Оскомина
– На эти вопросы лучше меня ответит наш гость Михаил Николаевич.
Все головы тотчас повернулись к Тухачевскому.
– Вы уполномочиваете меня ответить? – спросил Тухачевский деда, не скрывая некоторого недоумения.
– Да, с вашего позволения…
– Чем же я заслужил такую великую честь?
– Многим, многим заслужили-с, почтенный Михаил Николаевич. О ваших подвигах земля слухом полнится. – Дед старался быть как можно приятнее гостю, от преизбытка любезности даже несколько преувеличивая его заслуги. – Но главным образом заслужили тем, что одним из первых внедряли у нас в многострадальной России концентрационные лагеря. Полезное нововведение. На тамбовщине-то помните? Изымали… ваше словечко. Изымали в лагеря семьи восставших бандитов, и детей, и женщин. И заложников сотнями расстреливали, и среди них – беременных и малолеток…
– Так то бандиты же…
– Верно, верно… Но я, с вашего позволения, вернусь к лагерям. Вот и генерал Свечин ныне в лагере пребывает. Что ж, по вашей логике выходит, что он тоже отпетый бандит?
– Не берусь судить. Делом Свечина не интересовался. Отсидит свой срок и вернется, в конце концов. Куда он денется!
– Вернется, вернется, если в овраге не расстреляют. В конце концов все возвращается на круги своя. А пока суть да дело, вы травлю организовали в Военной секции Коммунистической академии.
– Потрудитесь выбирать выражения. – Тухачевский слегка побледнел, однако это ему шло, что дамы сразу между собой отметили. – Не травлю, а совещание.
– А на оном совещании прочли доклад. И брошюрку выпустили… Пахучую, надо сказать, брошюрку…
– В науке… и в военной науке тоже… допускается полемика. Вы это лучше меня знаете, уважаемый Гордей Филатович…
– Филиппович.
– Простите, Гордей Филиппович. Мы с вами еще недостаточно хорошо знакомы. Так о чем я?
– О брошюре, – подсказал дед.
– Ну так вот. Упомянутая вами брошюра выражает мое несогласие со взглядами профессора Свечина.
– Полемика? Несогласие? Святое дело… Кто ж возражает! – Дед всячески показывал, что уж он-то не поборник таких возражений. – Пожалуйста! Не соглашайтесь! Но выносить приговор… – Дед слегка замялся. – Выносить приговор, дражайший Михаил Николаевич, – прерогатива совсем других инстанций. Скорее судебных, чем научных. Тем более что один приговор Свечину уже вынесен, а тут вы со своим приговором… Не много ли?
– Так уж совпало. Извините.
– Не совпало, а вы воспользовались тем, что Александр Андреевич не может вам ответить. Вы ведь знаете, какой он полемист. Он бы вас по стенке размазал.
– Снова настоятельно прошу вас выбирать выражения, – повторил Тухачевский с твердостью, свидетельствовавшей о том, что у него хватит терпения, если понадобится, повторить это и в третий раз.
– Накипело. – Дед по своей привычке пожевал губами, одну выворачивая кверху, а другую оттягивая книзу. – Уж не обессудьте. Давно искал случая с вами объясниться. И чтобы не докучать гостям сведением наших счетов, извольте в мой кабинет. Там и продолжим.
Гости обеспокоенно зашептались:
– Они оба так возбуждены…
– Как бы чего-нибудь не вышло…
– В кабинете есть оружие? Револьвер, к примеру, или что-то в этом роде?
– Миномет не хотите? Или пушку-гаубицу?
– Ваши шутки неуместны…
– А стенографистка у вас есть? – насмешливо спросил Тухачевский, словно подыскивая хоть какую-то замену отсутствовавшему револьверу. – Я допускаю, что у вас в кабинете всегда дежурят стенографистки, но, боюсь, сегодня их может не оказаться.
– Зачем вам стенографистки?
– Я, видите ли, если и свожу счеты, то лишь под стенограмму.
– Стенографистки в отпуске. Лето. Они в Гаграх отдыхают. А мы внука моего возьмем. Он все запомнит – лучше всякой стенограммы.
И дед за руку увел меня в кабинет, не заботясь о том, примет ли его приглашение гость, словно тому ничего не оставалось, кроме как принять и покорно за ним последовать.
Обмануть злое лихо
– Вы, стало быть, искали случая объясниться. Я к вашим услугам, – лицом повернувшись к деду, произнес Тухачевский так, словно обстоятельства заставляли его принять не столько приглашение, сколько вызов на дуэль.
– Ну уж так сразу «к вашим услугам». Располагайтесь поудобнее. Вот, извольте, кресло… нет-нет, не это… В этом изволит располагаться мой покойный друг Александр Андреевич Свечин. Вам же более подойдет другое… соседнее… У него и спинка помягче.
Указав гостю на нужное кресло, дед отодвинул в сторону ненужное, чтобы любовь к нему Свечина не создавала для гостя неудобства.
– Что это вы вашего друга в покойники записываете? – неприязненно спросил Тухачевский, явно подозревая, что, нарекая покойником Свечина, дед неким образом метит в него.
– А это уловка такая. Меня сам Александр Андреевич научил. Она помогает обмануть злое лихо. Пусть оно считает, что Александр Андреевич уже покойник, и ему не вредит.
– Ах вот как! Пожалуй, мудро, хотя и немного по-детски. – Тухачевский мельком посмотрел на меня, словно мое присутствие давало ему повод во всем усматривать проявление детской наивности.
– Возможно. В моем друге вообще много ребяческого. Так позвольте для начала вопрос. Если он покажется вам неуместным, можете не отвечать. Все на ваше усмотрение. Но я все же спрошу. В чем же суть ваших разногласий?
– Я охотно отвечу. – Тухачевский сел в предложенное ему кресло и взглянул на часы, явно не намереваясь засиживаться дольше положенного времени. – Изначальная суть наших разногласий в отношении к мировой революции. Для Александра Андреевича мировая революция это… – Тухачевский задумался над выбором слова. – …Абстракция, а для меня реальность.
– Вы, вероятно, намеревались сказать… не абстракция, а фикция…
– Что ж, можно и так. Однажды я побывал у Свечина в служебном кабинете, и мне довелось увидеть его письменный стол. Это – экзотика. Чего там только нет! Всякие статуэтки, бюстики его любимых немцев, разные ножички для разрезания бумаги, фотографии в рамках, карандаши… целое царство карандашей! Ну и, конечно, чернильный прибор, такой же многоуважаемый, как у Чехова шкаф. И всеми этими мелочами он живет, разглядывает их, перебирает в руках, подносит к носу, словно желая понюхать и тем самым приобщиться их плоти. Буржуазная эпоха породила разнообразный предметный мир, но он опасен тем, что слишком привязывает всех к настоящему. Люди, любящие вещи, живут только их поиском, добыванием и обладанием. Они плохо помнят прошлое, и для них закрыто будущее. Их горизонты сужены настоящим. Я убежденный противник всякой религии, но все же отмечу, что истинный подвижник веры не позволяет себе привязываться к вещам, иначе вещи могут заслонить Бога. Бог же – это настоящее, прошлое и будущее, сжатые в одну точку. А если будущего и прошлого нет, то настоящее всецело посвящено суетным, сиюминутным интересам. Оно обезбожено и в конечном итоге мертво. Так у вашего друга Свечина. Так у другого приспособленца к вещам – у генерала Шапошникова, хотя он и носит с собой в тайном кармане фамильную ладанку и крест работы Фаберже.
– Про Фаберже-то вы как узнали?
– Из донесений моих агентов, ха-ха-ха! Шутка.
– У военных свои шутки, весьма специфические и по-своему изысканные.
– Благодарю.
– Я бы сравнил их со знаками различия. Шутки как погоны: есть солдатские, а есть генеральские. Ну а на вашем столе какие вещи? – спросил дед с участливой любезностью, позволяющей гостю высказаться на приятную для него тему.
– На моем же столе ничего нет – это чистая, гладкая поверхность – такая же, как и поверхность вашего стола, под который, между прочим, всячески норовит забраться ваш внук.
Пойдешь в диктаторы?
Михаил Николаевич обозначил улыбкой некую договоренность меж нами, согласно которой если он меня даже разоблачит и выдаст моему деду, то при этом сам же и непременно защитит.
– Это его любимое место, – сказал дед, показывая, что меня защищает его любовь и поэтому я не нуждаюсь в иной защите. – Впрочем, он и на столе не прочь похозяйничать. Растащил все мои вещицы, а ведь их было множество.
– Ага! Значит, вы тоже склонны привязываться к вещам! – В обнаружившейся склонности деда Тухачевский усматривал явно подтверждение своей правоты.
– Получается так… – Дед же в своей склонности ровным счетом ничего не усматривал.
– На мою сторону вас, однако, не перетянуть. Впрочем, я и не собираюсь перетягивать. – Михаил Николаевич чиркнул спичкой, но, прежде чем закурить, долго смотрел на поедающее ее пламя. – Я вновь и вновь готов утверждать, что разногласия и споры полезны. Даже необходимы. День рождения вашего внука… кстати, как его зовут? – спросил Тухачевский, словно без знания моего имени не мог позволить себе докончить фразу.
– Алексей.
– А по отчеству?
– Владиленович.
– День рождения Алексея Владиленовича совпал с днем смерти Владимира Кириаковича Триандафиллова. Черт возьми, символично! Что-то в этом есть.
– Алексей родился двумя днями раньше. Сегодня мы лишь отмечаем…
– Неважно. Главное, что его взгляд не будет упираться в вещи и ему откроются иные горизонты.
– Горизонты? Какие же? – Дед, хотя и курил редко, тоже достал папиросу, подул в нее и постучал ею по крышке серебряного портсигара.
– Ну-ка, ну-ка… – Михаил Николаевич цепко всматривался в надпись, выгравированную на портсигаре деда. – Наградной?
– Подарок. Великого князя Михаила, между прочим, вашего тезки, – с невинным выражением лица заметил дед, стараясь не придавать значения тому факту, что имя Михаил встречается и среди великих князей, и среди красных командиров.
– Вы мне, однако, польстили… – Тухачевский давал понять, что он отнюдь не всякую лесть принимает за лесть.
– Виноват, – спохватился дед. – Не предполагал, что вам это будет неприятно…
– Ну почему же неприятно? – Тухачевский улыбнулся половиной рта. – Хотя и приятного тут мало. Я к подобным фактам отношусь с безразличием, а вам советую… по-дружески… свой подарок подальше спрятать. Сейчас не время… вы сами понимаете.
– Благодарю за совет. Кажется, я вас прервал. Вы хотели еще что-то сказать… – Дед приготовился услышать от Тухачевского нечто более существенное, чем советы по поводу портсигаров.
– Да, вы спросили, какие вашему внуку откроются горизонты, а я отвлекся и не ответил. Знаете, как бывает: вкус печенья, размоченного в чае, увлекает воображение к неведомым горизонтам…
– Марсель Пруст? Читали по-французски?
– Да, и беседовали о нем с господином де Голем, когда сидели в одной немецкой камере.
– Побывали в плену?
– Пришлось… Между прочим, прекрасный собеседник этот господин де Голь. Жаль только, что Маркса не читал.
– Так что же горизонты? – решил напомнить дед, чтобы мысли собеседника снова не унесло в сторону.
– Горизонты? Я надеюсь, что ваш внук еще послужит мировой революции, ведь ради нее мы и создавали наше государство. Затыкали рты либеральным болтунам. Подавляли мятежи. Гнали эшелоны с хлебом в Европу, когда у самих был голод. Не ради того, чтобы снова окружить себя вещами и в них погрязнуть, не ради достатка и благополучия, а ради подвига. Подвига всеобщего освобождения. Пусть мы принесем это освобождение на своих штыках, но мир возрадуется свободе. Мир возликует. Иного пути нет! «Вооруженное наступление на капитализм, чтобы развязать мировую революцию». Об этом говорил Маркс, об этом говорил Ленин, и мы сейчас говорим об этом.
– Мы – это кто, простите? – осведомился дед.
– Мы – это мы. Сформировалась группа военных, выдвигающих такой лозунг, и среди них был Триандафиллов с его теорией глубокого наступления, и вот это сегодняшнее несчастье… Среди них небезызвестный вам Николай Михайлович Снитко, начальник Военной секции Сектора обороны Госплана. Среди них – я с моими предложениями о модернизации армии.
– Вы не боитесь доверять мне такие секреты? – спросил дед для того, чтобы потом не пришлось отвечать на упреки, что он этого не говорил.
– Это не секреты. Здесь все легально и открыто. Есть и другие наши сторонники. Только Ворошилов с его конниками против. Он называет нас красными милитаристами. Вот оно как! Были квасные патриоты, а теперь появились красные милитаристы. Но мы не остановимся даже перед диктатурой военных, чтобы осуществить наши взгляды. И военным диктатором сделаем вашего замечательного внука. Пойдешь в диктаторы? – Тухачевский подмигнул мне.
Я смутился, покраснел и промолчал.
– Ну а как относится Сталин к вашей группе? Он ведь группам-то не особо благоволит.
– Повторяю, здесь все открыто, любезный Гордей Филиппович. Наша группа не тайное общество, и если бы вы к нам примкнули… – Проскочившая судорога в лице деда и его дрогнувшие скулы помешали Тухачевскому развить мысль о том, что было бы, если б дед примкнул к их группе. – Сталин же пока колеблется. Он прислушивается к Шапошникову и вашему Свечину, этим старорежимным штабистам со всеми их предрассудками. Не возражайте. – Михаил Николаевич предупредил попытку деда ему возразить. – Это на самом деле так. Свечин и Шапошников – люди старой закалки, старых взглядов, старых привычек.
– А Сталин?
– Сталин же глубже и тоньше. Я уверен, что в душе он с нами. Будущая война для Сталина – наступление на капитализм. С 1927 года он занял эту позицию – начал подготовку к такой войне. Стал поддерживать Гитлера, чтобы тот расколол буржуазный мир. Страны Европы войдут в СССР на правах союзных республик. Это же прекрасно! Это изумительно! Меня называют Бонапартом, но Бонапарт задушил революцию. Я же буду способствовать тому, чтобы революция разгорелась по всему миру. Как это у Блока, кажется…
Мы на горе всем буржуямМировой пожар раздуем…Будущая война, я верю, и станет таким пожаром. Впрочем, что я вам это говорю! Вы и сами могли бы мне это сказать. И будем считать, что сказали. – Тухачевский заставил себя улыбнуться, глядя в лицо деду, затем опустил свои красивые бархатистые глаза и посмотрел на деда уже без всякой улыбки.
Через две недели деда арестовали.
Глава пятая. Голова змеи
Голиаф носит галифе
Ночью на лестнице послышались шаги, и в дверь позвонили.
Позвонили с сильным нажимом кнопки и не два, не три, а ровно четыре раза. Собственно, звонки никто не считал, и точными данными об их количестве обладал лишь я один, пребывавший в том возрасте, когда мне ужасно, непреодолимо хотелось решительно все сосчитать и все прочесть (составить из букв слова), и прежде всего этикетки, обложки книг и вывески на улице.
В обложках и вывесках взрослыми чаще всего допускались ошибки. К примеру, БИЗЕ было неправильно написанным пирожным БЕЗЕ. МАРС – хорошо мне известным именем МАРКС, лишенным одной буковки.
Взрослые, по-видимому, не знали, что ИНДЕЙКА – это та же ИНДИАНКА, только для разнообразия немного иначе написанная. Не знали, что в ФИЛИ из рыбы делают ФИЛЕ, благо и Москва-река рядом. Неведомо им было и то, что ГОЛИАФ – тот, кто носит ГАЛИФЕ, и что ОПТИКА – это неправильно написанная АПТЕКА.
Я это, конечно же, сразу замечал и, гордясь своей грамотностью, сулившей мне участь первого ученика школы, указывал на ошибку матери или отцу – в зависимости от того, кто из них вел меня за руку.
Но они не спешили меня похвалить за мою искушенную наблюдательность и лишь таинственно и непроницаемо улыбались, сопровождая свою улыбку обманчивым обещанием такого рода, что я, мол, вырасту и узнаю.
– Вырастешь и все узнаешь, – говорили они, поддразнивая меня этой фразой, и кто-нибудь непременно добавлял: – Впрочем, все знать нельзя. Да оно и лучше – чего-нибудь не знать. Спокойнее.
– А долго мне еще расти?
– Пока не станешь большим.
– Как папа?
– И как папа, и как дядя Валентин, и как дядя Воля, и как дедушка, и как Александр Андреевич Свечин.
– А вы?
– Мы состаримся и станем маленькими, а потом умрем.
Я не возражал, поскольку чувствовал, что они сами себе не очень-то верят, поскольку по условиям времени, наших тридцатых годов, смерть или куда-то спрятана, словно ненужная вещь – проржавевший каркас старого абажура – на чердак, или ее вообще нет.
Не верят, полагаясь на мое детское неверие, надеются, что не умрут, и ждут от меня поддержки в этой надежде. Поэтому я считал своим долгом все-таки учтиво возразить:
– Нет, вы не умрете, и папа, и дядя Валентин, и дядя Воля… – Я мысленно прикидывал, кто из перечисленных ниже ростом, чтобы мне меньше оставалось до них расти.
– Ну спасибо, ты добрый мальчик… Скоро сам станешь большим. – Разговор становился для них скучным.
– И тогда я?.. Узнаю?..
– Узнаешь, милый. Конечно, узнаешь.
С этим я хоть и недоверчиво, но все-таки соглашался. Но что именно я должен был узнать, оставалось для меня загадкой. Заранее пытаться ее разрешить было бессмысленно, хотя я и старался. Во всяком случае, я не мог допустить, что узнанное охладит мое стремление все прочесть и сосчитать.
Так и получилось, что той ночью я единственный из обитателей нашей квартиры сосчитал все звонки. Но узнать, что эти звонки означали и какие могли иметь последствия для нашей семьи, мне пришлось гораздо позже, через много лет, когда я вымахал ростом под два метра, меня стали звать верстой коломенской и прочить в кремлевские курсанты. Но я предпочел не дожидаться этой почетной участи и убежал на фронт еще до того, как мне исполнилось восемнадцать лет.
Убежал защищать Москву, поскольку кто-то сказал мне, что немцы недавно были в Голицыне, а сейчас уже в Перхушкове, где мы когда-то снимали дачу.
Это так поразило меня – немцы у нас на даче, бренчат ручным умывальником, ходят по кирпичным дорожкам, – что я убежал.
Из-за моего роста мне поверили, что я уже достиг призывного возраста, зачислили в роту, выдали винтовку, поставили на довольствие. Только лопатку не выдали, и мы рыли окопы каской, поскольку… ну не напасешься на всех лопат, тем более что готовились не закапываться в землю, а наступать и бить врага на его территории, а уж там-то окопы наверняка для нас вырыты…
Призвали же меня в сорок третьем – прислали повестку на улицу Грановского, и родные ответили военкомату, что я уже два года, как воюю – веду наступление на врага: «Ура! Мы ломим» и все как полагается.
Это была неточность, простительная для близких, не посвященных в тайны штабной стратегии. В том самом сорок третьем году наши штабы вспомнили о стратегии войны на измор расстрелянного Свечина и о амбивалентной монаде моего деда – великих принципах позиционной обороны. И применили их на практике – сначала в Сталинградской битве, а затем на Курской дуге. И победили.
Так что не зря я той ночью считал звонки. Сосчитанные, они обернулись для деда исчисляемым – десятилетним – лагерным сроком, после которого его выпустили, вернули, дали отдохнуть, удостоили свидания со Сталиным и поставили во главе дивизии.
Поставили, чтобы он на практике сжимал свою монаду в оборонительный кулак, а затем развертывал ее для сокрушительного наступления. И тем самым развивал, уточнял и совершенствовал свою теорию.
Сталин ему при встрече так и сказал:
– Совершенствуйте, товарищ Варга… Нет предела совершенству.
– Слушаюсь, товарищ Сталин. Спасибо вам за подарок…
– Какой подарок? Вы часом не лагерный срок свой имеете в виду? Мне кажется, подобный сарказм был бы вам не свойственен…
– Нет-нет, что вы! – Дед поспешил заверить, что он на самом деле чужд всякого сарказма, тем более в разговоре с вождем. – Я имел в виду подарок к моему юбилею.
– Ах, этот. Помню, помню. – Сталин сделал несколько коротких затяжек, раскуривая гаснущую трубку. – Что ж, мой намек не подтвердился… Да я, собственно, ни на что и не намекал. Так… убил эту гадину, когда навещал мою матушку, совсем уже старенькую, и попросил заспиртовать в банке. Заспиртованная-то она не так страшна, как живая. Не так ли?
И Сталин на прощание пожал деду руку.
Входки
Однако возвращусь к событиям той ночи, когда арестовали деда.
Итак, шаги на лестнице и первые два звонка той ночью никто не услышал, кроме меня. В нашем семействе все глухари, особенно старшее поколение, или, как их у нас называли, политкаторжане, способные спать на ходу, под окрики жандармов и звон кандалов.
К тому же на ночь мы открыли окна, и от свежего воздуха всех и вовсе сморило. Хоть из пушки пали – не добудишься.
Я же, кандального звона никогда не слышавший, сплю чутко и мигом вскакиваю от малейшего шума, даже от скрипа половиц и шарканья ног в коридоре, когда тетушки, как сомнамбулы, крадутся, не зажигая свет, к туалету. Поэтому я и проснулся на первый звонок и, встревоженный, прибежал в спальню к родителям. Мать же пробудилась лишь на третий звонок и спросонья бросилась… к телефону.
И, только взяв трубку и услышав гудки, разбудила отца, чтобы он открыл дверь. Сама она, воинственная днем, по ночам боялась не только открывать, шевелить цепочками и греметь задвижками, но даже посмотреть в глазок и тем самым выдать себя неведомому лиху, затаившемуся за дверью.
Отец как был в полосатой пижаме, так и поднялся с постели. Он включил настольную лампу на тумбочке и стал жадно пить смородинный кисель, оставшийся в чашке. Мать всегда ему ставит на ночь кисель. Но на этот раз она не позволила ему утолить жажду, отняла у отца чашку и чуть ли не вытолкала его из спальни, хотя он всячески сопротивлялся и делал вид, что если в чем решительно не нуждается, так это в подобном подталкивании.
Он постоял перед дверью в надежде, что за дверью ошиблись этажом и звонки больше не повторятся. Но когда раздался четвертый – длинный – звонок, отец спросил боязливо и неприязненно:
– Кто еще, господи?
– Откройте. ОГПУ.
Услышанное показалось отцу настолько невероятным и неправдоподобным, что он по наивности брякнул:
– ОГПУ? Мы не вызывали…
Мать у него за спиной аж вся зашлась от возмущения и зашипела:
– Ты что – дурак? Открывай. И вытри губы.
Это был тот редкий случай, когда она назвала отца не ласковым словом «глупенький», а дураком. И отец ничуть не обиделся, принял это как должное и лишь улыбнулся мне извиняющейся улыбкой, призывая смириться с тем, что он терял в моих глазах свой авторитет.
Рот у отца был испачкан киселем, и он хотел вытереть губы изнанкой рукава, но не позволил себе, чтобы избежать попреков, и вытер тыльной стороной ладони.
В это время на пороге прихожей неслышно возник дед, одетый так, словно собирался по грибы, но не с корзиной, а с заранее собранным туеском, как он называл маленький фанерный, обитый ситчиком чемоданчик.
– Наверное, это за мной. Пора, дорогие мои. У каждого свой срок – вот и мой срок, видать, наступил…
– Вот еще глупости. Просто какая-то ошибка.
– Там не ошибаются.
– Где это там?
– А в овраге…
– В каком еще овраге?
– В овраге с черемухой, хотя черемуха поди уже отцвела.
– Опять ты за старое!
– Ну не в овраге, а в ОГПУ, если тебе так больше нравится.
Отец тем временем открыл. Вернее, посчитал, что открыл входную дверь, хотя на самом деле своими судорожными рывками запер замок еще на два дополнительных оборота. Тогда мать сама справилась с замком и поворотами ключа привела его в нужное положение.
Снаружи дверь сильно толкнули, и она распахнулась – словно бы упала – вовнутрь.
– Гордей Филиппович Варга здесь проживает? – спросил возглавлявший наряд сотрудник ОГПУ, по виду следователь, опрятный, выглаженный, прилизанный на висках, но с торчащими из-под козырька вихрами.
Спросил, сверяясь с бумагой, которую держал в руках.
– Здесь. – Дед выступил вперед, показывая, что под этим именем скрывается он, другие же, в том числе и я, прятавшийся у него за спиной, не имеют к этому имени никакого отношения.
– Вот ордер…
Следователь невнятно выговаривал слова, поэтому дед не расслышал и переспросил:
– Что, простите? Орден?
Следователя это развеселило.
– Да, уполномочены вам вручить… за ваши заслуги перед военной наукой. Только все-таки не орден, а ордер. Ордер на ваш арест.
Дед нацепил очки и внимательно прочитал бумагу.
– Запятая не проставлена. Тут по правилам русского языка полагается запятая.
– Обойдется и так. Теперь в силе революционные правила.
– Без запятой я не согласен.
– Оказываете сопротивление?
– Никакого сопротивления я не оказываю. Но документ должен быть оформлен по всем правилам, – сказал дед и… получил от следователя тычок в зубы, снизу вверх и настолько молниеносный, что самого тычка мы не успели заметить, а лишь увидели, как у деда перекосилось лицо и потекла струйка крови по разбитому подбородку.
– Достаточно? Или желаете продолжить? – спросил вихрастый следователь.
Дед вытер подбородок тыльной стороной ладони и спросил:
– Ваша фамилия?