Инсбрукская волчица

Тот факт, что от назойливого инспектора я на время отдохну, не мог не радовать. Потихоньку ко мне закрадывались догадки относительно столь резкого переезда – в Инсбруке всерьёз опасались за то, что я не доживу до суда – гарантий, что до меня не доберутся, нет. А здесь, в Вене, за мою безопасность можно ручаться.

Я с ногами влезла на нары и, закрыв глаза, вновь прокрутила в голове события минувших дней. Я отчётливо помнила, как с наиграно-беспечным видом Дитрих разгуливал по лесам, словно провоцируя меня на атаку. Человеческую душу он знал неплохо, и, похоже, получал удовольствие от этой игры в охоту на человека – ту самую, где охотник и дичь могут в любой момент поменяться местами. Он упустил меня тогда, когда я наблюдала за траурной церемонией, но с поражением мириться был не намерен. Его исключительному упорству можно было лишь позавидовать. И вот, когда со мной не сработал метод тарана, он теперь взялся меня по-иному допрашивать, приберегая каверзные вопросы на закуску.

О, Господи! Почему я всё время думаю именно о нём? Как ни старалась я выкинуть из головы этого изворотливого полицейского, не получалось. Он как заноза в мозгу.

И в этот момент перед глазами у меня вновь пронеслась вся жизнь, начиная с самого детства. Я будто растворилась в воспоминаниях, всё дальше и дальше уходя от серой реальности.

Глава 8. Чёрный август

В раннем детстве всё было безоблачно. Я всегда считала, что мне повезло родиться в таком красивом и тихом городе, как Инсбрук, сохранивший в себе первозданную красоту. Здесь любой, глядя на старые, точно сошедшие с картин, здания, подумает, будто время остановилось, и даже через сотню лет тут ничего не изменится.

Город был маленький, всё здесь, как на ладони. За короткое время можно было без труда добраться до окраин, откуда открывались живописные долины, густо покрытые лесами. Вдали синеют очертания гор, и ранним летним утром можно видеть курящиеся вершины австрийских Альп. Свежий воздух здесь мгновенно пьянит надышавшихся угольной пылью горожан, потому часто по выходным многие жители оставляют свои дома, стремясь провести время на природе.

Зверей, однако, тут не много – они редко селятся рядом с городскими кварталами, лишь изредка в город забегают лисы, да еноты, стремясь найти на помойках что-то съестное. А зимой и белки-попрошайки заглядывали к нам, и казалось, отвыкли от привычных им орехов.

Семья была маленькой, я была единственным ребёнком. Ни братьев, ни сестёр у меня нет. И теперь уже вряд ли будут. Даже если у нас ещё родится кто-нибудь, вряд ли это сможет как-то разбавить мою жизнь. Допустим, когда мне семь лет, им – нисколько. С ними нельзя толком поиграть. А когда им будет столько лет, сколько мне сейчас, я уже совсем взрослой тётей стану, и то, что радовало меня в раннем возрасте, станет чуждым взрослой уже девушке. Вот если бы они были моими ровесниками… Иногда я играла с соседскими детьми, и у некоторых как раз были братья или сёстры. Но все они, как один, жаловались на то, что никакого сладу с ними нет – если сестра или брат старше, то непременно поучают, считают себя умнее, а с младшими разговаривают, как с дурачками. Если же братья или сёстры младше, то капризничают, а родители нередко потакают им, выставляя виноватыми старших, даже если это в корне не так. Зато жизнь с маленькими сорванцами не такая скучная, это уж точно. Мне же в те дни, когда я не хотела или не могла гулять, приходилось заполнять всю пустоту дома любыми доступными занятиями, будь то рисование или чтение. Рисовать я не умела, и выходило у меня так, что впору пугать капризных детей. Как-то мама, не узнав на рисунке дикобраза, решила, что я нарисовала выдуманное животное. Я сначала обиделась, но потом стала сама то клыки пририсовывать, то крылья, то с десяток глаз на лоб. Впрочем, рисование мне в какой-то момент надоедало и я, помаявшись от безделья, искала, что бы почитать. Некоторые книги я перечитывала несколько раз подряд, и они не переставали мне нравиться, а некоторые бросала на самой середине.

Было у меня ещё и другое увлечение: строить самой себе рожи. Бывало, возьму я зеркальце, открываю все три створки, а оттуда на меня с любопытством таращатся три совершенно одинаковые девочки с круглыми лицами, тёмными, почти чёрными глазами и тёмно-каштановыми вьющимися, и оттого непослушными волосами. Я воображаю, будто это мои сёстры.

Существует поверье, что немцы все, как один, белобрысые, что, конечно же, не так. Говорят, девочки чаще похожи на матерей, я же лицом больше походила на отца. Он – коренастый мужчина довольно высокого роста с ярко выраженными южными чертами лица. Кажется, у него в роду были болгары, а может, и итальянцы. Мама же куда больше соответствовала картинному образу немцев – светловолосая круглолицая женщина небольшого роста с голубыми глазами.

– Привет! – здороваюсь я со всеми тремя отражениями, и девочки приветливо кивают мне, а потом начинают строить рожицы.

Можно, конечно, ещё и высунуть язык, провести им по губам справа налево и обратно, можно даже попробовать дотянуться кончиком языка до носа, или выполнить такое шуточное задание – высунуть язык и дотронуться до лба. Мои двойники сделают то же самое, но это ведь неинтересно! Вот если бы я закивала «Да, да!», а которая-нибудь из зеркальных девочек отрицательно замотала бы головой, или другая из них засмеялась бы, когда я не смеюсь, а третья вдруг, обидевшись на что-то, демонстративно отвернулась, а то и вовсе бы ушла. Осталось бы нас двое, а третья? Почему она не отражается в зеркале?

Куда интереснее наблюдать за своим отражением на выпуклой поверхности кофейника. Вот там получается порой смешно – моё отражение и так искривляется, и сяк, получается просто уродливая карикатура на саму себя. Мама, как обычно, портила всю игру.

– Анна, сколько тебе лет уже? – спрашивала она со смесью иронии и раздражения. – Кривляешься, как мартышка.

– Мне скучно, – бурчу в ответ я.

– Пошла бы, да погуляла.

– Не с кем, – со вздохом отвечала я и, дождавшись, пока мама выйдет, вновь начинала строить своему отражению рожи.

Я, хоть и была достаточно подвижной, порой лень брала своё, и я валялась на диване, но не по причине плохого самочувствия или усталости, а просто так. Я считала себя лентяйкой и временами старалась это демонстративно подчеркнуть.

Мы не бедствовали, всего у меня было в достатке. Родители много работали, и оттого времени на меня им не всегда хватало. Но в те короткие мгновения, когда они были свободны, у нас дома царила настоящая идиллия.

Я помню нашу семейную поездку в Мюнхен в девяносто девятом. Наша совместная фотография рядом с часовой башнейпотом всё время висела в рамке в гостиной.

О своей исторической родине отец мог рассказывать часами. При этом он как-то не особо любил упоминать своего отца, то есть, моего дедушку, поскольку отношения у них были не очень. Возможно, только благодаря мне они не утратили связь окончательно. При мне они старались не выяснять отношения, но напряжение всё равно ощущалось.

Часто летом я коротала время в гостях у дедушки в сельском захолустье. От местного полустанка приходилось идти ещё добрых минут сорок. Сама деревня затерялась среди гор и лесов. Но затерялась не совсем – здесь немало развилок, выводящих на главную дорогу, ведущую в Инсбрук, есть отсюда и объездные пути в Вену. Здесь вечера настолько тихие, что любой шорох слышно за многие шаги.

Дедушка жил уединённо с тех пор, как ушёл в отставку. Он повидал всякой жизни – был сдан в рекруты, и прослужил в армии свыше двадцати лет. Я помню его фотографию в нашем альбоме, где он запечатлён в парадном мундире и с орденами. Он признался однажды, что хотел внука, но родилась я. Впрочем, его это не смущало. Он часто вспоминал былые времена, но, пожалуй, самым ярким его воспоминанием был семидесятый год, как он бил французов в Седане, и как они позже триумфально вернулись в Берлин.

– Там такой был лес поднятых рук, – говорил он, – что в глазах начало рябить – идут вереницей, руки подняты, а мы только успевай их прогонять через строй. Они метались, бились, как мухи о стекло. Но мы быстро зажали их в клещи и крепко всыпали! Всю французскую армию одним махом смели.

На старости лет он стал ворчливым, чем-то вечно был недоволен. Оттого он часто пререкался с моими родителями, в основном, о том, как следует воспитывать детей. Он мог припомнить что угодно, при этом он был недоволен тем, что его сын не пошёл по его стопам. Часто отцы желают, чтобы их дети достигли того, чего не смогли они сами. Вот и дедушка в своё время пытался подняться из грязи в князи. Я уверена, что, получи он образование, непременно достиг бы невиданных высот. Разумеется, недоучившемуся крестьянину крайне сложно было достичь высокого звания, оттого и дослужился он лишь до младших офицерских чинов.

Неудивительно, что он по сей день вспоминает семидесятый год, как самое яркое событие его жизни. По его словам, он на войну с французами сам просился, прибыл в числе первых, считая, что его охотничьи навыки помогут на фронте. Сперва его не хотели отправлять на войну, ссылаясь на то, что он числится в резерве, но дедушка был не из тех, кто сдаётся на полпути или заискивает перед начальством. Он настоял, и командиры невольно уступили. «Я ж не в тыл прошусь», – настаивал он.

Наверное, он был бы счастлив, родись у него внук, всё-таки военная служба – это чисто мужское ремесло. Но это не умаляло моего интереса к рассказам дедушки. Он действительно умел заинтересовать своими историями. Мог он и присочинить, отчего земляки иногда посмеивались над чудаковатым баварцем.

Я довольно рано взяла в руки оружие. Пока я была в гостях, я часто училась стрелять из ружья.

– Главное – правильно держать, – говорил дедушка. – Приклад плотно к плечу прижми, а то отдача будет такая, что упадёшь.

На первых порах действительно у меня постоянно на плече красовался синяк, я всё никак не могла научиться правильно держать оружие, да и мазала я ощутимо. Но дедушка постоянно подбадривал меня:

– Я тоже не сразу научился стрелять. В здоровую косулю не мог угодить. Здесь практика нужна. Зато я потом, в семидесятом, шагов с четырёхсот французского наводчика подстрелил. Навскидку стрелял. Ты не смотри, что девчонкой родилась – не знаешь ведь, что тебе пригодится в жизни. Так что не зарекайся.

Но я слабо представляла себя в роли охотника. Мне было жалко убивать зверей. Животных я любила больше всего, читала о них взахлёб каждую свободную минуту.

Не знаю, почему, но больше всего меня привлекали волки. О них часто пишут в исключительно дурном свете, как о кровожадных разбойниках, не знающих жалости. Но при этом мне эти звери казались величественными и невероятно сильными духом, но главное – бесстрашными.

Мама, видя моё увлечение волками, порой шутила:

– На луну только не завой.

– Воу-у-у-у! – отвечала я, а мама от души смеялась.

– Но ты же знаешь, что это за звери? – спрашивала мама, – лучше обходи их стороной. Они любого загрызть могут.

– А разве это не интересно – встретить живого волка? – спрашивала я.

– Поверь, не очень, – отвечала мама и продолжала заниматься своими делами.

Почему-то этот эпизод, где я, шестилетняя, говорю с мамой о волках, надолго врезался мне в память. Уже позже, когда меня назовут волчицей, я не раз вспомню, как читала о волках, их образе жизни и иерархических взаимоотношениях в волчьей стае. Не раз мне доводилось слышать выражение «человек человеку волк», но мне ещё только предстояло познать его чудовищный подтекст. До октября девятьсот восьмого оставалось ещё долгих десять лет.

Лето девятьсот первого я, как и раньше, проводила в деревне. Летом здесь довольно многолюдно. Часто можно услышать на полях детский смех. С самого утра эти дети, как юркие горошины из надорванного стручка, выкатывались во двор из своих жилищ. Зачастую их родители работали на фермах, а кто-то – в городе, потому многие из них росли под надзором родственников, или старших братьев и сестёр. А некоторые и вовсе были одни на целый день. Сюда стекаются как местные дети, так и из окрестных деревень. Бывало, приезжали сюда и дачники.

С местными детьми я неплохо ладила. Они без труда разгадали во мне городскую, но это не мешало нашей дружбе. Напротив – они охотно спрашивали об Инсбруке и даже о Мюнхене, где я побывала в девяносто девятом году.

Здесь, в деревне, я чувствовала себя вольной птицей. Здесь меня не пытались поучать: «не шаркай ногами, не поднимай пыль, не будь свиньёй». Стоит ли говорить, что я всё время была грязной и в репьях?

Прогулки часто затягивались дотемна, и как только я замечала алую полосу зари, я стремилась домой, всё-таки дедушка волнуется, а у него сердце больное. К своим шестидесяти годам он успел нажить кучу недугов из-за того, что много курил. Иногда у него возникали приступы удушающего кашля, вероятно, от того, что куски табака засоряли лёгкие. Я нередко просила его, чтобы он бросил эту губительную привычку, но он лишь отмахивался, мол, больше сорока лет уже курю, теперь не отучишься. Однако, видя, что я не успокаиваюсь, он начинал рассказывать забавные истории из своей жизни, и настроение у меня мигом улучшалось. Рассмеявшись, я уходила в гостиную – рассматривать различные старые вещи. Дедушка овдовел больше двадцати лет назад. О том, как умерла бабушка, он не говорил никогда, ему было больно об этом вспоминать. К сожалению, её фотографии в нашем альбоме не было – в восьмидесятые годы сходить к фотографу было дорогим удовольствием, и куда более дорогим, чем сейчас.

Соседи между собой болтали, что оставшись один, дедушка часто разговаривал то ли сам с собой, то ли с закопчёнными и потемневшими от времени картинами на стене. На столе лежал его старый ежедневник, уже изрядно пожелтевший и потрёпанный. В нём корочки почти не держатся, скоро страницы выпадать начнут. В небрежно сшитой папке хранилось всё, что было дорого деду – несколько старых снимков, и даже газетные вырезки и письма. Надо же – у него сохранились фотографии ещё семидесятого года! На одной из них – немецкая пехота на построении. Я плохо разбираюсь, где там были баварцы, вюртембергцы, пруссаки, потому называла их обобщённо: немцы. На другой – уже сам Альберт Зигель с наградами. Рядом была газетная вырезка о метком стрелке, раскрывшем позиции вражеской арт-батареи, благодаря чему полк избежал больших потерь.

Когда дедушка ложился отдохнуть, я убегала на улицу к соседским детям. Через дорогу от меня жила семья Хольцер с двумя дочерьми Хайди и Эльзой и сыном Куртом. Курт был старше меня на год, учился в сельской гимназии, ежедневно по два раза преодолевая пять километров по горной дороге. При этом ему надо было успевать присматривать за младшими и делать кое-какую работу по дому, родители ведь на целый день пропадали.

У Хольцеров была большая рыжая собака, ощенившаяся как раз этим летом. Вскоре щенки подросли и стали бегать по двору. Это были неуклюжие колбаски на лапках, и тем смешнее они казались. Я очень хотела взять одного себе домой, может, я бы сумела уговорить родителей поселить к нам ещё одно животное, помимо кошки.

Вот так мы и развлекались – возились с щенками, строили шалаши в саду или ели огурцы. Была ещё у Курта маленькая тележка, он привязал к ней верёвку, и мы по очереди катали друг друга, пока однажды не скатились с разгона в овраг и все не ободрались. Хайди так и вовсе вся была в грязи, листьях, веточках и репьях. Ох, как кричала фрау Хольцер… Конечно, она привыкла к тому, что кто-то из детей обязательно вымажется на прогулке, но чтобы сразу все трое, да ещё и с соседкой? Это, пожалуй, слишком.

– На тебя никаких одежд не напасёшься! – ворчала она. – Ты и себя, и сестёр чуть не угробил! А если бы Анна сломала себе что-то? Что бы я сказала Зигелю?!

Я решила не вмешиваться в их дела и поспешила уйти, тем более, уже темнело.

Нередко Курт с сёстрами лазил за яблоками. У хозяев одной из местных дач был обширный яблоневый сад – попробуй, обойди за весь день, и то не успеешь. Деревья посажены строго по одной линии, ни одно не выступало за пределы проведённой черты ни на шаг. Сами яблони всегда были ухожены, обработаны от вредителей, потому урожай был хороший. Хозяин сдавал сад в аренду садовнику. С самой весны, как начиналась посевная, садовник вместе с женой и детьми усердно работали, окучивая яблоки. По осени, собрав побольше фруктов, они продавали их на ближайшей ярмарке, или пускали на сок, а некоторые шли на начинку для штруделя.

Как-то Курт и меня позвал «воровать яблоки», то есть потихоньку от садовника собирать под яблонями зеленую подгнившую падалицу. Я сперва отказывалась, ведь прекрасно помнила установку, которую любые родители внушают детям: воровать нехорошо, нельзя ни под каким предлогом брать чужое.

– Да что ты заладила? – начал раздражаться Курт, – им подгнившие яблоки даром не нужны. Чего добру пропадать? Сгниют на земле, и всё тут. Давай, пошли.

– А как же собака? – с сомнением спросила я.

– Да не бойся, мы давно её прикормили, – отмахнулся Курт.

Слова Курта меня несколько успокоили, и теперь я вовсю загорелась жаждой новых приключений. Но когда мы подходили к саду, я почувствовала, как сердце усиленно забилось, а ноги подкашиваются. Как ни крути, а воровать страшно, будь это даже подгнившие яблоки. На дворе уже август, а значит, много будет и спелых, потому, что все июльские были твёрдыми, как камень, к тому же кислыми.

Курт подошёл к ограде и посвистел, подзывая хозяйского пса. Тот вскоре прибежал, приветливо виляя хвостом, глядя на нас выжидающим взглядом, очевидно спрашивая, не хотим ли мы его угостить. Хайди подала Курту свёрток с объедками, и тот принялся щедро кормить пса. Тот, покушав, отбежал в сторону. Курт ещё раз осмотрелся и шепнул:

– Теперь, когда нас признали, можно и в сад. Только осторожно. Здесь как раз дыра в заборе. Сюда!

Мы, пригнувшись, последовали за старшим Хольцером, и в мгновение упали на землю, прячась в высокой траве. Здесь, за садом, трава вырастала в человеческий рост, вот раздолье бы здесь было крестьянскому скоту! Как раз здесь и была небольшая канава, под которой оставалось достаточно пространства для того, чтобы пролезть. Сперва прополз Курт, а за ним – я и Эльза. Заметив, что Хайди осталась снаружи, Курт с некоторым удивлением сказал:

– Эй, мелочь, а кто на стрёме стоять будет?

– Сам ты мелочь! – обиделась Хайди, однако в сад залезла.

Мы передвигались ползком, либо короткими быстрыми перебежками. Я рассчитывала прочесать только по краям, да собрать падалицу. Видимо, той же тактики придерживались и Эльза с Куртом. «Вот взяла, незаметно, сколько взяла…» – думала я, поглядывая на деревья. А тут, как назло, попалось мне дерево, где яблоки все, как одно, аппетитные, сочные… У меня возникло сиюминутное желание основательно общипать это дерево. Я сложила все яблоки в корзину и полезла на дерево.

– А ну куда? – удивился и одновременно испугался Курт. – Пошли, пока садовник не вернулся! Давно соли не получала?

– Да сейчас, – отвечаю я, срывая яблоки, – я быстро.

Дерево высокое, яблок много, и все их мне хотелось собрать до одного. Внезапно Хайди цыкнула, мол, хозяин идёт, и все Хольцеры тотчас бросились врассыпную. Я не успела слезть и так и застыла на дереве.

– Кто здесь? – спрашивал садовник, вскидывая ружьё.

Очевидно, он разглядел у грядок чужие следы и теперь обходил весь сад по периметру, надеясь, видимо, что не все воры успели уйти. Я сидела на дереве, ни жива, ни мертва, вцепившись в ствол просто бульдожьей хваткой. Опасаясь некстати закричать или чихнуть, прикусила язык. Листва не представлялась мне надёжной защитой, и мне казалось, что вот-вот садовник поднимет голову и заметит меня на дереве. Он дважды был от меня на расстоянии вытянутой руки, и всякий раз я слышала, как безумно бьётся моё сердце. «Замри, – говорила я себе. – Не дыши и не говори…» Следовать своим советам было довольно сложно – кто знает, что у него на уме? Возможно, стрелять в меня он не станет, но, сколько бы ни было у меня проблем, после обнаружения их прибавится многократно. Садовник ещё несколько минут ходил в моём поле зрения, и, когда, наконец, он ушёл, бормоча себе под нос какие-то угрозы, я осторожно слезла с дерева, перехватила корзину поудобней и бросилась бежать, как антилопа. Перемахнув через невысокую ограду, я добежала до поля и закопалась под сенной стог, стараясь унять дыхание и сердцебиение. В этот момент вновь показались Курт, Эльза и Хайди.

– Слава богу, ты убежала, – приговаривала Хайди, взяв яблоко из корзины, – а мы думали, он тебя поймал…

– А поймал бы, вы бы и не вспомнили обо мне, – пробурчала я, всё ещё обиженная на то, что все трое убежали, оставив меня одну в саду.

– Да брось, мы ведь сами поздно заметили его, – оправдывался Курт, – а ты где пряталась?

– На дереве, – ответила я, присоединяясь к всеобщей трапезе. – Висела там, он внизу ходит, а голову поднять ума не хватает…

Неожиданно я засмеялась то ли от истерики, то ли от того, что представила, насколько комично это выглядело со стороны.

– Плюнула бы на него, – задорно подмигнула Эльза, и здесь уже рассмеялись все четверо, и довольно скоро от обиды на Хольцеров не осталось и следа.

Лето выдалось знойным, душным. Дожди выпадали редко, и обычно к вечеру мы превращались в чудовищ – струйки пота оставляли на наших запыленных лицах причудливые дорожки. Дед не ворчал, когда я возвращалась домой в таком виде, а фрау Хольцер каждый день разорялась: ведь ей приходилось отмывать своих чумазых девчонок и часто стирать их одежду. Особенно доставалось Курту, потому что ему было положено следить за сестрами, а он выдумывал такие игры, после которых чистыми остаться трудно. Поэтому ему и пришла в голову идея ближе к вечеру бегать купаться на озеро, которое находилось примерно в километре от деревни.

Дорога к нему вилась среди полей, а само озеро было окружено полоской кустов и невысоких деревьев, среди которых попадался орешник. К августу орехи уже совсем созрели, поэтому после купания мы каждый раз набивали ими полные карманы.

Озеро было не слишком широкое, но довольно глубокое, и только в одном месте имелась узкая полоска мелководья с ровным песчаным дном. Малышка Хайди, ей только восьмой год пошёл, любила строить замки у самой воды, где песок мокрый. Курт не позволял ей купаться, только в воде по колено походить. Говорил, что ему не усмотреть за нами тремя. Я обычно барахталась на мелководье, там, где вода была мне по пояс. Била ногами, загребала руками кое-как, но с места практически не двигалась – плаваньем это не назовешь. Курт говорил, что как только научит Эльзу как следует плавать, примется за меня. Сам он плавал отлично, и иногда, оставив нас у берега, заплывал на середину озера.

Тот день оказался особенно жарким и душным. Просто нечем было дышать, будто кислорода в воздухе осталось совсем немного. После обеда поднялся сильный ветер, но он не освежал, а буквально обжигал кожу. Небо выглядело выцветшим от зноя, на нем не виднелось ни облачка, и только на западе у вершин оно серело скопившимися тучами. Дождь пришелся бы кстати, но мы знали, что горы порой задерживают грозовые тучи. Курт утверждал, что дождя не будет, а я из упрямства говорила, что будет, ведь дедушка еще с утра жаловался, что ноет его раненая нога, а это верный признак близкого дождя.

Но Курт у нас был главный, и Эльза с Хайди повторяли вслед за братом: «Купаться, купаться!»

Мне пришлось подчиниться. Пока бежали через поля, черные тучи приблизились, даже отсюда, издалека было понятно, что на этот раз им удалось перемахнуть через горный хребет. Я предлагала вернуться, все равно, пока дойдем до дома, вымокнем так, будто искупались в одежде. Но Курт настаивал, уж очень ему хотелось поплавать.

Когда мы добрались до нашего пляжа, уже явственно слышались раскаты грома. Ветер усилился, на озере поднялись волны, но Курт с усмешкой утверждал, что это не волны, а так, небольшая рябь. Вот на море волны бывают в пять и даже десять метров высотой – он об этом в книжках читал. Я отказалась лезть в воду, и сказала, что пока они купаются, пойду собирать орехи. Хайди, как всегда, принялась возиться с песком, а Эльза с Куртом мигом разделись и вступили в воду.

Глубина начиналась внезапно, метрах в пятнадцати-двадцати от берега, а перед этим обрывом вода нам с Эльзой доходила до горла – взрослым, конечно, по пояс всего. Правда, я на это место никогда не забредала, боясь утонуть.

Небо уже заметно потемнело. Перед тем как войти в кусты, я видела, что Курт уже почти на середине озера, а Эльза бултыхается параллельно берегу примерно на кромке обрыва. Проплывет чуть-чуть, встанет, отфыркается, опять оттолкнется и проплывет метров пять. Я считала, что она плавает ненамного лучше меня, разве что руками правильно загребает, как ее Курт учил.

Я искала дерево, на котором побольше орехов – вблизи мы все почти обобрали, и поэтому углубилась в чащу. Когда я уже залезла на дерево и собирала орехи, удары грома участились, грохотало так, что я каждый раз вздрагивала и хваталась со страху за толстый сук. Молний здесь, в самой гуще я не могла видеть, но все вокруг освещалось от их всполохов. При каждом ударе грома я закрывала глаза, чтобы этого не видеть. Наконец пошел дождь, вначале редкий, крупными и будто ленивыми каплями. Понимая, что вот-вот разразится настоящий ливень, я быстро сползла с дерева и кинулась к нашему пляжу.