Рудничный бог
– Это чего? Серебро? – Митюха наклонился, подставил ладонь под белую струйку. – Братцы, серебро! Чур, мое!
– Какое «твое»? Уходить надо! – сорвался с места Федька.
– Ты и иди, – Митюха рухнул на колени, загребая песок горстями и ссыпая за пазуху. Тот побежал вдвое быстрее, как вода, промывая постепенно плотину. – Ого! Сколько тут! То-то Сысой Псоич…
Горняки попятились. Ерёма смотрел на серебряный песок заворожено, Федька – с суеверным ужасом. Митюха не замечал, что уже ноги его засыпало полностью. Он все загребал и загребал песок горстями, и рубаха над поясом вздулась, как у беременной бабы. Ткань трещала по швам, а он все черпал и черпал…
– Ноги уносить надо, – шепнул Федька.
– Погодь, дай ухватить хоть горсточку! – Ерёма наклонился, набрал серебряного песка, сколько влезло в кулак.
– Отдай! – Митюха угадал, развернулся, все еще стоя на коленях и обратив на мужиков безумные глаза. – Мое! Запорю!
Но кнут давно уже покоился под серебряными россыпями, а при попытке встать стражник понял, что не может сдвинуться с места. Слишком тяжело оказалось серебро за пазухой, слишком большая тяжесть лежала на ногах. А «песок» все сочился и сочился. Горняки пятились, отступая перед его натиском, а Митюху уже засыпало до бедер.
– Эй, мужики! – слегка опамятовал он. – Подмогните малость! Ну, хоть кайло-то протяните! Вытащите – с вами поделюсь! Мужики! Не то хуже будет!
Он рванулся, пытаясь хотя бы развернуться навстречу, но песок уже добирался до пояса. Федька с Ерёмой отступали шаг за шагом, дивясь и тому, что в забое не становится темнее. И было, с чего – серебряный песок светился сам по себе. В его мертвенном бледном свете искаженное гневом и страхом лицо Митюхи казалось жуткой личиной подземного чудища.
– Мужики! – заорал он, убедившись, что без посторонней помощи уже и не пошевелиться. – Спасайте!
За его спиной там, откуда уже из десятка щелей сочился серебряный песок, послышался глухой удар и треск ломающегося камня.
– Мужики!
И они побежали. Толкаясь, сломя голову, роняя инструменты, не разбирая дороги, прочь во тьму подальше от жуткого серебряного сияния и летящего им вслед уже не крика, а отчаянного хрипа Митюхи. Спешили, натыкаясь на стены, пытаясь найти дорогу к шахте подъемника…
И на полном ходу врезались в стену, опомнившись.
Тьма окутала напарников. Тяжелая тьма, полная едкого запаха камня, пыли, сырости, эха далеких затихающих шорохов и собственных стонов – с разгону врезавшись, Федька разбил нос, а Ерёма – кулак.
– Это где ж мы? – унимая двумя пальцами кровь, простонал Федька.
– Заплутали. Вот же черт! – выругался Ерёма.
– Не поминай!
– Да я серебро просыпал, когда кулаком в стену попал, – Ерёма рухнул на колени, шаря по камням. – Вот ищи его теперя…
– Ты того самого серебра схватил?
– Ага! Нечего добру-то пропадать! А чего?
– Митюха тоже так рассудил. И где теперь Митюха? А? Кидай свое серебро – самим бы ноги унести!
Не без сожаления Ерёма присоединился к товарищу. Смутно понимал горняк, что тот прав. Выбраться бы на белый свет, а там давай бог ноги с проклятого завода. Воротиться бы в родную деревеньку! Или сыскать где тихий уголок да зажить мирной жизнью, растить хлеб, ходить за скотиной, рыбачить и плотничать…
Тихий шорох и скрежет чешуи по камням ворвался в его мысли.
Грохота обвала не слышал никто, но наутро не сыскали сразу троих – двух горняков и стражника Митюху. Спустившись же вниз, нашли, что один из коридоров засыпало пустой породой. Серый мертвый камень был всюду, куда ни глянь. Сперва хотели разрывать завал, думая, отыскать коли не живых людей, то хотя бы их тела, но вызванный к руднику Сысой Псоич не велел этого делать.
– Рудничный, – только и процедил он. – Его работа!
Надо было пробивать другую шахту, на новом месте. Но где?
Глава 3.
У переправы через Волгу партию кандальников нагнал ведьмак.
Шли торопясь, казаки на сытых лошадях постоянно подгоняли бредущих пешком людей. Тех, кто выбивался из сил, секли нагайками прямо в строю, охаживая заодно и тех, кто пытался помогать уставшим. Алексею и Антону Багрицкому попадало чаще прочих – они, не сговариваясь, взяли под опеку юного Владимира Шаховского. Хрупкий юноша тяжело переносил пеший переход. Если первые дни он еще держался, то позже стал сдавать. Вдобавок ко всему, выданные ему казенные сапоги оказались на два размера больше нужного и грозили свалиться.
– Радуйся, хотя бы, что каши не просят, – пробовал поддерживать товарища Антон Багрицкий.
– Я радуюсь.
Владимир подставил загоревшее лицо ветру. Юноша исхудал, казался моложе своих лет. И не раз и не два, когда случалось проходить через деревеньки, на него обращались жалостливые бабьи взгляды. Касатиком, сынком звали его деревенские бабы и спешили сунуть кусок хлеба или изо всей партии выносили молока лишь ему, да двум случившимся тут же деткам. От молока Владимир отказывался, краснея так густо, что только поневоле усиливал убеждения в своей молодости.
Как-то на пути, в одном из сел, их нагнал возок. Кандальников согнали всех в одну избу, где усталые люди спали вповалку. Было душно. Пахло потом, немытыми телами, грязными онучами. Вдобавок не у одного и не у двух каторжан случилось расстройство желудка, и едкие газы только усиливали общую вонь. И поэтому, когда в дверь заглянул офицер и быстро, злым шепотом выкрикнул имя Владимира Шаховского, юноша сорвался с места в надежде хоть ненадолго подышать свежим воздухом.
Его не было какое-то время, а когда он вернулся, не спавшие Алексей и Антон заметили, что глаза их молодого друга странно блестят. Обеими руками он прижимал к груди что-то, завернутое в тряпицу.
– Чего там? Зачем к начальству вызывали?
Владимир рухнул на полати между друзьями. Он мотал головой и некоторое время не мог говорить.
– Маменька, – наконец, выдавил он и всхлипнул по-детски.
Только через несколько минут, наполненных вздохами и всхлипами, удалось выяснить, что на свой страх и риск вдогонку партии ссыльных каторжан пустилась старуха-мать Владимира. После пяти дочерей он был ее единственным, желанным сыном, в котором души не чаяли оба родителя. Узнав о его аресте, старый граф Шаховской слег, да более и не встал. Его, разбитого, без языка, схоронили на другой день после казни заговорщиков. Едва оплакав мужа, графиня Шаховская помчалась догонять сына. С собой она передала ему образок, чистую смену белья, немного денег и горсть леденцов. Две из пяти сестер тоже передавали брату гостинцы, и сопровождавший ссыльных офицер не только разрешил передать все, но часть вещей даже забрал на хранение, прекрасно понимая, что во время пешего перехода лишний груз будет только отягощать кандальников.
На следующей остановке Владимира вызвали опять – его маменька так и следовала за их этапом. Она накупила гостинцев для всех его товарищей – белого хлеба, яблок, сластей. Нашла даже чистые рубашки. Алексей принимал от чужой женщины помощь, сам продолжая тревожиться о жене. Что с Настей? Когда они расставались, она ждала ребенка. Сейчас по срокам ей было время рожать, этим можно было объяснить ее отсутствие и молчание – женщине было явно не до того. Родила или нет? И кого? Хоть бы узнать это – и больше ничего не надо. Ни посылок, ни свиданий!.. Через Владимира он передавал его матери просьбу узнать кое-что о судьбе Анастасии Варской, но время шло, а ответа пока не было.
А потом их нагнал ведьмак.
Он догнал колонну на марше и остаток пути скромно держался позади всех, не привлекая внимания. Лишь вечером, когда прибыли в Самарин, появился, как из-под земли. Кандальников загнали в склады на пристани, выбрав пустые, да и то места не хватало. Пристань тут была большая, паромы и большие весельные лодки сновали туда-сюда. Порой показывалось у причалов чудо техники, на которое сбегались смотреть все, от мала до велика – первый и единственный в городе пароходик, возивший с того берега на этот только самые важные и ценные грузы – письма, казну, особо важных пассажиров. Конец лета – страдная пора. Везли зерно, лес, пеньку, железную и медную руду. И каторжане поневоле должны были остановиться на день-другой. Пройдя много верст пешком по пыльным и жарким дорогам, люди радовались передышке. Впереди были еще недели и месяцы долгого пути – не меньше трех недель пути до Камня, потом, обогнув его с юга, дальше. А там недалече осень и зима. В Закаменье, как знали все, стоят морозы. В октябре уже лежат снега по колено…
Привыкнув к своим подопечным, солдаты дозволяли выбираться из тесного складского помещения на вольный воздух. Алексей и его товарищи воспользовались разрешением – все предчувствовали, что прежняя жизнь скоро закончится и хотели продлить эти спокойные мгновения.
Небо, как назло, было чистым и высоким. От близкой Волги пахло водой, рыбой, сыростью, веял приятный ветерок. Доносились крики чаек, шум пристани – полным ходом шла погрузка и выгрузка товаров и груза. Послышался трубный глас, непривычный, резкий звук, от которого все вздрогнули.
– Что это? – вздрогнул Владимир.
– Пароход, – присматривавший за кандальниками солдат сплюнул на дорогу.
– Что-что?
– Да штука такая. Сам я не видал, а сказывали – вроде как самовар на лодку поставили. Вода внутрях у него кипит, пар выходит, и этим паром не весла, а такие колеса, как у водяной мельницы, крутятся. И он как бы по воде идет. Вот бы повидать такое чудо! Самовар по речке ходит!
– Да уж, – Антон Багрицкий усмехнулся в отросшую за время пути бороду, – чего только не выдумает наш русский народ. Я убежден, что только наш русский мужик мог додуматься до такого. И это – несмотря на то, что он стонет под гнетом от рабства, произвола, насилия…
– Тише вы, ваше благородие, – встрепенулся солдат, пугливо озираясь по сторонам. – Неровен час, услышит кто! И вам худо будет за такие речи, и мне за то, что вас выпустил на прогулку!
– Я-то замолчу, – насупился Багрицкий, – но всем рты не заткнуть…
Его речи были услышаны – от другого склада подтянулись еще люди. Алексей и Владимир признали в них своих еще прежде, чем те окликнули кандальников.
– Товарищи! Прокопович! Это вы? – Алексей узнал своего бывшего сослуживца. – А кто это с вами?
Закованный в ставшие привычными кандалы, чуть в стороне держался стройный русоволосый мужчина. Из-под лохматых волос, падавших на лоб, смотрели в пространство полные тоски серые глаза. Под щетиной на подбородке виднелся старый шрам.
– Не признал? Мы сами недоумеваем, как его звать. Александра Травниковича помнишь? Того, за кого Крутицкий ручался?
– Так это он и есть? – Алексей уставился на единственного уцелевшего ведьмака. Общаясь между собой во время следствия, они знали, что ведьмаков собирались судить отдельно, судом инквизиции. Но Юро Крутицкий, один из руководителей восстания, покончил с собой, третьего отправили на перевоспитание в какой-то монастырь, и остался только один. Попавший в общий разряд.
– Вроде он, а вроде и не он, – пожал плечами Прокопович. – Инквизиторы с ним все-таки расправились. Травниковича больше нет. Есть Травник. Лясота Травник.
Алексей с любопытством уставился на державшегося в стороне человека, у которого отняли не только положение в обществе, свободу и честь, но даже самое имя. И, как знать, не лишили ли чего-то еще…
Привлекая внимание, солдат свистнул – на складах появилось начальство, и ссыльные из разных партий разошлись подальше, возвращаясь в тесноту, духоту и полумрак складских помещений.
На другой день им опять удалось увидеть друг друга. Обе партии пригнали на пристань, грузить на баржу. Всю пристань оцепили двойным кольцом солдат и жандармов. Суетился начальник пристани, за ним по пятам бегали приказчики и несколько купчишек, чьи товары теперь задерживались на берегу на день или больше. Рабочие толпились в сторонке.
Алексей заметил Прокоповича, кивнул ему издалека головой, но и только. Солдаты держали обе партии на расстоянии друг от друга. Все нервничали.
Начальник пристани бросился к сопровождавшему ссыльных офицеру, едва не путаясь в собственных ногах:
– Ваше благородие! Можно начинать? А то меня купцы поедом съедят! Товары ведь…
Он осекся, заметив идущего рядом с офицером ведьмака. Угольно-черный мундир, чем-то похожий на укороченную сутану католических священников с алыми вставками, издалека бросался в глаза. На груди на серебряной цепи висело круглое зеркало в витой оправе. На оборотной стороне, насколько помнил Алексей, было изображение широко распахнутого глаза, пронзенного молнией. У Юро Крутицкого был такой знак… Ведьмак был без оружия – во всяком случае, ни пистолетов, ни кинжала не было видно под одеждой – но производил такое впечатление, что все невольно смешались. А начальник пристани и вовсе залебезил перед посланцем Особого отдела Третьего Отделения.
– Мое почтение, ваше высоко… ваше преосвя… ваше… ваше, – залепетал он.
– Не утруждайтесь чинами, – бросил ему ведьмак. – Я здесь не для того. Когда начнется погрузка?
– Вы торопитесь, ваше благородие? – радостно воскликнул начальник пристани. – Так, ежели оно надо, мы с превеликим удовольствием… Нешто не понимаем! Государево слово и дело!.. Только прикажите – пароходик вас с ветерком домчит, куда угодно! Эй! Там! – заорал он, от волнения давая «петуха», – воротить «Красотку»! Немедля! Государево…
Он осекся, взвизгнув – ведьмак схватил его за локоть.
– Не стоит, – процедил он. – Я сопровождаю партию ссыльных и не намерен ни отставать, ни опережать их ни на день. Достаточно того, что вы просто не станете нас задерживать!.. А это что такое?
Радуясь, что его локоть отпустили, начальник пристани умчался с несолидной для его положения прытью, ругая грузчиков за нерасторопность и молясь Пречистой Деве одновременно. А ведьмак развернулся к кандальным, щуря глаза.
– Что. Это. Такое? – раздельно повторил он.
Сопровождавший его офицер изменился в лице:
– А что не так?
Посланник Третьего Отделения уставился на русоволосого молодого мужчину с приметным шрамом на подбородке. И тот, очнувшись, в свою очередь не сводил с него глаз.
– Это… ведьмак! – прошипел тот. – Кто посмел?
– Так это… какой же он…э-э… согласно приговору Особой Комиссии лишен всяческих званий, сословия и…э-э…состояния. Он – бывший…
– Бывших ведьмаков не бывает! – отрезал посланник Третьего Отделения и, направляясь прочь, бросил через плечо: – Как и бывших мятежников… Перевести!
Он шагал так широко, что офицер отстал от него через десяток шагов.
– Перевести, – проворчал он. – Легко сказать! А куда я его дену? К уголовникам разве что… Да и с меня же потом погоны снимут, если хоть один из этих пропадет… Эй, там! Задвиньте «бывшего» подальше, чтоб высокое начальство не видало!
Больше Алексей никогда не видел ни Прокоповича, ни его спутников, ни того самого «бывшего» ведьмака. Их партию отправили в тот же день, час спустя. Остальных переправили на другой берег Волги только через неделю.
Городок Иштым на Иштым-реке был заложен лет двести тому назад первопоселенцами, осваивавшими Камень, на месте другого поселения, оставленного невесть кем – то ли древними руссами, которые, сказывают, жили в стародавние времена, еще когда на земле среди людей ходили языческие боги, то ли каким-то местным малым народцем. Долгое время это было небольшое торговое поселение и кроме десятка купцов и сотни-другой казаков, надзиравших за покоренными окрестными народами, тут никто и не жил. Лишь полвека тому назад, как открыли в окрестностях серебряные, медные и железные руды, потянулся сюда народ.В Иштыме был поставлен завод, благодаря чему городок сразу вырос в два раза и продолжал увеличиваться до сих пор. Подрастали в окрестностях малые заводики – и государственные, и частные. Потому и учрежден был полвека назад тут особый Рудный приказ. Столицей всего Закаменья становился когда-то захолустный Иштым. Не так давно ему возвели даже новую стену, наладили строить каменный кремль, чтоб все было, как у старых городов империи. Тем более, что и камень привозили свой, ломали неподалеку.
Сюда в начале осени прискакал Сысой Псоич с Невейского заводика. Вроде и невелик заводик, а хозяина его знали в Рудном приказе все. И начальник аж с лица спал, когда ему доложили о приезде Невейского хозяина.
Он вошел торопливо, встрепанный, неряшливо одетый, с горящими глазами. С таким видом только о войне и объявлять.
– Государево слово и дело! – в руке его было зажато помятое письмо.
Начальник приказа встрепенулся, всплеснул пухлыми ладонями:
– Случилось чего?
– Чтите, ваше благородие!
Двумя руками, как ядовитую змею, начальник приказа осторожно, за самые кончики, развернул бумагу. А ну, как тут сказано про то, что всплыли его темные делишки и предписано ему сей же день сдать пост и отправляться в почетную отставку в свою деревеньку, доживать век? Герб на бумаге напугал его еще больше, и понадобилось минут десять, чтобы он вчитался в строки приказа и только после этого перевел дух.
– Ух и напугали, Сысой Псоич, – пропел он дрожащим голосом. – А я-то грешным делом решил, что по мою душу сие письмецо!
В письме великий князь Петр Ольденбургский приказывал получателю сего, Сысою Псоевичу Невейскому немедля отправить ему партию «известного товару» и к весне подготовить вдвое больше обыкновенного, послав во Владимир-Северный сразу, как пройдет талая вода.
– Письмо-то по мою душу, да я по вашу, ваше благородие, – гость немного отдышался. – Мужики нужны.
– Али у вас народа мало?
– Мало. И ведь не простые нужны, а чтоб, в случае чего, за них ни перед кем ответа не пришлось держать. Чтобы был человек – а как ко мне попал, так и нет больше человека! – он наклонился вперед, прищурил глаза. – Поищите таких, ваше благородие. А уж я в долгу не останусь!
Начальник приказа даже вздрогнул. Откуда ни возьмись, на столе возник и сочно звякнул туго набитый мешочек. Так и тянуло поглядеть, что там – самородное серебро или полновесное золото.
– Ну, вы меня понимаете, ваше благородие?
– Понимаю, но помочь не могу, – уже протянувшаяся к мешочку рука замерла в воздухе.
– Как так?
– А вот так! В крепости нынче пусто, никого нет. Посылать казаков по лесам искать беглых? Так ведь конец лета, сейчас в лесу вольготно, любой беглый сытно ест, к поселениям не выходит. Вот кабы месяца через два-три, когда холодать начнет, и все эти шатуны к теплу потянутся… Месяца через три обращайтесь!
– Не могу я столько ждать. Дело, вишь, не мое, а государственное, – Сысой Псоич постучал ногтем по письму. – И коли будут мне чинить в сем деле преграды, отпишу я самому князю Петру Константинычу Ольденбургскому, да расскажу, какие тут мне в государственном деле преграды чинятся. И как думаете, кому более поверят, вам или мне?
Начальника приказа прошиб пот, когда заводчик посмотрел ему прямо в глаза. Очи у Сысоя Псоича были, как у змеи. Холодные, пустые – и манящие.
«Чур меня, чур! – подумал начальник управы. – Матерь Божья, пресвятая Дева! Спаси и сохрани!»
Слабеющими пальцами скрутил кукиш – вроде стало отпускать. Но страх остался.
– Не понимаю, на что вам столько мужиков? Не новую ли шахту рыть надумали?
– Именно так. Редкие самоцветы удалось сыскать. Будет сие не только короне полезно.
А было это так…
Не хотелось Сысою Псоичу бросать Невей-реку. На ее берегах, вблизи Невейска, чего только в земле не лежало. Богатства этого края были не в железе и не в золоте. Да и меди тут было не так уж и много. Иные металлы, что ценились по крупицам, намывались из здешней руды. Серебро и поделочный камень служили лишь прикрытием. Эти-то шахты продолжали работать, но те, ради которых и затеял Сысой Псоич все дело, оказались заброшены. Нужны были новые, а где их копать? Рудничный бог ревниво хранит свои богатства. Пуще имени своего бережет подземные недра. И от его благосклонности зависит, не истощатся ли и серебряные копи, не придется ли людям вовсе покидать берега Невей-реки.
Пока крепили старые штольни, Сысой Псоич облазил все горы. Вставая чуть ли не засветло, пешком обходил окрестности, чуть не на карачках ползал по земле – искал знака. Не могло такого быть, чтобы не нашлось выхода подземных руд. Рудничный бог суров, жесток, но и хитер и коварен. Иной раз он нарочно выдает местонахождение своих богатств в надежде заманить алчных людей в ловушку. Налетят глупцы на дармовщинку – да и попадутся, как мухи в мед.
Но был еще способ, как заставить Рудничного бога самого пожелать поделиться накопленным. В свое время Сысой Псоич именно так обрел богатые угодья на Невей-реке. Отчего бы не попытать счастья второй раз?
В этот раз он не пошел в горы, а спустился к берегу реки. Чуял, что ловить удачу надо здесь.
И понял, что не ошибся, когда под кустами ракитника услышал двухголосый шепот. Парень и девка!
– Ну, Дуняша, ну дозволь…
– Пусти!
– Ну, я только поцеловать…
– Ну, ладно. Разве в щечку…
Шорох, сдавленный вздох, потом вскрик и шлепок:
– Да ты чего, Дунька?
– А того! Лапы-то не больно распускай! Куда под подол полез?
– Ну я того… Ну, потрогать только…
– Руки убери!
– Ну, Дуняша… Ну, ягодка моя сладкая…
– Кому сладость, а кому горечь! Все вы, парни, хороши! Сорвете маков цвет и поминай, как звали! А мне потом ворота дегтем вымажут? А мамка чего скажет? Тятька – тот вовсе косы повыдергает!
– Не повыдергает, небось.
– Откуль знаешь?
– Ну, я ж и посвататься могу…
– Ой… Васятка…
– А чего? Вот как пост пройдет, так сватов и зашлю. Пойдешь за меня, Дуняха?
– Не пойдет.
Парочка хором вскрикнула, когда Сысой Псоич воздвигся над ними из кустов.
– Ой, лихо! Колдун! – вскрикнула Дуняша, падая на землю и закрывая лицо руками. Парень остолбенел, разинув рот.
Хозяин рудника только усмехнулся. Слухам о своей колдовской силе он не препятствовал – наоборот, поддерживал, справедливо полагая, что так его будут больше бояться. Да и что скрывать правду? Действительно знается он с нечистой силой. И даже больше того. Людям не стоит знать разве что, как далеко простирается его власть над незримым миром и насколько велики силы того, кто среди них известен как хозяин небольшого рудника. Но ведь и Петр Ольденбургский, поставлявший ему заказы, тоже не простой человек. И только он знает, кому и на что идут все те редкие руды.
– Попались, – промолвил он. – Теперь не уйдете!
– Помилуй! – вскрикнул парень, валясь в ноги.
– Молчать! В глаза смотреть!
Девка взвыла дурным голосом, но тут же осеклась, зажимая себе рот руками и глядя на колдуна белыми от ужаса глазами. Парень не мог и того.
Сысой Псоич окинул обоих пристальным взглядом. Девка ничего. Спелая. А вот парень…
– Ко мне!
Вскинул руку, растопырив пальцы. Парень побелел, задрожал мелко, но ослушаться не посмел, приблизился, опускаясь по знаку колдуна на колени. Глаза его остекленели, когда ладонь легла ему на голову. Ногти впились в кожу под волосами, захватили в горсть вихры, заставив запрокинуться.
– Слушай меня, – глядя глаза в глаза, раздельно промолвил колдун. – Завтра поутру придешь на рудники. Скажешь, что хочешь работать. Спустишься в забой. Пока я не отпущу. Понял?
– Приду, – пролепетал парень.
– А сейчас ты все забудешь, – колдун разжал пальцы, отступил. – Иди!
Парень встал, сделал шаг, покачнувшись, как пьяный.
– Васятка, – взвыла девка, но тот даже не посмотрел в ее сторону. Побрел к поселку, тупо глядя перед собой сонными глазами.
Оставшись наедине с колдуном, Дуняша тоненько заскулила. Ее скулеж стал громче, отчаяннее, когда Сысой Псоич обернулся к ней.
– Иди за мной!
И зашагал вперед, не оборачиваясь и не следя, идет ли за ним девка. И так знал, что идет – вон как скулит, дуреха. Чует, что к чему. А ведь зачаровать-то нельзя. Должна понимать, что происходит, должна чуять страх – и все равно подчиняться. Когда жертва кричит и бьется, оно к лучшему. Как звери сбегаются на кровь, так и Рудничный со своими слугами пойдет на ее чувства. Для этих, которые там, слаще страха нет ничего. У них над колдуном Сысоем потому и нет власти, что он, колдун Сысой, никогда не испытывал никаких сильных чувств. О чем бы ни шла речь, что бы ни происходило, он всегда оставался спокоен и холоден.
На ходу полез в калиту на поясе, достал палочку-рогатку, отшлифованную десятками и сотнями прикосновений его рук до того, что она и на дерево перестала походить. Взялся за концы, покачал туда-сюда и пошел осторожнее.
Шагали они в сторону от человеческого жилья. Вечерело. Становилось прохладно. Запели комары, когда они вступили под кроны росших на склоне горы деревьев. Где-то в лесу, где уже было темно, закричала сова. Дуняшка клацнула зубами, тоненько взвыла от страха. Только бы не помешала! Только бы не пришлось останавливаться и тратить на нее время и силы!