Серебряный век. Жизнь и любовь русских поэтов и писателей

Я, право, считаю себя слишком достойной всей красоты мира, чтобы терпеливо и терпимо выносить каждую участь!

P.S. Венчание наше будет за границей.

Здесь вполне обозначена Маринина жажда жить – «Я жажду сразу – всех дорог!». И понимание быстротечности и мимолетности бытия. Ей не терпится насладиться всеми красотами мира и немедленно отправиться в заграничное путешествие. И конечно – Париж, где Марина уже была в юности («к стволу каштана прильнуть так сладко голове!»). Потом их ждали Италия, Германия…

М.И. Цветаева – Е.Я. Эфрон

Париж, 5/18 марта 1912 г.

Милая Лиля, вчера утром мы приехали в Париж. Сережа лучше меня знает названия улиц и зданий. Я, желая показать ему Notre Dame, повела его вчера в совершенно обратную сторону. Аси мы еще не разыскали. Наше отчаяние – все эти автобусы и омнибусы, загадочные своим направлением. Пока до свидания.

МЭ.

М.И. Цветаева – А.M. Кожебаткину

Палермо, 4-го апр<еля> 1912 г.

Христос Воскресе, милый Александр Мелетьевич! Мы встречаем Пасху в Palermo, где колокола и в постные дни пугают силой звона. Самое лучшее в мире, пожалуй – огромная крыша, с к<отор>ой виден весь мир. Мы это имеем. Кроме того, на всех улицах запах апельсиновых цветов. Здесь много старинных зданий. Во дворе нашего отеля старинный фонтан с амуром. С нашей крыши виден двор монастырской школы. Сегодня мы наблюдали, как ученики приносили аббату подарки на Пасху и целовали ему руки. Пишите о Москве. Всего лучшего.

Марина Эфрон

Мой адр<ес>: Italie, Palermo, Via Allora, Hôtel Patria, № 48. M-me Marina Efron.

М.И.Цветаева – Ж.Г. и К.Ф. Богаевским

Катания. 11/24-го апреля 1912 г.

Милые Жозефина Густавовна и Константин Федорович!

Из Палермо мы приехали в Катанию. Завтра едем в Сиракузы.

Ах, Константин Федорович, сколько картин Вас ждут в Сицилии! Мне кажется, это Ваша настоящая родина. (Не обижайтесь за Феодосию и Коктебель.) В Палермо мы много бродили по окрестностям, были в Montreale, где чудный, старинный бенедиктинский монастырь с двориком, напоминающим цветную корзинку, и мозаичными колоннадами. После Сиракуз едем в Рим, оттуда в Базель. Если захочется написать, то адр<ес> Schweiz, Basel, poste restante. Всего лучшего. Сережа шлет привет.

МЭ.

М.И.Цветаева, С.Я.Эфрон – Е.Я. Эфрон

7 мая (24 апреля) 1912 г. Кирхгартен

Милая Лиленька, Сережа страшно обрадовался Вашему письму Скоро увидимся. Мы решили лето провести в России. Так у нас будет 3 лета: в Сицилии, в Шварцвальде, в России. Приходите встречать нас на вокзал, о дне и часе нашего приезда сообщим заранее. У нас цветут яблони, вишни и сирень, – к сожалению, все в чужих садах. Овес уже высокий, – шелковистый, светло-зеленый, везде шумят ручьи и ели. Радуйтесь: осенью мы достанем себе чудного, толстого, ленивого кота. Я очень о нем мечтаю. Каждый день при наших обедах присутствует такой кот, жадно смотрит в глаза и тарелки и, не вытерпев, прыгает на колени то Сереже, то мне. Наш кот будет такой же.

<Приписка:> Радуюсь отъезду Макса и Пра и скорому свиданию с Вами и Верой. Всего лучшего.

МЭ.

Милый Лилюк,

Ты отгадала: нам скоро суждено увидеться. Марина решила присутствовать на торжествах открытия Музея, и к Троицыну дню (13 мая) мы будем в Москве…

Сейчас внизу гостиницы (деревенской) празднуют чье-то венчание, и оттуда несется веселая громкая музыка. Но в каждой музыке есть что-то грустное (по крайней мере, для профана), и мне грустно. Хотя грустно еще по другой причине: жалко уезжать и вместе с тем тянет обратно. Одним словом, вишу в воздухе и не хватает твердости духа, чтобы заставить себя окончательно решить ехать в Россию.

А тоска растет и растет!.. У меня сейчас такая грандиозная жажда, а чего – я сам не знаю!..

В Москве их ждали хлопоты по поиску жилья. Удалось снять особняк в 4 комнаты на Собачьей площадке и обставить его старинной мебелью. Марина с Сережей также присутствовали на знаменательном событии – открытии Музея изящных искусств, который создал ее отец Иван Владимирович Цветаев. Затем молодые уехали в любимую Тарусу. К Сусанне Давыдовне Мейн. К Тьо.

М.И. Цветаева – В.Я. Эфрон

Таруса, 11-го июня 1912 г.

Милая Вера,

Вот уже неделя, к<ак> мы у Tьo. Она делит свою нежность между граченком, к<оторо>го выходила, четырьмя котами, голубями, воробьями, курами, нищими и нами, – но на нашу долю все-таки остается много.

<…> От Сережи она в восторге, советуется с ним во всех важных случаях. Т<а>к напр<имер>, она спрашивала его недавно, нужно ли ремонтировать флигель, к<отор>ый сгорел несколько времени тому назад от лампадки. Сережа сказал «да», и завтра начинается перестройка. С 15-го июля мы переселяемся туда, пока мы живем в гостиной главного дома, у нас свой ход на улицу и свой ключ. <…>

Мы встаем к 9-ти часам, пьем кофе и сидим за столом часа по два: Tьo то вспоминает старое время, свою молодость и мамину. <…>

Дом – волшебный, поражает чистотой. Всё в чехлах. Я в диком раже. Т<а>к хочется рассмотреть все эти стенные и стоячие лампы, канделябры, статуи, картины, диваны, кресла, тумбочки, столы! Но нет: всё крепко зашито! В ее комнате всегда полутемно. Над диваном огромный портрет дедушки углем, по бокам фотографии: мамины детские и наши всех возрастов, на туалетном столике граненые флаконы – увы, пустые! Она не выносит духов – какие-то полированные ящички с цветами, ручные зеркальца, – всякая чудесная мелочь. Часы с вальсами Штрауса и Ланнера больше не ходят, она говорит, что это после нашего последнего приезда.

Скоро зацветут липы. Они окружают весь сад, круглые, темные, страшно густые. Перед террасой площадка, посыпанная красным песком. Раньше на клумбах росли дивные цветы, теперь же ничего нет, всё сожрали и вытоптали мои враги, предмет моего глубочайшего отвращения – куры.

Не помню, писал ли Вам Сережа о нашем особняке на Собачьей площадке? В нем 4 комнаты, потолок в парадном расписной, в Сережиной комнате камин, в моей и столовой освещение сверху (у меня, кроме того, нормальное окно) и вделанные в стену шкафы. Кухня и комната для прислуги в подвале. Если не будет собственного, хотелось бы прожить в этом доме подольше, такой не скоро найдешь! <…>

Да, я забыла: мы уже обставили всю нашу квартиру, купили старинный рояль с милым, слегка разбитым звуком, прекрасную ковровую мебель для Сережиной комнаты, зеркало из красного дерева, к<а>к и рояль, гардероб и т. д.

Будет очень волшебный домик, осенью увидите. Ну, окончательно до свидания.

МЭ

Осенью у супругов Эфрон родилась дочь Ариадна. В жизни семьи Эфронов наступает новый этап. Марина теперь не только жена, но и мать. Она расцветает на глазах, что не могут не отметить люди, которые сталкиваются с ней. В ее жизни царит гармония – личное счастье и творчество, которое постепенно все больше и больше становится популярным в разных кругах читательской России. Марина как поэт обретает свой собственный неповторимый голос. Летом они в Коктебеле, где пишутся замечательные строки – признание в любви собственному мужу.

…Летели солнечные стрелыИ волны – бешеные львы.Так Вы лежали, слишком белыйОт нестерпимой синевы…А за спиной была пустыняИ где-то станция Джанкой…И тихо золотилась дыняПод Вашей длинною рукой.Так, драгоценный и спокойный,Лежите, взглядом не даря,Но взглянете – и вспыхнут войны,И горы двинутся в моря.И новые зажгутся лу́ны,И лягут яростные львы —По наклоненью Вашей юной,Великолепной головы.

Замужество раскрепостило Цветаеву – ей хочется нравиться, и она стала уделять больше внимания внешнему ввиду, чего раньше не было… В письме одному из своих адресатов она пишет: «Завтра будет готово мое новое платье – страшно праздничное: «ослепительно-синий атлас с ослепительно-красными маленькими розами. Не ужасайтесь! Оно совсем старинное и волшебное. Господи, к чему эти унылые английские кофточки, когда так мало жить! Я сейчас под очарованием костюмов. Прекрасно – прекрасно одеваться вообще, а особенно – где-нибудь на необитаемом острове, – только для себя!»

ПРИМЕЧАНИЕ.

А вот отрывок из воспоминаний Валентины Перегудовой, с которой Марина Цветаева когда-то училась вместе в гимназии. Этот текст относится к более позднему периоду жизни Цветаевой, но он хорошо демонстрирует те перемены, которые произошли в Марине.

<…> Однажды (было это, по-моему, в конце 1916 года, может быть – 1915-го) шла я по Борисоглебскому переулку и увидела немного впереди себя небольшую веселую компанию, среди которой была женщина, оживленно что-то рассказывавшая своим спутникам. Я шла быстрее этой компании и вскоре приблизилась к ней. И вдруг… знакомый-знакомый голос с таким, когда-то милым мне, небольшим дефектом в произношении (не сумею его охарактеризовать)… Да ведь это Марина! – подсказало мне екнувшее сердце. Вторгнуться в незнакомую компанию мне не позволило мое пансионское воспитание, и я быстро обогнала ее и оглянулась, чтобы увидеть лицо женщины. Это действительно была Марина, но какая Марина! Я увидела знакомое мне лицо, но без очков (она мне всегда очень нравилась, когда снимала очки), очень похорошевшее, веселое и, я сказала бы, какое-то озорное. Она, жестикулируя, что-то весело рассказывала, и кругом дружно смеялись. Полная какого-то смятенья и волнения, я пошла своей дорогой, стараясь воспроизвести в памяти только что поразившую меня картину. Марина, но совсем, совсем другая: в красном пальто с пелериной, отделанной по краям мехом, в такой же шапочке, в модных туфлях на высоких каблуках, с свободной и легкой походкой. Все это я разглядела, еще когда шла позади нее. Да неужели это та самая Марина, так мало раньше занимавшаяся своей внешностью, всегда скромно и даже немного небрежно одевавшаяся и издевавшаяся в пансионе над девочками, рассказывавшими, захлебываясь от восхищения, о виденных ими на ком-то «туалетах»? Настолько резок был контраст между прежней Мариной и вновь увиденной, что эта встреча навсегда запечатлелась в моей памяти со всеми подробностями. Сразу мелькнула мысль: Марина полюбила кого-то, в ней проснулась женщина, желающая нравиться. <…>

Но вместе с тем, с этой жаждой всех дорог, как и в юности – неотступно и неотвязно были мысли о смерти. О том, что та – всегда рядом… И был протест против этого непреложного порядка вещей. Протест, который переливался в стихи… Жажда любви – как источника творчества и жизни вообще – постепенно привела Марину к увлечениям и влюбленностям на стороне. Как-то она писала: «Любишь свое. В чужих влюбляешься…» Одно из первых увлечений вне брака было чувство к брату мужа – Пете Эфрону. Марина как бы пробовала расширять круг близких…

Уж сколько их упало в эту бездну,Разверстую вдали!Настанет день, когда и я исчезнуС поверхности земли.Застынет все, что пело и боролось,Сияло и рвалось:И зелень глаз моих, и нежный голос,И золото волос.И будет жизнь с ее насущным хлебом,С забывчивостью дня,И будет все – как будто бы под небомИ не было меня!Изменчивой, как дети, в каждой минеИ так недолго злой,Любившей час, когда дрова в каминеСтановятся золой,Виолончель и кавалькады в чаще,И колокол в селе…– Меня, такой живой и настоящейНа ласковой земле!– К вам всем – что мне, ни в чем не знавшей меры,Чужие и свои?!Я обращаюсь с требованьем верыИ с просьбой о любви…

В 1914 году Сергей по состоянию здоровья заканчивал гимназию в Феодосии. Праздник волшебства продолжался. И любимый Коктебель, и Феодосия. Рядом – только самые близкие. Сережа и Ася…

М.И. Цветаева – Е.Я. и В.Я. Эфрон

Феодосия, 9-го февраля 1914 г., понедельник

Милая Лиля и Вера,

У нас весна, – вчера ходили без пальто. Чудный теплый ветер, ослепительное море, ослепительные стены домов.

С<ережа> недавно начал заниматься с гимназическим французом, к<отор>ый живет за городом. Целый ряд довольно безобразных и громадных вилл почти на самом берегу, отделенном от улицы узкой полоской железной дороги. Мы с Асей почти каждый раз ходим провожать С<ережу> и каждый раз не знаем, что делать с этой непередаваемой красотой вечернего моря и вечернего неба над ним. <…>

Что есть любовь? И чем любовь является для Марины? Она пытается ответить на этот вопрос хотя бы себе… В письме к Василию Розанову от 7 марта 1914 года пишет:

«Долго, долго, – с самого моего детства, с тех пор, как я себя помню – мне казалось, что я хочу, чтобы меня любили.

Теперь я знаю и говорю каждому: мне не нужно любви, мне нужно понимание. Для меня это – любовь. А то, что Вы называете любовью (жертвы, верность, ревность), берегите для других, для другой, – мне этого не нужно. Я могу любить только человека, который в весенний день предпочтет мне березу. – Это моя формула».

Дальше она пишет о муже следующее:

«Да, о себе: я замужем, у меня дочка 1 ½ года – Ариадна (Аля), моему мужу 20 лет. Он необычайно и благородно красив, он прекрасен внешне и внутренно. Прадед его с отцовской стороны был раввином, дед с материнской – великолепным гвардейцем Николая I.

В Сереже соединены – блестяще соединены – две крови: еврейская и русская. Он блестяще одарен, умен, благороден. Душой, манерами, лицом – весь в мать. А мать его была красавицей и героиней.

Мать его урожденная Дурново.

Сережу я люблю бесконечно и навеки. Дочку свою обожаю.

Слушайте, я хочу сказать Вам одну вещь, для Вас, наверное, ужасную: я совсем не верю в существование Бога и загробной жизни.

Отсюда – безнадежность, ужас старости и смерти. Полная неспособность природы – молиться и покоряться. Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жадность жить.

Все, что я сказала – правда.

Может быть, Вы меня из-за этого оттолкнете. Но ведь я не виновата. Если Бог есть – Он ведь создал меня такой! И если есть загробная жизнь, я в ней, конечно, буду счастливой. <…>

Хочется сказать Вам еще несколько слов о Сереже. Он очень болезненный, 16-ти лет у него начался туберкулез. Теперь процесс у него остановился, но общее состояние здоровья намного ниже среднего. Если бы Вы знали, какой это пламенный, великодушный, глубокий юноша! Я постоянно дрожу над ним. От малейшего волнения у него повышается t°, он весь – лихорадочная жажда всего. Встретились мы с ним, когда ему было 17, мне 18 лет. За три – или почти три – года совместной жизни – ни одной тени сомнения друг в друге. Наш брак до того не похож на обычный брак, что я совсем не чувствую себя замужем и совсем не переменилась, – люблю все то же и живу все так же, как в 17 лет. <…>

В начале июня 1914 года Марина написала стихотворение, посвященное мужу.

С.Э.

Я с вызовом ношу его кольцо!– Да, в Вечности – жена, не на бумаге. —Его чрезмерно узкое лицоПодобно шпаге.Безмолвен рот его, углами вниз,Мучительно-великолепны брови.В его лице трагически слилисьДве древних крови.Он тонок первой тонкостью ветвей.Его глаза – прекрасно-бесполезны! —Под крыльями раскинутых бровей —Две бездны.В его лице я рыцарству верна.– Всем вам, кто жил и умирал без страху. —Такие – в роковые времена —Слагают стансы – и идут на плаху.

Очень скоро любовь к мужу будет проходить серьезное испытание. Ухудшается здоровье Сережиного брата – Пети Эфрона. Он в больнице и шансов на выздоровление практически нет. У Марины рождается сильное чувство к брату мужа. Что это? Любовь? Жалость? Желание скрасить последние дни больному. Марина часто ходит в больницу, дежурит у постели. В письме к Петру от 14 июля 1914 года пишет:

Мальчик мой ненаглядный!

Сережа мечется на постели, кусает губы, стонет.

Я смотрю на его длинное, нежное, страдальческое лицо и все понимаю: любовь к нему и любовь к Вам.

Мальчики! Вот в чем моя любовь.

Чистые сердцем! Жестоко оскорбленные жизнью! Мальчики без матери!

Хочется соединить в одном бесконечном объятии Ваши милые темные головы, сказать Вам без слов: «Люблю обоих, любите оба – навек!»…

О, моя деточка! Ничего не могу для Вас сделать, хочу только, чтобы Вы в меня поверили. Тогда моя любовь к Вам даст Вам силы <…>

Если бы не Сережа и Аля, за которых я перед Богом отвечаю, я с радостью умерла бы за Вас, за то, чтобы Вы сразу выздоровели <…>

В конце июля Петр Эфрон умирает. И – взрыв творчества – растет цикл стихов, посвященных Петру Эфрону, в одном из писем к которому она призналась: «Вы первый, кого я поцеловала после Сережи».

Что было дальше? Временная передышка. Но разбуженный вулкан творчества требовал все новых и новых увлечений, ведь после них рождались такие прекрасные стихи… Следующий роман был еще более возмутителен и шокировал современников. Ведь Марина влюбилась в женщину, поэтессу Софью Парнок.

Можно себе представить, что испытывал при этом ее муж, Сергей Эфрон. Он страдал молча, не унижая Марину скандалами или выяснениями отношений. Марина ему была дана судьбой – раз и навсегда… И он, как рыцарь, оставался верен ей всю жизнь.

В марте 1915 года он поступает на службу санитаром в Отдел санитарных поездов Всероссийского земского союза. 187-й поезд, куда его определили, курсировал по маршруту Москва – Белосток – Москва. В письме к своей сестре Лиле он просит ее быть поосторожней с Мариной, так как «она совсем больна сейчас». Он мучительно беспокоится за Алю, «громадное место занимает сейчас она в Марининой жизни. Для Марины, я это знаю очень хорошо, Аля единственная настоящая радость, и сейчас без Али ей будет несносно». Далее идут слова, которые многое объясняют: «Мне вообще страшно за Коктебель». Он боится этого места, зная, как легко там зарождаются романы и к каким иногда судьбоносным последствиям они приводят.

Но и Марина тревожится за Сергея. Лиле Эфон она сообщает в письме:

«Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду. Пишу ему то каждый, то – через день, он знает всю мою жизнь, он мне родной, только о самом грустном я стараюсь писать реже. На сердце – вечная тяжесть. С ней засыпаю и просыпаюсь. <…> Разорванность от дней, к<отор>ые надо делить, сердце все совмещает…»

Маринино сердце вмещало все: и ад, и рай, и грех, и святое чувство к мужу и дочери…

А Сергей Эфрон рвется на фронт, но его останавливает – страх за Марину.

В ноябре 1915 года он поступает актером в Камерный театр. Продолжает учебу в университете. Супруги не собираются разводиться, они – вместе, несмотря ни на что. Что было в его душе – можно только догадываться.

Марина знакомится и увлекается Осипом Мандельштамом, после – объектом ее страсти станет Тихон Чурилин. Любовь для Марины не то, что вкладывают в это понятие большинство людей. Во всяком случае это не физическая страсть в ее воплощении. И уж точно – не только она. Для Марины физическое – уступка божественному и вечному. В письме к молодому критику А. Бахраху спустя годы она признается, что значит для нее физическая близость с мужчиной: «…самые лучшие, самые тонкие, самые нежные так теряют в близкой любви, так упрощаются, так грубеют, так уподобляются один другому и другой третьему, что – руки опускаются, не узнаешь: Вы ли?».

Для Марины Цветаевой любовь – это душа, Психея.

Не самозванка – я пришла домой,И не служанка – мне не надо хлеба.Я – страсть твоя, воскресный отдых твой,Твой день седьмой, твое седьмое небо.Там, на земле, мне подавали грошИ жерновов навешали на шею.– Возлюбленный! Ужель не узнаешь?Я ласточка твоя – Психея!

«Есть, очевидно, иной бог любви, кроме Эроса, – Ему служу» – такую формулу вывела она (из «Записных книжек»).

Марина не считала себя обычной женщиной, понимая и осознавая, что она – иная.

И уже на закате жизни она признается: «… все дело в том, чтобы мы любили, чтобы у нас билось сердце – хотя бы разбивалось вдребезги! Я всегда разбивалась вдребезги, и все мои стихи – те самые серебряные сердечные дребезги».

Какая печальная и точная фраза!

Но возвращаясь к тому времени… Сергей Эфрон собирается идти добровольцем и подает прошение на имя ректора Московского университета об увольнении, что приводит Марину в ужас. Страх и беспокойство за мужа охватывают ее с новой силой:

«Это – безумное дело, нельзя терять ни минуты. Я не спала четыре ночи и не знаю, как буду жить <…>

P.S. Сережа страшно тверд, и – это страшнее всего. Люблю его по-прежнему».

Сергей Эфрон забрал прошение, но данный факт показывает, насколько он был измучен сложившейся ситуацией и как хотел самоустраниться (что он и делал всегда в таких случаях.) И предоставить Марине свободу.

Но несмотря на все увлечения – расстаться с мужем немыслимо… Ведь он – ее верный рыцарь и последняя надежда в самые сложные и трудные моменты жизни.

Я пришла к тебе черной полночью,За последней помощью.Я – бродяга, родства не помнящий,Корабль тонущий.

12 мая 1916 года Сергей Эфрон зачислен на строевую службу. В промежутке между зачислением и началом службы супруги поехали в Коктебель. К Максу.

В письме к Лиле Эфрон Марина пишет:

«Сережа тощ и слаб, безумно радуется Коктебелю, целый день на море, сегодня на Максиной вышке принимал солнечную ванну. <…> Все это так грустно! Чувствую себя в первый раз в жизни – бессильной. С людьми умею, с законами нет. О будущем стараюсь не думать, – даже о завтрашнем дне…»

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Здесь: слияние (нем.).

2

Страна искупления (фр.).

3

Напротив (фр.).