– Будете жаловаться? Пожалуйста, мой дорогой.
– Прошу без фамильярностей.
– Пожалуйста, пожалуйста. Вихрастый моя фамилия.
– Так вот, товарищ Вихрастый. – Дед засомневался, что произносит настоящую фамилию, а не обманку, которую следователь ему подсунул. – Без знаков препинания документ недействителен, – убежденно сказал дед.
Сказал… и получил еще один тычок.
– Дедушка, не надо! – закричал я, дергая его снизу за рукав.
– Гордей, не спорь, ради бога. Прекрати свои выходки, – накинулась на него мать.
– Это не выходки, а входки. Входки с оружием, без документов – в чужую квартиру, – промычал (простонал) дед, выплевывая выбитый зуб, и получил третий удар.
Удары, как и звонки в квартиру, тоже сосчитал я.
Захотелось киселя
Прежде чем деда увели, у нас в квартире был обыск, продолжавшийся всю ночь.
Конечно, никто из нас не спал. Наскоро прибрав постели, все полуодетыми сидели в креслах и при свете огромной желтой луны, висевшей за окнами и размытой, как марево, казались призраками или ожившими кошмарами из собственных снов.
Все молчали, и затянувшееся молчание угнетало, сдавливало горло, как удушье. Несмотря на духоту, тетушки зябли. Их лихорадило. Тетушка Зинаида и тетя Олимпия завернулись в одеяла, как в коконы. Они то закрывали, то вновь открывали, рывком распахивали окно – так, что дрожали стекла.
Им вдруг до безумия захотелось киселя, который мать сварила накануне вечером, но они не стали его тогда пить, потому что он был очень горячим. А сейчас – захотели, но не решались попросить и от жалости к себе… заплакали, таким нелепым показалось им это желание – дурацкого киселя во время обыска, и сами они – нелепыми, и этот обыск, и вся их неудавшаяся жизнь…
Они тихонько подозвали меня, погладили по голове и шепнули мне на ухо:
– Дружочек, принеси-ка нам… будь столь любезен…
– Пирожное? Бизе?
– Жорж Бизе – это композитор. А пирожное – это безе. Сколько тебе повторять. Вечно ты путаешь.
– Сейчас принесу. – Я метнулся за пирожным.
– Нет-нет, не пирожное, – остановили они меня. – От пирожного пить хочется. Принеси нам… ну, знаешь, там на кухне, в кастрюльке…
– Куриный буль? – Так я для краткости называл бульон, но тетушки не стали меня поправлять.
– В синей кастрюльке, синей с цветочками. Помнишь сказку, мы тебе читали: «Съешь моего киселька с молочком»? Вот киселька нам и принеси…
– А обыск?
– Что – обыск?
– Ничего. – Я не знал, что ответить и как соотнести проводимый у нас обыск с киселем.
– Что – обыск?! Что – обыск?! Если ты такой трус, попроси маму.
– Мама рассердится. Она не любит, когда ее не вовремя просят…
– Она рассердится, а мы тут сейчас умрем. Умрем от жажды… – Тетушка Зинаида обхватила себя ладонью за горло с выпирающим кадыком, показывая, как душит жажда.
– И от неудавшейся жизни… – добавила тетя Олимпия.
– И оттого, что ты трус.
– Я не трус, но мне жалко дедушку, потому что его били.
– Дедушку били? А мы не видели… Мы даже не предполагали. Кто посмел? Какой ужас!
– Его три раза ударили кулаком и выбили зуб.
– Три раза? Ты видел? Что ж ты не заступился? – Этим вопросом тетушки меня явно испытывали.
– Мне было страшно, – честно сознался я.
– Считать удары не страшно, а заступиться страшно? Все измор, истощение, стратегия обороны – вот вам и результат. Врагов же надо сокрушать, да только не тебе, милый. Ты еще должен подрасти.
– Киселя принести? – спросил я плаксиво, мысленно прикидывая, сколько же мне еще расти, прежде чем я смогу совершать настоящие подвиги.
– Не надо нам этого дурацкого киселя. И маму не проси. Лучше обними дедушку.
– К нему не пускают. Он под стражей.
– Где? В кабинете?
– Тогда тихонько приоткрой к нему дверь и пошепчи, как все мы его любим, – напутствовали меня тетушки на мой первый подвиг. – Ты маленький. Тебе разрешат. К тому же ты у нас храбрый. – Тетушки часто заморгали, умиляясь моей храбрости, которая недавно – по недоразумению (или их неразумию) – казалась им трусостью.
В клещи
По темному коридору, где были сложены ненужные книги, накрытые старым одеялом, опасно висело на гвозде корыто, готовое вот-вот сорваться (когда-то меня в нем купали, приговаривая: «С гуся – вода, с Алешеньки нашего – худоба»), стоял велосипед, заведенный передним колесом за шкаф, и болталась под потолком перегоревшая лампочка, я подкрался к кабинету деда.
Оглянулся – слежки не было. Прислушался. Из дальней комнаты доносились голоса, но в кабинете было тихо. Я подумал: а может, и охраны никакой нет (вышла покурить) и дед там сидит один? А может быть (мелькнула шальная мысль), дед угостил охрану чаем с крысиной отравой и сбежал по веревочной лестнице в открытое окно?
Впрочем, ни веревочной лестницы, ни крысиной отравы я у деда никогда не видел. Поэтому, скорее всего, охрана просто заснула. Я приоткрыл дверь, умоляя кого-то неведомого, чтобы она не скрипнула. Неведомый благодетель меня услышал. Я просунул голову в дверной проем и только хотел тихонько позвать деда, чтобы возвестить ему о нашей любви, как охранник, стоявший за дверью, – цоп! – взял мою голову в клещи и за шиворот втащил меня вовнутрь.
– Ага, попался, который кусался…
– Я не кусался, – стал я оправдываться и похныкивать оттого, что охранник своими клещами защемил мне ухо.
– Оставьте ребенка, – вмешался дед. – Что вы, ей-богу!.. Ему же больно…
– А вы мне не указывайте. Я хоть и не произвожу обыск, но являюсь помощником следователя. К тому же вы сами учили на лекциях, что противника надо брать в клещи.
– А вы были на моих лекциях?
– Ну был, был… несколько раз был.
– Немного же вы из них вынесли, раз применяете свои знания таким образом. Оставьте! Оставьте! – настаивал дед до тех пор, пока помощник следователя меня не выпустил. – Ты что пришел? – напустился дед, словно с меня был такой же спрос, как и с охранника.
– Пришел тебе сказать… – Я старался восполнить глазами то, что не решался высказать при постороннем.
– Что еще? Говори, говори…
– Сказать, как мы тебя любим. – Я не столько произносил эти слова, сколько немо округлял губы, стараясь, чтобы дед догадался о сказанном по их выразительным очертаниям.
– Спасибо, милый, спасибо. Тебя тетушки прислали?
– Тетя Зинаида и тетя Олимпия. И еще дядя Адольф. – Дядю Адольфа я добавил для представительности.
Это имя помощник следователя расслышал гораздо лучше, чем предшествующие имена.
– Ах, еще и дядя Адольф тут имеется. Мило, мило… Между прочим, в Германии есть один такой Адольф. Правда, во многом неудачник… Но в чем-то, надо признать, подает надежды.
– Немецкие социалисты – наши братья по классу… и дух интернационализма к тому же… Вы не согласны? – спросил дед, оставляя за помощником следователя право не соглашаться и в то же время внушая, что согласиться – ему же спокойнее.
– Как можно! Согласен, конечно! Любопытно, а дядю Адольфа крестили?
– Под именем Андрей. Почему вас это интересует? Он родился задолго до революции. Тогда все были крещеные.
– А какого числа этот дядя родился?
– По странному совпадению двадцатого апреля.
– Вот как! А подарки по случаю дня рождения он из дружественной Германии от своего тезки не получает?
– Интересный вопрос! – воскликнул дед, удивляясь тому, что вопрос вопреки его ожиданиям оказался таким интересным. – Но должен вас разочаровать. Не получает.
– Жаль, жаль… Приятно было бы получить…
Дед поспешил заверить, что не стоит жалеть моего дядю Адольфа, поскольку тот не лишен иного рода приятности:
– Зато он в свое время получал подарки от товарища Фрунзе, с которым одно время служил. Они вместе устанавливали советскую власть в Средней Азии.
– Почетно. Ну а вас в таком случае кто одаривал?
– Не будет ли с моей стороны нескромным…
– Не стесняйтесь…
– И все-таки, знаете ли, как-то неловко…
– А вы без церемоний. Это же еще не допрос…
Дед помолчал, словно на это у него было особое право, и после этого произнес:
– Меня одарил своим драгоценным вниманием товарищ Сталин. К юбилею прислал подарок.
У помощника следователя что-то камнем легло на грудь.
– Вы лично знакомы? – спросил он хрипло и надсадно прокашлялся, чтобы прочистить горло.
– Лично знаком, – с удовольствием повторил за ним дед, удивляясь, как сказанное им соответствует тому, о чем он сам лишь подумал.
– Как же это так?
– А вот так. Не раз имел честь беседовать по вопросам военной стратегии. Однако я, кажется…
– Что такое? – участливо осведомился помощник следователя.
Дед внезапно спохватился, что этот разговор далеко увел его от насущных забот о здоровье своих близких, томящихся без сна в соседней комнате, и воскликнул:
– Ах, боже мой… такой поздний час, а они не спят. Завтра будут страдать от своих мигреней. У каждой из них ведь своя мигрень: у одной раскалывается лоб, у другой разламывается затылок. Скажи им, чтобы сейчас же ложились, – обратился он ко мне. – Пусть, в конце концов, примут снотворное. Сегодня им не возбраняется.
– Они меня не послушают, – хныкнул я.
– Что мне – записку им написать? Можно мне написать записку? – спросил он помощника следователя, не улыбаясь ему, а, наоборот, усиленно хмурясь, но так, чтобы это могло быть сочтено за некое подобие улыбки.
– Не положено. Сожалею, но не положено, – сказал тот, относя свое сожаление к тому, что даже знакомство деда со Сталиным не позволяет отступить от положенных правил.
Волна накатит
И тут по лицу у деда пробежала едва заметная судорога, на губах обозначилась язвительная складка, в глазах мелькнули колючие искорки, и я могу поручиться, что его одолел непреодолимый соблазн задать вопрос: «А по зубам бить у вас положено?»
Но он все-таки сдержался и спросил совсем о другом:
– О господи! Записку в другую комнату! Неужели нельзя?! Черкнуть несколько слов?!
По лицу помощника следователя было заметно, что он снова вступает в роль, от коей несколько отошел из-за посторонних разговоров об именах и подарках.
– А если ваша записка содержит зашифрованное сообщение? Немцы, между прочим, отличные шифровальщики. У них это дело поставлено.
– При чем здесь немцы? – Дед уставился на помощника следователя как на некий предмет, требующий пытливого изучения, поскольку утрачены логические связи меж ним и другими предметами.
– Да уж при том…
– Потрудитесь объясниться.
– Что ж там объясняться. Я ведь не сразу стал служить в ОГПУ, не с колыбели, так сказать… Меня в детстве иначе воспитывали, учили рисованию, лепке из пластилина. Я такое мог слепить – страх… И музыке тоже учили, так вот… Феи – прекрасные танцовщицы, как свидетельствует произведение одного буржуазного композитора. Иными словами, немцы – они и есть немцы.
– То у вас феи, то немцы. Что-то я вас не пойму…
– Но вы же наверняка связаны с немецкой разведкой… – сказал помощник, признавая этот факт настолько очевидным, что к нему можно не относиться серьезно, а простительно позволить себе немного веселого легкомыслия.
– Вздор! Что за вздор! Чушь собачья!
– Подождите собачиться. Следствие при усердии и не такое установит… Я ведь в своем деле обучен, и не хуже, чем вы – в своем. Тоже могу лекции с кафедры читать.
– Ну давайте, давайте… во всем подозревать происки немецкой разведки, заговоры, шифры, пароли, масонские знаки. Вам это угодно?
– Мне угодно выполнять приказ. Или заказ – как кому больше нравится…
– Ладно, я вижу, что вы исполнительный товарищ. Давайте поговорим откровенно, пока следствие еще не началось. Или оно уже началось?
– Будем считать, что официально еще не начиналось.
– В таком случае ответьте мне по существу. В чем смысл этого спектакля – моего ареста? Разве я на лекциях высказывал что-нибудь против советской власти?
– Как можно! Прямо вы, конечно же, ничего не высказывали.
– А косвенно?
– Косвенно – сколько угодно. – Помощник следователя ухватился за косвенное. – Хоть такой вот примерчик для наглядности вам приведу…
– Приведите, любезный, приведите. Страсть как люблю конкретные примеры.
– Помнится, на лекции вы оспаривали высказывание красных командиров, что революционному бойцу окопы не нужны. И не соглашались с тем, что задача революционного бойца – наступать. А советская власть ждет от нас наступления на редуты мировой буржуазии. Товарищ Сталин учит, что надо поссорить империалистические державы между собой, а затем ударить им в спину и победоносным наступлением Красной Армии спасти народы от их гнета. Всякая война во имя социализма – справедливая война.
– Ах вот что мне припомнили.
– Еще не припомнили, но припомнят.
– Что ж, оспаривал и буду оспаривать. Хорошо, ринулись вы в наступление во имя социализма, а противник встретил вас ураганным огнем. Что вы будете делать?
– Допустим, что мы даже все поляжем. Но за нами следующая волна революционных бойцов накатит, затем – следующая. И прорвем оборону. И осчастливим народы, принесем им на штыках мировую революцию.
Что-то явно насторожило деда в этих словах.
– Осчастливим? Принесем на штыках? От кого вы это слышали?
– От товарища Тухачевского. Я сам-то из Ленинграда, а он в двадцать восьмом году был назначен командующим Ленинградского военного округа.
– Значит, у вас с ним давние связи.
– Связями это назвать нельзя. Но служил под его началом до середины июня тридцать первого года – пока Тухачевского не перевели в Москву и он не стал начальником вооружений РККА, а заодно и заместителем наркома. Слышал его высказывания – к примеру, о том, что при наступлении не нужны стратегические резервы, поскольку их заменит революционный энтузиазм. Был свидетелем его свершений по модернизации армии и созданию гигантских механизированных корпусов.
– Этими неуклюжими, неповоротливыми корпусами невозможно эффективно управлять, зато они становятся прекрасной мишенью для вражеской авиации. А без резервов в двадцатом году мы потерпели сокрушительное поражение от поляков. Но это так, между прочим…
Я помню, что дед сказал это, как актер на сцене произносит реплику в сторону. Затем он подозвал меня к себе (вырвал из рук охраны), посадил на колени и продолжил разговор с помощником следователя:
– А я, представьте, познакомился с ним на дне рождения внука – вот этого самого. – Он обнял меня и притянул к себе, чтобы не оставалось сомнений в том, что я тот самый внук. – И надо же какое совпадение. Познакомился, немного поспорил, и вот за мной пришли… Совпадение, вы считаете?
– Наверное, – уклончиво произнес помощник, оставляя деду право судить, как он считает нужным, а себя освобождая от обязанности участвовать в решении вопроса о совпадениях.
В ту страшную ночь мы расстались с дедом на десять лет.
Обратимый
Однако я продолжу рассказ о той ночи. У меня остались некоторые весьма существенные подробности, кои не забылись со временем, а, наоборот, приобрели особую отчетливость, рельефность и выпуклость.
Таким рельефным и выпуклым мог бы быть чеканный профиль деда, перенесенный на мраморную доску. Однако же далась мне эта доска!.. Я бы не прочь разбить ее на куски, как Пьер Безухов разбил мраморную доску при объяснении с тройкой, приговорившей его к расстрелу по обвинению в шпионаже. Шпионаже в пользу Наполеона.
Впрочем, нет – его приговорили во время процесса над Промпартией. Точнее, во время суда над дикой бандой Тухачевского. А еще точнее, ему нанес удар ледорубом Меркадер.
Словом, всю ночь меня лихорадило, бросало то в жар, то в озноб. И такая мне лезла в голову чепуха и ахинея…
Впрочем, нет, дикую банду Тухачевского осудят в 1937 году, а Троцкому нанесут смертельный удар ледорубом через девять лет после моего дня рождения – 21 августа 1940 года. Значит, в голове у меня смешалось и перепуталось то, что я чувствовал мальчиком и что испытывал впоследствии, вспоминая события той ночи…
Моя мать, чтобы чем-то занять руки и не метаться из угла в угол, пыталась хотя бы убрать остатки угощения со столов (взрослого и детского), накрытых по случаю моего дня рождения, но ей не позволили:
– После, хозяйка, после займетесь уборкой… У вас еще будет время.
– Но мне неудобно… Я так не привыкла.
– Что не привыкли? У вас часто проводятся обыски?
– Нет, нет! Что вы! Гордея Филипповича, моего отца, не раз вызывали к Ленину. Ему также звонил Иосиф Виссарионович. Вот по этому аппарату… – Мать указывала на телефон как на свою последнюю надежду и не решалась отвести взгляд, словно сейчас ей больше всего хотелось самой по нему позвонить, и не кому-нибудь, а самому Иосифу Виссарионовичу.
– Следствие это учтет… – несколько обреченно и подавленно произнесли сотрудники ОГПУ и едва удержались, чтобы не встать навытяжку перед телефоном и не отдать ему честь не просто как старшему по званию, но недосягаемому в своем старшинстве.
Мать это некоторым образом воодушевило.
Она сделала предупредительный жест и на минуту удалилась за бархатную занавеску, намереваясь что-то достать и показать.
– А вот подарок, присланный товарищем Сталиным к юбилею моего отца, – возвестила она, вынося из-за занавески странной формы стеклянную банку с наглухо завинченной крышкой. – Подарок, знаете ли, оригинальный – отрубленная и заспиртованная голова какой-то редкой и очень ядовитой змеи, пойманной на Кавказе. Отец очень дорожил и гордился этим подарком. Между прочим, вождь знаком с его теорией обратимой монады.
– Подарочек тоже… гм… обратимый…
– Как вы сказали? – Мать была не против любых высказываний, но желала точно знать, что они означают.
Сотрудник же ОГПУ, с которым они беседовали, как раз точности-то и избегал:
– Извиняюсь, гражданка. Это вы сказали, а я лишь повторил.
– Но вы вложили в это какой-то смысл…
– Я только выполняю приказы и произвожу следственные действия, а смысл во все вкладывает лишь мое начальство, руководители партии и лично товарищ Сталин. Голова у змеи, наверное, тоже отрублена со смыслом…
– Не хотите ли вы сказать?.. – Мать никак не могла повернуть сказанное так, чтобы оно хоть чем-то ее утешало и обнадеживало.
– Повторяю, – сказал сотрудник ОГПУ, но при этом ничего не повторил из своих слов, а произнес нечто новое: – Повторяю, всюду затаились змеи. Они прячутся под камнями и жалят. И задача ОГПУ – рубить им головы. К этому нас призывает товарищ Сталин и родная партия.
Моя мать истолковала все по-своему.
– По-вашему, моему отцу грозит опасность? Его могут расстрелять?
– Это уж как суд решит, гражданка…
– Значит, будет суд? Но мой отец не совершил ничего дурного. Он всю жизнь работал на благо Красной армии, стремился сделать ее сильной и непобедимой. Его оговорили. Оклеветали.
– А с реакционером Свечиным он дружил?
– Дружил, только какой же он реакционер?
– А где сейчас пребывает дружок вашего отца, вы знаете?
– Ну, в лагере пребывает… – Мать охотно определила бы для Свечина другое место пребывания, но была вынуждена смириться с этим.
– Вот именно. В исправительном лагере. Значит, у него есть что исправлять. Мозги, например, не туда повернутые…
– У каждого можно найти недостатки…
– Недостатки недостаткам рознь. Та змея тоже, наверное, шипела…
– Ах, что вы такое говорите! – Мать больше всего желала, чтоб было сказано нечто совсем иное взамен услышанного ею.
– Я говорю то, что ваш отец арестован. Остальное покажет следствие. А подарок унесите и спрячьте. В протоколе о нем упоминать не обязательно. И будем считать, что вы нам его не показывали. Так, гражданка, спокойнее и для вас, и для нас.
– Для меня покоя больше не будет, – глухо проговорила мать и унесла подарок так, словно этим выражала свое сожаление о том, что его вынесла.
Глава шестая. Ищут тетрадь
Унесли
Деда вскоре увели. Перед этим он со всеми простился – кого-то обнял, кому-то низко поклонился в ноги, а меня снова взял на руки, слегка подбросил и расцеловал.
– Слушайся старших, а больше всего – самого себя.
– Ну, ты научишь! – Тетушки явно опасались за последствия моего усвоения уроков деда.
– Я не учу, а так… высказываю некое пожелание.
– Лучше скажи ему, чтобы он ногти не обкусывал, а стриг ножницами, и не где попало, а над листочком бумаги, который потом складывал бы вчетверо и выбрасывал. – Минута была такая, что тетушки от растерянности не знали, о чем говорить, и поэтому говорили все подряд, лишь бы не молчать, хотя им заранее было стыдно за те глупости, кои лезли в голову.
– Слышал? – спросил меня дед, чтобы удостовериться, что я на самом деле ничего не слышал и не хотел слышать – так же, как и он сам. – Ну, прощайте…
– Прощай, Гордей. – Тетушки всхлипнули и достали платки – достали откуда-то, где их не должно быть, но они почему-то там оказались.
Дед истолковал это по-своему.
– Мы люди надменные и простые. Слез у нас нет. Глаза сухие.
– Мы не плачем, Гордей. – Тетушки и впрямь не позволили себе иметь заплаканный вид, но и ему поставили условие: – Только ты возвращайся.
Когда за ним закрылась дверь и кабина заранее вызванного конвоирами лифта стала спускаться вниз, всем нам было приказано оставаться на своих местах: не разрешалось даже переходить из одной комнаты в другую. На умоляющий стон тетушек: «Можно хотя бы выпить стакан воды? Ночь такая душная, и нас мучит жажда» – сотрудники ОГПУ ответили: «Потерпите».
Но затем сами налили в стакан и принесли им воду. Тетушками это было истолковано как любезность, хотя и такого толка, что особо благодарить за нее, тем более после всего пережитого, они не сочли нужным и лишь едва заметным надменным кивком головы выразили свою признательность.
При обыске служаки из ОГПУ перерыли все не только в кабинете деда, но и во всей нашей большой квартире, за ширмами, занавесками и перегородками. Перетряхнули ящики шкафов, гардеробов, туалетных столиков и секретеров. Промяли, прощупали, вывернули наизнанку все – вплоть до подушек и перин. Забрали с полок все книги Свечина, несмотря на протесты тетушек и их возгласы:
– Я этого еще не дочитала! Там моя закладка!
– На эту книгу записалась целая очередь. Я всем обещала. Что мне теперь им сказать!
– Этим изданием я очень дорожу. Прошу его не уносить.
– Эта книга мне подарена автором. Нельзя же так бесцеремонно!
Несмотря на эти протесты, книги Свечина свалили в мешок и унесли. После этого тетушки долго смотрели в никуда, словно на их глазах совершилось нечто ужасное, чему они даже не могли подобрать слово. Наконец тетя Олимпия сказала за всех – сказала своим грудным баском, придававшим ее словам особую убедительность:
– Кощунство… это кощунство.
Ее единодушно поддержали:
– Так обращаться с книгами…
– Надругательство…
– Насилие над личностью…
– Какая личность! Да будет вам известно, что личность как понятие упразднена, – произнес дядя Адольф, уминая пальцем щеку, под которой скрывался беспокоивший его зуб. – Впрочем, вам это известно, вам известно. До чего мы дожили! Книги великого человека сваливают в мешок и уносят!
– Тихо. Нас могут услышать, – сказала тетя Зинаида, оглядываясь по сторонам, но вопреки своему же призыву не понижая голос и тем самым не лишая себя удовольствия бросить вызов кому-то за стенкой.
Дадут подержать револьвер
Во время обыска отец, сменивший пижаму на дырявую, траченную молью фуфайку и домашние брюки, которые отыскал в гардеробе, но давно не носил и даже не был уверен, что это его брюки, поскольку гардероб у нас общий и там много чего напихано… отец топтался возле столика с телефоном.
Он несколько раз брал в руки трубку, но при появлении кого-то из посторонних (под ними подразумевались сотрудники ОГПУ) торопливо клал ее на место.
– Звонить не положено, – на всякий случай напоминали ему эти самые посторонние, сновавшие взад и вперед с озабоченным видом и занятые делами куда более неотложными, чем необходимость подробно выяснять, зачем он топчется возле телефона.
– Да-да, я знаю… – отвечал он, пряча руки за спину и тем самым показывая, что не собирается прикасаться ими к телефонной трубке.
Но стоило им исчезнуть, и он всякий раз воровато возобновлял свои попытки.
Наконец нашелся один из сотрудников, всерьез заинтересовавшийся его поведением. Это был помощник следователя, который сам взял в руки трубку, послушал гудок, словно он мог содержать некую скрытую информацию, – послушал, как врач слушает больного, и учинил отцу короткий допрос:
– Кому вы намереваетесь звонить?
– Мне душно. Я хотел вызвать врача. Можно?
– Духота – это не повод, чтобы вызывать врача. Всем душно.