Наварин (Собрание сочинений)

Теперь же выслушав послов Луриотиса и Орландоса, Каннинг лишь заметил им желчно:

– Ссориться из-за вас с Константинополем я не буду!

– Но что же нам тогда делать? – был к нему вопрос отчаяния.

– Кайтесь перед султаном! – отвечал им любитель героических од.

– Мы лучше умрем, но на колени не встанем! – заявили просители, уходя. Миссия в Лондон завершилась ничем. А положение греков меж тем ухудшалось с каждым днем. Из своей государственной казны они уже выгребли последние крохи – шестьдесят пиастров. На них купили несколько мешков пороха, а саму казну прикрыли за ненадобностью. Турки продолжали наступать вовсю. Город за городом, область за областью предавали они огню, загоняя инсургентов все дальше в горы. Положение усугублялось враждой землевладельческого и судовладельческого кланов, соперничеством "полевых капитанов" и разворовыванием средств. Вскоре пал один из главных оплотов инсургентов – остров Псара, затем крепости Триполица и Каламата.

В апреле 1826 года после одиннадцатимесячной героической защиты пала крепость Миссолунги. Население ее вырезали полностью… Совсем недавно стало известно, что среди героических защитников Миссолунги были и русские добровольцы. Все они пали в той неравной борьбе. Увы, но мы почти ничего не знаем о них. Дошли только их имена Иван, Василий и еще один Иван. Кто они были, эти безвестные борцы за освобождение братской Греции? Этого мы, наверное, уже никогда не узнаем. Да и так ли это уже важно сейчас? Важнее иное, русский народ был рядом со своими греческими братьями в этой очистительной битве. Массолунги пали, но величие их подвига осознала вся Греция, и пламя народной войны вспыхнуло еще ярче. Усилили натиск и египетские каратели. Вскоре ими были взяты и Афины. Горстка повстанцев укрылась на вершине Акрополя и отбивалась там почти год!

Ибрагим-паша

Вернувшись после покорения Афин в Морею, Ибрагим-паша утвердился на полуострове, заняв все города и селенья. К концу 1826 года греки продолжали сопротивление только в нескольких горных районах на юге и востоке Мореи, где держались остатки регулярной греческой армии, да на островах Киклад. В горах было много мелких отрядов повстанцев-клефтов. Вождь клефтов суровый и длинноусый Федор Колокотрони в красной скуфейке набекрень, ободрял воинов:

– Мы еще возвратим дни былых побед, и наши длинные ружья будут, как и прежде, греметь в ущельях Пелопонесса!

Повстанцы-клефты сражались отчаянно, но они были бессильны против огромной вымуштрованной армии Ибрагим-паши. Греческое правительство перебралось на маленький остров Эгина, а самые непримиримые укрепились на острове Гидре, куда египтяне даже и не помышляли сунуться.

Именно тогда греческий народ обратился свои мольбы к великой и единоверной России. Но официальный Петербург оказался глух к этим мольбам. Император Александр Первый, создав своими руками Священный союз монархов, никак не мог поддержать свергших "законную" власть султана. Петербург объявил дружественный нейтралитет… Остальные столицы не удостоили Грецию и этим.

Дальше, однако, произошло то, о чем никто не мог даже предположить! Пусть зверства пресытившихся от крови карателей оставляли равнодушными монархов и министров, но они не оставили равнодушными людей честных! Движение в пользу Греции, получившее название филэлинского, было стихийным и всеобщим. Повсюду собирались деньги в пользу повстанцев, закупалось оружие, отправлялись добровольцы.

В Париже местный прогреческий комитет для удобства сбора средств поделил город на участки, а дамы высшего света обходили дома, собирая ценности и деньги. В палате депутатов кипели настоящие страсти. Там яростный Бенжамен Констан требовал смертный казни соотечественникам, служившим под знаменами Ибрагима. Констана горячо поддержали Шатобриан, Ларошфуко и Лафайет.

Среди германских государств первенствовала в греческих симпатиях Бавария. Баварский король Людовик Первый во всеуслышание объявил, что он сам является первым филэллином своей страны. Прижимистые немцы на этот раз гульденами не скупились.

Людвиг I Баварский

– Кто бы мог подумать, что в баварском короле столько благородства! – восхищалась Людовиком европейская общественность. – Какое бескорыстие! Какое величие души!

Сам Людовик Первый, тем временем, таскал за уши младшего сына Оттона:

– Ты сегодня опять не учил греческую грамматику! За это останешься без сладкого, и завтра будешь заниматься вдвое больше!

– Но почему, мой фаттер! – плакал тот, горящие уши от отцовской длани прикрывая. – Неужели для того, чтобы править добрыми баварцами мне не хватит немецкой грамматики?

– Ты должен быть готов к большому повороту в судьбе! – поучал его мудрый папа Людовик. – Не сегодня-завтра греки станут свободными и тогда им, конечно же, понадобиться король, а где им его взять? Тогда-то вспомнят и о нас, ведь мы первейшие филэллины в Европе! А потому ты должен быть готовым, чтобы встать Оттоном Первым Греческим!

– О, я буду строгим королем, мой фаттер, и наведу у этих греков настоящий немецкий порядок! – закивал молодой Оттон, отправляясь учить несносную кириллицу.

Пройдут годы, и хитрый Людовик Баварский претворит в жизнь сокровенную мечту, навязав грекам своего отпрыска. Но пока до этого еще далеко…

В моду тем временем возвращались греческие мотивы, как в дамском платье, так и в искусстве.

Отто, первый король Греции

Модницы разом облачились в свободные "хитоны", в театрах на "ура" шли пьесы о древних героях, а с живописуемых картин смотрели на ценителей широкогрудые Гераклы и изящные Афродиты. Великий Шатобриан посвящал грекам свои книги. В салонах опять зазвучал всеми забытый Гомер. Все желали Греции добра, и все искренне верили в чудо, в ее освобождение. Но от пожеланий и слов до конкретных дел путь бывает порой весьма неблизок.

… Еще весной в пропахшем треской и пивом лондонской трактире "Корона и якорь" образовался британский греческий комитет. В него вошли лучшие и честнейшие.

– Мы всегда будем восхищаться величием нации, пробудившейся к свету! – провозгласил глава собрания герцог Глостер.

– Много сочувствия, но мало результатов! – мрачно констатировал Дэвид Рикардо.

Присутствовавший поэт Байрон молчал, сосредоточенно щелкая курками только что купленных пистолетов.

Из воспоминаний знакомой поэта Маргерит Блессингтон: «Байрон уверен – из Греции ему не вернуться. Ему много раз снилось, как там подстерегает его смерть, и предчувствие, что так и произойдет, не покидает его.

– Зачем же вы едете? – спросила я.

– Как раз затем, чтобы отдаться велениям неотвратимой судьбы и обрести вечный покой в земле, священной для меня по юношеским воспоминаниям, и тем мечтам о счастье, которые не сбылись. Пусть так! Простая могила в Греции, простой надгробный камень мне желанней, чем мраморная плита в Вестминстерском аббатстве; честь, которой мне, вероятно, не отказали бы, случись мне окончить свои дни в Англии. Мои соотечественники – о, эти благородные души! – сделали все, чтобы воспрепятствовать мне жить в стране отцов, однако они не стали бы возражать против того, чтобы мой прах покоился там, где лежат останки наших поэтов».

Через несколько месяцев он встретит смерть среди отважных защитников Миссолунги…

Иногда в Лондоне раздавались голоса в защиту Греции и с трибун высоких. Глава палаты общин Хатчинсон не раз заявлял во всеуслышание:

– Правительство делает все возможное для истребления несчастных греков. Такое поведение вызывает презрение у живущих ныне и будет проклято потомками!

Байрон на картине Ричарда Весталла (1813)

Но аплодировали храброму Хотчинсону в общем-то жидко. Возмутителю спокойствия на британском Олимпе апеллировал лорд Каннинг.

– Я не желаю обращать внимания на эти сопли! – ухмыляясь, заявлял он. – В политике существует только выгода, а остальное лишь демагогия для простаков!

Официальный Лондон открещивался от греков до тех пор, пока там не прознали, что взоры инсургентов обратились к России. Теперь в Уайт-холле заволновались не на шутку.

– Пока мы взвешиваем все "за" и "против", русские уже готовятся к новому броску на юг. Их флот готовится войти в Средиземное море, а казаки клялись доскакать до Ганга!

Образ бородатых казаков во все времена внушал ужас британскому обывателю. Русский фактор неумолимо вторгался в греческую проблему и чем дальше, тем больше… В те дни всеобщего британского смятения австрийский посланник Эстерхази шифрованно депешировал в Вену: "Публика здесь… не желает, чтобы свобода Греции была достигнута за счет русского преобладания на Средиземном море".

Джордж Каннинг подумал и объявил о признании греков воюющей стороной.

– Почему вы идете на уступки? – накинулись на него тори.

– Никаких уступок джентльмены! – заверил их министр иностранных дел. – Этой ничего не значащей бумагой мы оставляем за собой место покровителя Греции, которое нам пригодиться при любом дальнейшем раскладе сил,

кроме этого действия греческих корсаров стали наносить вред нашей торговли. Отныне они не только не будут грабить наши суда, а наоборот, станут их защищать! В остальном же наша политика по Греции останется пока прежней!

– А наш Джордж вовсе не глуп! – обменивались представители тори, покидая министра. – И оппозиции кусок сунул и нас не огорчил!

Джордж Каннинг

Ну, а что же Россия неофициальная, как она отнеслась к боли и трагедии братского народа? Наверное, нигде к страданиям греков не отнеслись так понимающе, как у нас. Да и как могло быть иначе! Ведь исстари Россию с Грецией связывала не симпатия, а любовь, не интриги, а взаимопомощь. И азбука была у нас одна – кириллица, и вера единая – греческая православная! Издавна, спасаясь от преследования, бежали на Русь к единоверцам греки, и каждому находился там кров и стол. Не раз приходил к греческим берегам и российский флот, чтобы огнем своих пушек, облегчить жизнь единоверцам. Такое не забывается!

Помимо всего прочего Грецию с Россией связывали и самые тесные торговые узы. Закрытие с началом восстания турками проливов для русских и греческих судов сразу же сказалось на экономике южных губерний. Некуда стало вывозить хлеб, шерсть и кожи. Это вызвало ропот, одних и открытое возмущение других:

– Виданное ли дело притеснительства от басурманов терпеть неслыханные! Не это ли есть позор флагу и чести российской! Неужто перевелись у нас Суворовы и Кутузовы, чтобы навести должный порядок в Царьграде!

Современники тех дней пишут, что в кабаках, в ту пору зашедших греков, запаивали в усмерть, денег притом не требуя.

– Пейте, сердешныя! – слезились кабатчики, щеку ладонью подпирая. – И так скольки вы от поганцев басурманских понатерпелися!

Прогречески была настроена не только вся православная церковь, но и весь российский генералитет. Все чаще и чаще теперь раскатывались в тиши штабных кабинетов балканские карты.

– Здесь обычным войскам делать нечего! – делились мнением меж собой генералы да полковники. – Нужны полки горные, наподобие кавказских!

– Как же идти-то в эту Грецию? – вопрошали те, что был поосторожней.

– Походом через княжества дунайские или десантом флотским через проливы черноморские напролом! – отвечали те, кто был решительнее.

Командующим освободительной армией видели одного человека – героя двенадцатого года знаменитого Ермолова. Будущий декабрист Кондратий Рылеев писал о нем:

В те дни и великий Пушкин, мечтая умереть за свободу Греции, писал строки, не менее вдохновенные:

Заявление императора Николая Первого о скором его вмешательстве в балканские дела вызвало незамедлительную реакцию по всей Европе и особенно на британских островах. Там взволновались не на шутку! Ведь Россия в лице своего императора уведомила всех о новом самостоятельном политическом курсе, и трудно теперь было точно сказать, куда повернет ее "политический корабль".

В Лондоне совещались лихорадочно, надо было что-то срочно предпринимать, но что конкретно не знал никто.

Первым изложил свой подход к "русской проблеме в балканских делах" министр иностранных дел граф Гровенор:

– Россия настроена решительно и будет добиваться независимости Греции. Оставшись в стороне, мы сами отдаем Петербургу судьбы всего Средиземноморья!

Министра поддержали лорды Эрскин (из вигов) и Абердин (из тори):

– Если поторопимся, то еще успеем выхватить Грецию из русских зубов!

– Что же делать? – вопрошали члены палаты лордов в тягостных раздумьях.

– Выход один! – объявил им, вошедший на трибуну, лорд Каннинг. – Надо подать России руку и быть рядом с ней в греческих делах. Конечно, это смена политики, но это сегодня единственно реальная политика!

Единодушие британских политиков было полным. Единственно, что немного смущало, так это давняя любовь к своему турецкому "другу". Ведь Стамбул издавна был не только бездонным рынком британских товаров, но и верным стражем черноморских проливов и все же выбор был сделан!

4 апреля 1826 года российский канцлер Карл Нессельроде подписал в Петербурге с герцогом Веллингтоном тайную декларацию по греческим делам. В ней обе стороны заявляли, что позволяют друг другу вмешиваться в балканские дела и готовы предостеречь султана от дальнейшего пролития крови. В конце декларации граф с герцогом оставили свободное место на тот случай, если Франция решит примкнуть к союзу "двух", то ее пожелания тоже будут внесены в протокол.

Подмахнув пером бумагу и скрепив ее королевской печатью, Веллингтон, повздыхав, внезапно заявил:

– Я надеюсь, граф, что ни о каком военном вмешательстве здесь вопрос не стоит, только чистая дипломатия!

Карл Нессельроде

Нессельроде согласно закивал:

– Разумеется, но дипломатия во имя пресечения кровопролития!

Когда же довольный собой герцог, обменивался с канцлером прощальным рукопожатием, Нессельроде угостил его заранее подготовленным монологом:

– Мы будем неукоснительно следовать подписанным протоколам лишь касаемо Греции. Что же до наших личных претензий к Турции, то здесь Россия будет поступать независимо от британской позиции!

Почти одновременно российское правительство потребовало от Стамбула обсуждения спорных вопросов, прежде всего, относительно возобновления русского торгового судоходства в проливах фактически прерванного с началом восстания.

Столицу Российской империи "железный герцог" покидал в настроении самом сумрачном…

– Веллингтон потерпел свое Ватерлоо! – говорили в те дни остряки и были недалеки от истины.

Россия круто меняла свой внешний политический курс. И этот новый курс был направлен на освобождении Греции.

Весна 1826 года пришла в столицу Высокой Порты рано. Уже давно отцвел душистый миндаль, а воды Босфора были на редкость теплы и спокойны. Над крышами домов кружили стремительные ласточки, а на базарах было не протолкнуться от снующего туда-сюда люда.

За крепкими запорами «Порога Счастья» (именно так возвышенно именовался дворец султана) вот уже несколько дней Махмуд Второй совещался с ближайшими вельможами.

– Положение дел в Греции, положение в Европе и рост могущества Мухаммеда-Али египетского заставляют нас думать об усилении военной мощи! – говорил Махмуд. – нервно перебирая сапфировые четки. – Нам нужно сильное войско, организованное по образцу франков! Иного пути просто нет! Только так мы сможем вернуть утраченное могущество! Забранные от сохи крестьяне не могут на равных драться с опытными солдатами гяуров! Они могут лишь храбро умирать, но, увы, не побеждать! Мысль о создании регулярной армии европейского типа не первому пришла в голову султану Махмуду. Об этом в свое время мечтал еще его дядя султан Селим Третий, начавший создавать войско нового вида «низам-джедид». Но тогда с султаном быстро расправились взбунтовавшие янычары, усмотревшие в новых преобразованиях опасность для своих вековых привилегий. Поводом к янычарскому мятежу стал страшный голод, вызванный блокадой Константинополя эскадрой вице-адмирала Сенявина в 1807 году.

– Но еничери! Что скажут еничери?! – был невольный вскрик вельмож. – Ведь они снова взбунтуются и посадят на престол того, кого захотят!

– Я не намерен, как баран, ждать пока меня поведут на заклание! – передернул плечами Махмуд. – Мы их перебьем до того, как они поднимутся на нас!

– Но хватит ли у нас сил? – заволновался владыка Адрианополя Эссет- Мегмет-паша.

– Хватит! – качнул белоснежным тюрбаном Махмуд. – Я уже все продумал! Настало время покончить с проклятыми еничери раз и навсегда!

14 июня 1826 года янычарский ага-паша Гуссейн объявил своим подопечным, что скоро в столицу приедут египетские советники и станут учить янычар маршировать на пример гяуров.

– Не бывать тому! – зароптали собравшиеся на площади янычары. – Мы енычери, а не какие-то там презренные франки!

– В таком случае султан лишает вас баранины и оставляет лишь похлебку!

– Нам пустую похлебку! – загалдели янычары. – Султан хочет лишить нас древней привилегии, дарованной еще Сулейманом Великим! Гордыня помутила разум падишаха! Пришло время выносить на площадь котлы! Вынос котлов – дело не шуточное! Вынос котлов – это начало мятежа! Узнав о намерении янычар, Махмуд послал крикунов, которые принялись кричать на площадях о милостях султана, если янычары разойдутся. Крикунов прогнали с позором. И началось! Толпы разъяренный янычар бросились к казармам выносить котлы, в которых они варили баранину. Одновременно началось избиение всех, кто попадался на пути, потом начался грабеж домов, Кто пытался оказать сопротивление, тут же рубили ятаганами! Люди разбегались в ужасе:

– Еничери несут свои котлы! О горе нам несчастным! Спасайтесь, кто может! И вот огромные медные котлы вынесены на площадь Эйтмандана и перевернуты кверху дном у каменных ворот с вывеской «Здесь султан кормит своих янычар». Полуголые и потные котловары-яшчи тут же начали лупить в звонкие днища деревянными колотушками. Тут же, невесть откуда, появились дервиши-бекташи, и сразу же начали свой страшный танец. Орден бекташей издавна покровительствовал свирепым янычарам. Впадая в экстаз, «пляшущие дервиши» вертелись волчками все быстрее и быстрее, истошно выкрикивая воинственные сурны. Затем, все еще продолжая крутиться, бекташи начали рвать халаты и разбрасывать вокруг себя лоскутья. Янычары с благоговением хватали их и повязывали себе на голову. Теперь им был не страшен даже сам султан, ибо дервиши освятили их бунт!

Из записок французского посла: «Янычары срывали с себя мундиры и топтали их своими ногами, остальная же часть их одежд была уже изодрана в клочья, чтобы все видели их ярость. Разрушив дворец Порты, они разграбили его, расхитив все, что имело хоть малую цену, янычары истребили даже архивы, в которых искали уставы новых порядков…»

А мятеж все разрастался. По призыву бекташей к янычарам примкнули носильщики тяжестей – здоровенные мужланы, убивающие ударом кулака быка. За носильщиками прибежали пожарные. Эти начали с того, что подпалили несколько кварталов и принялись таскать себе из пожара все ценное. Беспорядки охватили теперь уже всю столицу.

Султан Махмуд немедленно покинул «Порог Счастья» и укрылся в мечети султана Ахмета. Разъяренных янычар мечеть бы тоже не остановила, но она позволяла выиграть некоторое время. А время в данной ситуации определяло все. С султаном были великий визир, главный духовник – шейх-уль-ислам, начальник артиллерии – топчу-баши Карижегенем-Ибрагим и насмерть перепуганный янычарский ага-паша Гуссейн. В качестве охраны египетские офицеры, которым султан сейчас доверял куда больше, чем своим.

– Настал решающий час, от которого зависит уже не моя жизнь и даже не судьба династии, но судьба всей Блистательной Порты! – вздохнул Махмуд, выслушав очередного лазутчика о творимых янычарами безобразиях. – Выносите на улицу Санджак-шериф!

– Только не это! Помилосердствуй, о, великий падишах! – закричал, заламывая руки шейх-уль-ислам и пал ниц перед султаном.

Махмуд, не глядя, перешагнул через него:

– Седлайте моего скакуна, я выеду на улицы вместе с Санджак-шерифом!

Вынос Санджака-шерифа был событием из ряда вон выходящим. Предание гласило, что священное зеленое знамя ислама, сшито из халата самого пророка Мухаммеда. Последний раз Санджак-шериф выносили на улицу два поколения назад. По древнему закону каждый мусульманин должен беспрекословно повиноваться повелениям, сказанным под Санджак- шерифом. И вот теперь султан Махмуд решился снова явить его правоверным.

Расчет Махмуда был верен. За долгие века обыватели натерпелись от янычар столько, что ненавидели их, как только может ненавидеть человек своего самого лютого врага. Ныне Махмуд спровоцировал янычар на новый мятеж, от которого опять пострадал простой люд. Теперь, вынося из хранилища Санджак-шериф, султан мог призвать народ к полному истреблению ненавистных янычар.

Священное знамя, при чтении Алкорана, торжественно внесли в мечеть султана Ахмета. Толпы людей сбежались, чтобы коснуться складок халата самого пророка. Тысячи верующих в исступлении ползли на коленях к священному стягу. А с кафедры сам султан во весь голос проклинал проклятых отступников янычар и призывал расправиться с ними, не зная пощады.

– Убивайте еничери, иначе они убьют вас! – срывая голоса, кричали снующие в толпе крикуны.

Первыми откликнулись на этот призыв матросы капудан-паши, отчаянные головорезы-галионджи. У этих с янычарами имелись свои старые счеты. Прибежали садовники-бостанжи, которых в цветущем Константинополе было видимо-невидимо. Топчу-баши Каражегенем-Ибрагим призвал своих пушкарей, а те прикатили пушки.

– Заряжайте картечью! И торопитесь! Слышите, еничери уже идут сюда! – волновался султан.

Вдалеке слышался звон литавр и бой барабанов. То еничери шли свергать старого султана, чтобы посадить нового, того, кто бы соблюдал их старые обычаи и кормил жирной бараниной.

– Картечи нет и ядер тоже! – вздохнул топчу-баши. – Все давно разворовано!

– Что же делать? – в ужасе натянул поводья скакуну Махмуд Второй. – Они порвут нас на куски!

– Мы зарядим пушки ржавыми гвоздями! – ответил сообразительный начальник артиллерии. – И еничери проклянут день, когда родились на этот свет!

Подтащив пушки к площади Эйтмандана, топчу-баши самолично подпалил их фитили. Залп отдался громким эхом от стен близстоящих домов. На площади поднялся истошный вой. Это значило, что ни один гвоздь не пропал даром. Янычары кинулись, было, бежать, но пушечные залпы настигали их, и спасения не было никому. Эйтмандан был завален трупами.

– Теперь надо вырезать всех, кто успел разбежаться! – велел султан.

И началось! От тихих Сладких Вод до шумной Галаты спасения не было никому. Янычар убивали тысячами. Вместе с ними лишали жизни пожарных и носильщиков тяжестей, пинками разгоняли пляшущих дервишей-бекташей. Улицы Константинополя были залиты кровью, и бродячие псы отъедались свежей человечиной. Янычар убивали везде: в домах и на улицах, в банях и даже в мечетях. Они пытались спрятаться в подвалах, в огородах и в колодцах. Но их отыскивали, а, отыскав, убивали на месте. Заодно с янычарами вырезали их жен и детей.

– Выкорчуем проклятое семя с корнем! – кричали городские мясники, ловко орудуя своими страшными ножами.

Из воспоминаний очевидца: «Несколько дней на арбах и телегах вывозили мертвые тела янычар, которые были брошены в воду Босфора. Они плавали по волнам Мраморного моря, а поверхность вод так была покрыта ими, что трупы даже препятствовали плаванию кораблей…»

Фридрих Вильгельм III

– Слава великому падишаху и потрясателю вселенной Махмуду – прекрасному убийце проклятых янычар, да продлит Аллах его счастливые годы на земле! – кричали толпы людей, пиная ногами изувеченные трупы своих недавних врагов.