Укрытии. Конструкторы потратили не один год, превращая громоздкий образец сельхозтехники в самую мощную боевую единицу. И можно с уверенностью заявить, что им это удалось – «Чистильщик» тянул многотоннажный «Форт» с такой легкостью, будто тот весил не больше пуховой подушки, и при этом мог развивать скорость до восьмидесяти километров в час. Правда, брикеты сухого топлива при такой скорости в его топливной системе испарялись, как газ из разбитой зажигалки.

На крыше «Чистильщика», свесив ноги и уже ни от кого не скрывая свою оригинальную прическу, сидел Бешеный. Под ним, внизу, собрались около двадцати человек, начиная с Андрея, две недели назад впервые заступившего в наряд на северную заставу, и заканчивая семидесятишестилетним Василием Андреевичем, бывшим членом Военного совета.

– Э-э, мужики! Значит, слушай меня сюда, – обратился Бешеный к утихшей при его появлении гурьбе. – Обращаюсь к молодняку, у кого это первый вояж. Готовность двадцать минут. Проверьте экипировку, проститесь с родными стенами, поцелуйте на прощание родителей, напишите завещания (толпа ожила, многие заулыбались). Начальник экспедиции, многоуважаемый товарищ Крысолов, проведет с вами последний инструктаж через пять минут. Хотя от себя я, пожалуй, тоже скажу кое-что. Старайтесь запомнить все с первого раза, чтоб потом не переспрашивать и не тормозить по ходу дела. Итак, первое. – Он загнул мизинец на растопыренной ладони. – Неукоснительно слушать приказы старшего на борту. Каждый знает, кто у него старший? (Все одобрительно закивали.) Не самовольничать, не делать ни шагу без соответствующего приказа. Второе, – загнул безымянный палец Бешеный, – во время движения находиться на своем месте. Боевой пост – кто будет у орудий – не оставлять ни при каких обстоятельствах, а тем, кто не на посту, по борту просто так не шариться. Время для отдыха – отдыхайте, цените каждую свободную минуту, не занимайтесь херней. Третье. Стрелкам – палить только по цели и только наверняка, с ближнего расстояния. Патроны с целью «отпугну, может, убежит само» не расходовать! Замечу, что расстреливаете небо или землю, пеняйте на себя! Четвертое. – Он загнул указательный палец. – При вынужденной высадке четко следовать инструкциям и приказам. Шаг влево, шаг вправо – прикладом по затылку. Это как минимум! Пятое, – правая рука сжалась в плотный кулак, – и самое главное – не тупить. Это не экскурсия в ботанический сад.

Бешеный поводил головой, пытаясь заглянуть в лицо каждому присутствующему. В целом набранная команда ему нравилась. Ясное дело, что лучше было бы набрать отменных здоровяков, опытных, смекалистых сталкерюг, с которыми не нужно было бы цацкаться по ходу дела и каждый раз говорить, куда не следует лезть, чтобы не остаться без ноги, и от чего держаться подальше, чтоб не вскипели мозги. Взяли бы хотя бы команду Топора или взвод вояк майора Семенова – у бойцов приличный стаж, с оружием всех типов знакомы, будь то древний револьвер или гаубица, тактикой борьбы с разным тварьем владеют, но… как объяснил Стахов, проводивший отбор вместе с Тюремщиком и Крысоловом, – молодых тоже учить нужно. К тому же Укрытие нельзя оставлять на салаг, или, как военные сами их называли, «средняков». Родине, как говорится, нужны сильные.

– И вот еще что я хочу сказать… – Бешеный спрыгнул с крыши кабины на капот, блеснув атласными красными штанами, как-то по-обезьяньи зацепился за крепление для зеркала и соскочил на землю. На фоне невыразительной серой толпы в поизносившихся, штопаных комбинезонах с самодельной защитой, как всегда, голый по пояс, с устрашающего вида татуировками, торчащим на голове ирокезом, он был похож на вырезанную из книжки яркую иллюстрацию, брошенную в дорожную пыль. – Даже несмотря на то, что у меня за спиной семь лет постоянных подъемов на поверхность, я не могу с уверенностью сказать, что там нас ждет в этот раз. – Он прошелся вдоль строя, вернулся обратно. – Каждый раз там что-то меняется. Каждый раз что-то происходит не так, как в предыдущий. Наружный мир живет своей жизнью, нестабильной, изменчивой. Никто вам не даст гарантию, что то место, где мы легко прошли вчера, мы сможем запросто пройти сегодня. На эту тему можно говорить долго, но я не стану. Из меня вообще плохой оратор. К тому же каждый из вас знает, за каким чертом он записался в эту экспедицию. Почетный титул не получите, и в случае смерти мало кто оплакивать вас будет. Да и кто узнает? Эта хрень, – он постучал пальцами по обшивке кабины, – успеет отвезти нас достаточно далеко, прежде чем мир начнет нас забирать одного за другим! Посему у меня к вам один-единственный вопрос: вы готовы к этому?!

Реакция была однозначной.

Бешеный довольно кивнул, отвел руки за спину и вытащил свое оружие. Поднял вверх обе руки с зажатыми в них огромными ножами с прямыми лезвиями. Словно выполняя заключительную часть ритуала, скрестил их над головой и, сделав ужасную гримасу и обнажив в зверином оскале белые зубы, выкрикнул:

– Кай-йа-а-а-а!!!

Так уж выпала карта, что в состав экипажа «Монстра» попали и Стахов, и Каран, и Андрей со своим рыжим напарником. И если у последних просто грудь распирало от гордости за себя и глаза горели в предвкушении новых открытий и постижений, Стахову с каждой секундой становилось все тягостнее, тоскливее на душе. Будто покинул он не самую опасную заставу, из которой ему не раз приходилось выносить трупы сослуживцев, не зная, как после этого смотреть в глаза их семьям, а блаженное место под солнцем, райский уголочек с белыми барашками набежавшего прибоя, морским песком, пальмами и танцующими мулатками. Как на том рекламном буклете, что тридцать лет назад в сердцах выбросил в урну какой-то полнотелый политик, осознав, видать, что в то счастливое место ему уже попасть не удастся.

Примерно то же переживал и сам Стахов, задержавшись у трапа, изо всех сил борясь с непреодолимым желанием обернуться, взглянуть на тех, кто смотрит им в спину. Попрощаться бы…

Нет, никто не прощается, никто не рыдает, никто не говорит никаких слезных речей…

Сердце у Ильи Никитича отчего-то сжалось. Вспомнилась вдруг Ольга, такая милая, нежная, такая красивая, и голос ее мелодичный вспомнился. Она бы не разрешила ему, конечно. Да и сам он не смог бы ее оставить. Но ведь ее уже давным-давно нет. Он даже стал забывать, как она выглядела. А сейчас вот вспомнилась. Так четко стали видны ее черные, цвета воронова крыла волосы, собранные сзади синей лентой, более светлого оттенка, чем ее униформа, серые глаза и улыбка… Так отчетливо вспомнил, будто он только что ее видел… где-то здесь, среди провожающих.

С тех пор как ее не стало, смысл его жизни замкнулся на заставе. Там был его дом, там он надеялся найти и свою смерть. Но в тот день, когда Тюремщик показал свое последнее «кое-что», кое-что поменялось для Стахова и в отношении к собственной жизни. Не мог он никак теперь остаться на заставе. И вот он здесь.

Экипаж «Монстра» состоял из шести человек, четверо из которых находились в самой машине, включая Бешеного и его напарника Тюремщика, один дежурил в «Базе-1» и один в «Базе-2» – на «хвостовом» пулемете.

На «Базу-2» на первые двенадцать часов был выставлен «стражником» Стахов. Он вызвался туда сам, подумав, что одиночество на какое-то время спасет его от ненужных бесед, избавит от назойливых перешептываний и любопытных взглядов юнцов, впервые покинувших подземелье. Зайдя в прицеп, он окинул лишенным всякого интереса взглядом закрепленный тросами уазик, гордо носивший имя «Разведчик», посмотрел на кресло, повернутое к заднему борту, большая часть которого была сделана из бронестекла, и закрыл за собой дверь. Постоял с минуту, потом присел, заглянул под машину. Под ней в разобранном виде лежала гордость подземных лабораторий – часть криокупола, похожая на собранный из металлических пластин и стропов парашют.

В задней части прицепа к потолку была прикреплена напоминавшая формой большую таблетку выдвижная капсула. В нее и помещался «стражник» в случае поступления команды «К орудию!». Рядом свисал шнур, разворачивающий «таблетку» в капсулу и раскрывающий люк, через который «стражник» имел доступ к пулемету.

Обойдя уазик, Стахов провел рукой по пыльному борту цвета хаки, подошел к панорамному бронестеклу и коротко махнул рукой сгрудившимся на заставе людям. Затем опустил ролет – как раз, чтобы он скрыл от публики его лицо, – и бухнулся в кресло, подняв в воздух облако пыли.

Здесь был его дозорный пункт. Ему предстояло быть глазами на затылке «Монстра», как сказал Тюремщик, по-дружески подмигнув ему перед посадкой. Поискав взглядом, на что бы переключить свое внимание, Стахов уделил минуту на прочтение инструкции, приклеенной к борту. Там было указано, что и как нужно делать в случае боевой тревоги. Разложить кресло, дернуть шнур, поместиться в капсулу, открыть люк, извлечь из ящика пулемет… «Чепуха для юнцов», – подумал Илья Никитич, вздохнул, уронил голову на руки.

Двигатель взревел, над ухом затрещала рация.

– Одинокий два… Никитич, как слышишь? – прозвучал голос Тюремщика из покрытой плотным слоем пыли рации.

– Одинокий два, – нехотя поднеся рацию к щеке, ответил Стахов, – слышу хорошо.

– Как самочувствие, Илья Никитич? Чего-то мне видок твой в последнее время не нравится.

– Все нормально, дружище, – соврал Стахов, откинув голову на спинку кресла.

– Правда? – удивился Тюремщик. – Да ладно тебе, ты так переживаешь, будто на край света собрался. Что там до того Харькова – всего четыре дня ходу, максимум пять. Через полторы недельки снова будешь любоваться своей «северкой», обещаю.

– Ты так говоришь, будто я не знаю, что самый дальний твой выход – это сто шестьдесят, – иронично улыбнулся Стахов.

– Ну и что? Я что, когда-нибудь не возвращался? Никитич, для меня что сто шестьдесят, что четыреста девяносто три – разницы никакой. Нам с Бешеным вот по херу куда, лишь бы ехать. И – скажи, Беш? – никто, ёлы, никогда не оказывал нам такой почести. А тут, блин, как на фронт отправляют. Только цветы еще не бросают вслед. – Тюремщик засмеялся. – Никитич, все будет в ажуре!

– Ладно, поехали уже, фронтовик, поехали…

«Монстр» въехал в шлюз последним. Вся застава стояла как по стойке смирно, с торжественными, немного грустными лицами, с приставленной к виску ладонью, выпяченной вперед грудью и застывшим в глазах восторгом. Когда грузовик пошел по шлюзу в гору, Стахов с горечью отметил про себя, что это было последнее прощание с Укрытием. И хотя в его сердце действительно раньше не находилось места мнительности, сейчас он чувствовал себя раскисшим, подавленным юнцом, вырванным из родительского дома, вмиг лишившимся материнской ласки и заботы.

На часах мерцали цифры 20.54. На улице, должно быть, вечерело.

Андрей сидел в кунге «Монстра» на жесткой, для блезиру обшитой линолеумом скамье вместе с рыжеволосым напарником Сашкой. Со всех сторон они были обложены ящиками с продпайками и боеприпасами, разбросанными брикетами сухого топлива, оставшегося с предыдущих выходов, а также просто бытовым мусором, который вояжеры подбирали на поверхности и, не находя ему применения, забрасывали в фургон. Здесь валялись и канцелярские принадлежности, как то: дырокол, карандаши, линейки; и разбитый радиотелефон, и тележка из супермаркета, наполненная вздутыми банками тушенки, и связка железнодорожных костылей, и табличка с цифрой «275» и надписью «Мемориал Освобождения – Ботанический сад», и набор рождественских свечей, и распахнутая СВЧ-печь – в общем, все то, что вояжеры захватывали с собой, а потом, вместо того чтобы выбросить за борт, замусоривали кунг.