Let’s Stay Dreamers

Я смотрела на его убитый и совершенно растерянный взгляд от моих умозаключений. А Jerry лишь топтался на месте – кажется, в тот момент он готов был свернуть шею первому встречному.

– Дай мне, пожалуйста, волынку, – мягко и нежно попросила я, да так внезапно, даже для себя, что захлопала ресницами. – А сам можешь быть свободен.

Jerry был в пяти минутах от судного дня. Это было видно по его пульсирующей венке на лбу и по дергающимся скулам. Но он все же сдержался и в ответ показал мне своим «перстом животворящим» (или каким там еще), что грешная волынка все это время благополучно отдыхала на столе вместе со мной. Вы бы видели его лицо. Наверняка он думал, что я попрошу у него прощения и пойму, что была неправа, а вот фиг он угадал!

– Спасибо, – сказала я с сарказмом, скорчив моську, и вопросительно уставилась на него. – Чего ждешь-то? Иди – воркуй дальше со своим любимым Miсkey, – и сделала акцент на последнем (он мне и так не был симпатичен, а тут еще и ревность взыграла).

Он тут же сел.

– Ну, Alis. Прости, что оставил тебя одну. Мир?

– Мир.

– Мур?

– Му-у-ур, – махнула я на него. – Больше так не делай. Раз уж мы вместе сюда прилетели, то давай не будем улетать порознь. Хорошо?

– Хорошо, – ответил он и с виноватым видом нашкодившего пса отпил чуть-чуть апельсинового сока.

Ну как? Как, спрашиваю я вас – мои слушатели. Как можем мы – девушки – так быстро придумывать и накручивать в своей голове такие гениальные темы, а потом, плюнув на мужское непонимание, перевести все стрелки, к примеру, на глобальное потепление или на крайний случай ПМС? А они – мужики, в смысле. Тоже не шибко умны – только прикидываются главными и непокорными. А как что – тут же извиняться лезут и думают, что несколько ласковых слов с признанием не своей вины им чем-то помогут. Дураки! А мой самый главный! Я же ему все сказала прямым текстом, а что он? «Ну, Alis. Прости, что оставил тебя одну, бла-бла-бла». Ох уж эти мудаки…

Вскоре веселье подошло к концу. Точнее сказать, в меня, да и в Jerry, больше не лезло ни крошки, хотя наш столик продолжал надламываться от всяких вкусняшек, что любезно предоставил Amsterdam. Но кураж – штука хоть и предсказуемая, но, к сожалению, не перманентная. Полюбившийся мне с первого укуса кекс уже давно перестал действовать, а вот конфетки только дошли к стадии всасывания. Бурлящие процессы, которые последовали после этого, описать трудно. Точнее, можно, но вряд ли кто поймет.

В общем, после того как я почувствовала очередную волну нехилого релакса, мы собрали все остатки и закинули мне в сумочку. Все, что не поместилось в сумочку, рассовали по карманам. В голове пронесся самый тупой, но жизненно важный, как мне показалось вопрос: «Где здесь туалет?».

На улице уже смеркалось. Забегаловка, в которой мы провели, по моим точным представлениям, около десятка часов, начала светиться в унисон городским фонарям, которые заступили на вечернюю смену.

– Твою-то мать! – удивленно выругался Jerry. Потом посмотрел на меня. Убедился в моей солидарности по этому вопросу и после уже не смог сдержать смех. – Знаешь – зачетный у них четырехлистник. Я такого никогда раньше не пробовал. Надо оставить им положительный отзыв.

Я подхватила поток позитива, и теперь уже два придурка, корчась от спазмов гомерического смеха (считай, весь день только этим и занимались), тщетно пытались воткнуть – куда теперь можно пойти? И только через пять минут беспрерывного и даже мучительного хохота мы вновь залезли в карту.

– Заебись, че?! – покачал головой Jerry. – У нас есть два варианта: Pathern City или Paradise. Один – кинозал и что-то там, а другой типа ночного клуба, – он поднял взгляд в небо и задумался. – Ну раз звезд еще не видно – значит, время ночного клуба не пришло – следовательно, в кинотеатр!

– Кинотеатр – так кинотеатр, – с легкостью согласилась я. – И нам крупно повезло, что он не так далеко от этого места. Вести машину я не в состоянии, а тебе – придурку взбалмошному – я доверять жизнь буду только послезавтра.

Вот мы и направились прямиком в сторону Pathern.

Дорога, мягко говоря, оказалась мучительной и немыслимо долгой. Уже где-то на четверти пути я пожалела, что мы бросили красную крохотулечку на произвол судьбы. А на половине пути и того хуже – снова захотелось пить. В сумке я отрыла бутылочку воды, бережно припасенную на случай скитания по пустыне, и жадными, большими глотками выдула половину. Затем сунула бутылку обратно в сумку, не осведомившись о желании моего спутника: «Вдруг опять захочу. Так что? Вдвоем помирать от жажды – это более чем опрометчиво».

– Какой-то пиздец, – вдруг констатировал Jerry. – Ну почему ты не дала мне рулить? – немного поразмыслил, понял всю несуразность своей претензии и продолжил: – Не, идея – говно говном. Но, как говорится, кто не рискует, тот не пьет абсента.

– Шампанское, – поправила его я.

– Вот именно, что шампанское можно пить не рискуя. А вот абсент вряд ли. Один раз на дне рождения Morty (его, ебнутый на всю голову, лучший друг) попробовал, так потом заблевал всю кровать, коридор и ванную, в которой зачем-то уснула его девушка. Ну кто ложится спать на вписке? Сама виновата.

– Ты мне этого не рассказывал.

– О-о-о. Я тебе половины своих кутежей не рассказывал. И не расскажу никогда. Ты же мне не рассказывала, как у вас с «жирной» и «потной» (так он назвал Margaret и Katy – моих, как я считала, лучших подруг) ночные посиделки проходили. Борьба подушками, обсуждение мальчиков, лесбийские игрища?

– Откуда ты знаешь про игрища? – язвительно спросила я.

– У каждой особи женского пола есть лесбийские наклонности. Ты – еще одно подтверждение моей теории.

Я, конечно, сказала, что он придурок и что у меня их нет и не было, но по правде…

Через десять сотен тысяч шагов мы наконец уткнулись в огромный, яркий экран.

– А вот и Pathern! Наконец-то! Боже – никогда больше не пойдем в такую даль под куражом. Я думал, что мы потерялись. Хотя, выйдя на улицу, – я еле воткнул, где мы и как там оказались. Надо было вызвать такси.

– Wie wunderschön13! —пропуская с открытым ртом его слова, промычала я от вида большого, светящегося и слегка изогнутого здания с огромной надписью: «City».

– Опять ты за свое? Ну зачем ты постоянно говоришь сама с собой?

– В каком смысле?

– Когда ты начинаешь говорить на языке древних инков – я его не в зуб ногой – так?

– Ну-у-у так, наверно?

– А раз кроме меня вокруг твоего личного пространства больше никого нет, то ты говоришь сама с собой. И это пиздец как меня напрягает. Я переживаю, не развивается ли у тебя шиза.

– Извини. Я иногда не замечаю этого.

– Да я шуткую. Говори хоть на инопланетном – все равно любить меньше тебя не стану.

– Tölpel14.

– Вот не надо так. Ты так и не сказала, что значит твое «топель».

– Не топель, а tölpel, а если не знаешь, как переводится, – значит полный tölpel! – посмеялась я.

– Ах вот оно как?! – начал протяжно фыркать Jerry. Подхватил меня за ноги, перевернул и водрузил на плечи. – Кто теперь топель?

Я от этого всегда балдела, хоть и кричала как резаная. Тогда было также – ору, взвизгиваю, смеюсь как сумасшедшая, бью его по спине руками (нежно, конечно) и пытаюсь вырваться. – Ты! Ты tölpel! Ты tölpelи täuschen15! Und Ich liebe dich auch16.

Он отпустил меня и вопросительно посмотрел в глаза:

– Их либэ? Да? Я знаю, что это значит!

– Конечно, знаешь – это любой «топель» знает, – поддразнила его я.

– Это значит, что ты Ж-О-П-А. – Показательно надув щеки, Jerry опустил голову в асфальт, постоял так секунду, зыркнул на мое довольное личико и как давай ржать. – На тебя совершенно невозможно сердиться. Особенно когда та сладкая штука из бара переваривается в моем организме.

Теперь и я рассмеялась. Затем очень глубоко вдохнула (это дыхательная техника, чтобы быстро успокоиться) и начала потихоньку выпускать воздух. Выпускала, выпускала. Надоело даже. Но в конце, когда легкие почти избавились от хихикающего кислорода, меня вновь пробило на смех. Так мы и прокорчились от спазмов еще минут пять, потому что никакая техника, даже дыхательная, не сможет убить нездоровую смешинку. Ну просто нереально.

Она – ну-у, та самая смешинка – зарождается в глубине желудка и начинает тебя приятно щекотать. Все тело подвергается принудительным пыткам тысячами перьев. Вроде неприятно, а все равно смеешься и становишься свободным.

Отдышавшись и немного придя в себя, что громко сказано, мы прошли сквозь двери и попали в мерцающий мир рекламных таблоидов и афиш с красно-оранжевым отблеском.

Все вокруг взрывалось информацией. Разные названия фильмов вспыхивали и гасли, рекламные таблоиды захватывали и бились друг с другом за внимание и любовь публики. Красные цвета, загромождающие все мое поле зрения, постепенно и едва заметно перетекали в оранжевые, затем резко превращались в желтые брызги, и вновь все вокруг принимало однотонный багровый цвет, от чего в подкорке мозга я ощутила сильное deja vu.

Интерьер был эталоном рекламно-маркетингового искусства, заставляющего людей покупать, потому что все вывески кричали: «посмотри меня», «съешь меня», «поиграй в меня». Мы попали на карнавальную карусель, из которой не хотели слезать. Да и зачем? Нам было хорошо. По-настоящему хорошо! А если все идет хорошо – зачем уподобляться мазохистам?

Jerry сделал первый шаг в сторону информационного табло, с которого на нас смотрели постеры крутящихся на тот момент фильмов, времени сеансов, краткой аннотации и прочей ненужной ерунды. Ненужной по одной простой причине – мы не могли сосредоточиться ни на словах, ни на цифрах. Разглядывая, как буквы вспыхивали яркими звездами, мы смеялись, щурились в надежде что-то разобрать, переглядывались друг с другом. Наверняка это могло длиться вечность, если бы наш катарсис не разрушил женский голос. Тысячью изорванных смычков он проскрипел в моей голове.

– Боже! – вырвалось у меня. Я зажала уши в попытке удержать, разлетающуюся на мелкие фарфоровые кусочки, черепную коробку. – Что вы сказали? – переспросила я, в ужасе осознавая, что еще раз слышать этот голос нет никакого желания.

– Какой фильм вы хотите посмотреть? – спросила миниатюрная девушка. Странно, но ее голос уже не вызывал у меня отвращения. Чего я не могла сказать о внешности. Она была похожа на членов культа общепита – прыщи и рытвины, покрывающие ее щеки и лоб, чересчур жирная кожа, испещренная черными точками и скобы на зубах. Словом – идеальная жена для клерка из компании «все по одной цене». Но голос, хоть и был как у учительницы, и ездил по ушам, как пенопласт по стеклу, я держала улыбку и смотрела на эту «красоту», не показывая вида.

Я-то сдерживалась, а вот Jerry не смог взять себя в руки и своим острым языком, которым иногда заставлял всех себя ненавидеть, сказал что-то вроде: «Твою-то мать! Как же ты с такой харей живешь? Да еще и косоглазая. Наверняка эта работа была последней, куда тебя захотели принимать». Затем поднес палец к носу, прикоснулся к кончику, сжал губы, чтобы остановить словесный понос, но все-таки продолжил: «Я, конечно, знал, что у Бога странное чувство юмора – войны, черепахи там или утконосы, но чтобы так издеваться над глиной, из которой он лепит остальных. Впрочем, ты не виновата, что родилась такой, – за это нужно винить только твоих родителей. Фиг с ним. Но ты же можешь сходить к косметологу? Или ну я не знаю – питаться правильно? Нет? Слишком сложно?»

Девушка в синей форме (не хочу больше держать образ ее лица в своей голове) вылупилась от неожиданных «комплиментов» так, что ее разрез глаз принял округлый вид, а рот невольно раскрылся. Все больше и больше ее переполняла обида от такой незавуалированной критики, с каждой секундой превращая и без того стремное лицо в красный гнилой помидор.

– А ну пошли вон, – прошипела она сквозь зубы. – Пошли вон, или я вызову охрану, – и резко ткнула пальцем в сторону выхода.

– Да? Охрану? И что ты им скажешь? – начал ехидно злить девушку в синей форме Jerry. – М-м-м-меня обидели вот эти двое, – говорил он, шуточно потирая глаза, – они ска-ска-сказали, что я похожа на кусок фарша, оставленного на солнце!

Тут она больше не могла проявлять свою, профессиональную стрессоустойчивость и хотела было кинуться на Jerry, схватить его за горло и душить, пока пальцы не почувствуют хруст кадыка, но лишь вмазалась и растеклась прыщавой кляксой по стеклу. Это вызвало у нас секундное недоумение, а потом мы заржали что есть сил.