Рудничный бог
– Это кто ж осмелился? – пролепетал он, уже мысленно перебирая всех своих сотрудников.
Ведьмак лишь выразительно шевельнул бровями. Ну, конечно! Станут они своих выдавать! Рука руку моет, так испокон веков ведется.
И еще четыре дня столичный гость мозолил глаза всем в приказе, копаясь в документах, отказываясь от обедов и упорно не замечая «памятных подарков», которые ему подсовывали тут и там. А время шло. В Иштымском остроге содержалась партия ссыльных каторжан, которых давно пора было гнать на заводы, но из-за присутствия ведьмака отправка задерживалась.
Решив больше не тянуть, начальник Рудного приказа рискнул ускорить отправку.
Несколько дней, проведенных в остроге, сказались на ссыльных. Это был долгожданный отдых после изнуряющего многодневного перехода сначала по холодной мерзлой земле, а потом – по снегу, которого с каждым днем было все больше и больше. Дошло до того, что перед партией специально шли груженые сани, приминая сугробы, а уж потом шагали люди. Растоптанные сапоги разваливались на ходу. Бывало, что подметки оставались в сугробах на марше. Хорошо было тем, кому градоначальник Царицына из своих запасов выделил новую обувь и шинели. Остальные довольствовались тем, в чем еще летом вышли из тюремных ворот.
В остроге можно было немного отлежаться, перевести дух. Правда, на отдых это было не похоже. Казематы обогревались самым простым способом – теплом набившихся в них человеческих тел. На полу кучами была свалена мерзлая солома, в углах у входа стояли две бадьи – из одной пили, в другую, без дна, закрывавшую собой яму для нечистот, справляли нужду. Окошек было два – одно под потолком, совсем маленькое, да еще и забранное решеткой, а другое в двери. Через этот глазок время от времени заглядывала охрана. Стражу сменили – казаки, шедшие со ссыльными из Владимира, на другой же день были отправлены назад, а местные первым делом устроили обыск, изъяв у арестантов все, что хотя бы на первый взгляд было ценным. Не снимали только нательные кресты, хотя кое у кого отобрали шинели, подаренные в Царицыне. Не стеснялись залезать в рот – проверять, не утаил ли кто за щекой деньги. У Владимира Шаховского пытались отобрать образок, подарок матери. Юноша не стерпел, оттолкнул руку охранника.
– Ты, падаль! – на юношу обрушился удар. Тот упал, и стражник принялся избивать его прикладом ружья.
То есть, попытался – Алексей навалился со спины, ловя за локти, а Антон Багрицкий без затей двинул напавшего локтем. Тот бросился на арестанта, но Антон поймал летящий на него ружейный приклад на цепочку ручных кандалов, отводя в сторону, слегка довернул, выбивая оружие из руки…
Цепи помешали довершить прием, сковывая движение. Солдат не выпустил ружья, хотя и потерял равновесие, падая вместе с ним.
– Караул! – заорал он. – Убивают!
На помощь подоспели остальные. Прежде, чем все ссыльные кинулись в драку, солдаты ударами прикладов восстановили порядок. Троих зачинщиков, нещадно избитых, сволокли в карцер, бросили на голый каменный пол.
Едва лязгнул засов, Алексей приподнялся на локтях. Ему, как ни странно, досталось меньше прочих – Антона, который чуть было не обезоружил стражника, избивали ногами и прибили бы совсем, если бы не комендант. Владимир был просто слишком хрупким и слабым. Он дышал, но при каждом вздохе в груди его что-то хрипело, клокотало и булькало. Даже ничего не сведущий в медицине, Алексей понял, что у его друга сломано несколько ребер и просто чудо, что ни одно из них не проткнуло легкое. У него самого от удара по голове двоилось в глазах, во рту был противный медный привкус, а из разбитой губы сочилась кровь, да и левый глаз уже заплыл, но Алексей принялся приводить в чувство обоих друзей.
Антон очнулся первым, застонал, попытавшись перевернуться набок, яростно закашлялся, плюясь кровью. Выплюнул выбитый зуб.
– Знатны они кулаками махать, – прохрипел еле слышно. – Черт… Ты-то сам как?
– Жив пока, – Алексей поморщился.
– Что Владимир?
– Еще дышит…
– Черт! Убили парня… Звери!
Все же юноша очнулся и тут же застонал от боли. Но окровавленные губы его сложились в улыбку:
– Сберег…
– Что?
– Вот, – он с трудом разжал судорожно сведенные пальцы. Слегка помятый, образок все еще был в его кулаке. – Матушка бы огорчилась…
– Она бы огорчилась больше, если бы ты умер, – Алексей попытался нахмуриться, но даже это движение сейчас отзывалось болью. – И охота тебе…
– Всё, – прошептал Владимир, глядя в темный низкий потолок. – Они отняли у нас все. Имя. Состояние. Звание. Свободу. Честь… Могут отнять жизнь… Но веру… Это я заберу с собой! – и тихо, одними губами, начал читать «Отче наш».
В этом карцере они провели больше суток, пока их не выволокли спозаранку на острожный двор. Было еще темно. Город дремал, лишь издалека в морозном воздухе плыл колокольный звон – заканчивалась заутреня. Остальные кандальники молча расступились, пропуская троих друзей в середину. Алексей не понял, кто подпер его сзади плечом, помогая стоять на ногах. Он глотнул морозного, неимоверно чистого и вкусного по сравнению с духотой и вонью карцера, воздуха и чуть не задохнулся. Рядом точно также с двух сторон удерживали Владимира.
– Чего, морды каторжные? – обратился к ним закутанный в овчинный тулуп унтер-офицер. – Отдохнули? Пора и поработать. Задарма вас кормить никто не станет. Так что топай!
Ворота распахнулись в предутреннюю тьму. Вперед затопали стража с факелами, освещая дорогу. За ночь опять выпал снег, так что кандальники были первыми, кто проторил по нему дорожку.
Двигались на окраину города, чтобы не мешать горожанам и не смущать их покоя. Но на пути неожиданно оказался одинокий всадник.
– Слово и дело! – прозвучало поверх голов. – Куда направляется эта партия?
– В Невейск.
– Отлично! – ведьмак улыбнулся. – Мне как раз туда и надо!
Он посторонился, пропуская колонну. Проходя мимо, Алексей невольно зацепился за него взглядом. Старый знакомый! Тот самый, что был с ними при переправе через Волгу, да потом отстал. Ведьмак внезапно почувствовал его взгляд, склонил голову набок птичьим легким жестом:
– Что?
– Мы с вами уже, кажется, встречались…
– Не имел, знаете, чести. Хотя… Может быть. Дорога долгая, в пути всякое могло быть.
Больше перекинуться словом не удалось. Колонна шагала мимо, а ведьмак ждал, опираясь на луку седла, пока она пройдет. Только после этого пристроился в хвосте, наравне с остальными конвойными.
Сысой Псоич заранее получил весточку из Рудного приказа о новой партии и ждал работную силу со дня на день. Торопясь, он сам выехал их встречать, и был неприятно поражен, когда навстречу ему устремился одинокий всадник. Ведьмака колдун почуял в нем сразу и скрипнул зубами: «Вот принесла нелегкая! Охрану усилили, сослали за какие грехи или по мою душу?» Все было плохо. Но он заставил себя оставаться спокойным.
– Слово и дело! – прозвучали слова, которых Сысой Псоич уже перестал бояться. Слишком далеки от него были те, кто мог угрожать колдуну расправой. Слишком велик был его покровитель, чтобы не спасти в случае чего подчиненного. Разве только… говорят же, кто высоко взлетит, тому больнее падать. Неужели и до него добралось всесильное Третье Отделение? Коли так, надо спасать свою шкуру.
– Третье Отделение, Особый отдел.
– Добро пожаловать! С чем, если так можно сказать, пожаловали?
– Проверка. Донос на вас поступил!
– Ах, ты! – притворно испугался Сысой Псоич. – И кто ж крамолу сковал?
– Известно, кто, – коротко ответил ведьмак. – Мне поручено произвести досмотр, не совершается ли тут незаконного колдовства.
– А чего незаконного? Мы на государственной службе находимся, бумаги у нас честь по чести выправлены…
– Взглянем, – кивнул ведьмак. – На все взглянем! И на бумаги, и, – он поднял голову, озирая горы, – и на рудники ваши.
– Права не имеете! – прищурился Сысой Псоич. – Я перед законом чист! И перед людским, и перед… вашим.
– А вот это мне и предстоит выяснить, – улыбнулся ведьмак одними губами. – А то дошли, знаете ли, слухи о том, что у вас тут на руднике чудные дела творятся…
Колдун одновременно оторопел и рассердился. Слишком долго он в этих местах был и богом, и царем, чтобы его можно было запугать какими-то намеками.
– Да что вы себе позволяете? Вы не знаете, на кого мы работаем!
– Знаем, – ведьмак сидел на коне, развалившись, чуть ли не вынув ноги из стремян, но было заметно, что выбить его из седла не так-то просто. – На его высочество великого князя Петра Ольденбургского. С его-то слов меня сюда и отправили.
Правда это или нет – с ведьмаков станется и соврать! – Сысой Псоич решил на всякий случай поверить.
– Все равно ничего не докажете, – процедил он.
– Ну, на нет и суда нет, – пожал плечами ведьмак и тронул коня, съезжая с дороги в наметенный на обочину сугроб. – Приступайте к делам. Все устали.
Для кандальников эта неожиданная задержка – конвой приказал остановиться, пока ведьмак будет беседовать с местным – была отнюдь не желанной передышкой, хотя шагать по глубокому снегу устали все. Больной Владимир Шаховской еле стоял на ногах и, привалившись к плечу Антона Багрицкого, дышал торопливо, но мелко. Сломанные ребра до сих пор болели, и друзья посматривали на юношу с тревогой. Если их отправят на рудники, как о том велись разговоры среди каторжан, он долго не протянет.
Было холодно. Ветер налетал, вздымая снежную поземку. Люди сбились вместе, оберегая тепло. Те, кто стоял с наветренной стороны, поворачивались к ветру спиной, сутулясь и пряча руки. Железо кандалов холодило кожу. Мерзли ноги.
– Чего? Пришли, что ли? – слышались голоса. – Или еще нас куда?
– Братцы, надоело-то все как! Идешь-идешь…
– А тебе так уж охота под землю? Света белого не взвидишь…
Антон, самый высокий из троих, поверх голов остальных кандальников озирался по сторонам.
– Дошли, – вздохнул он. – Видать, здесь нам и придется жить. Ну, хорошо, не самый край света…
Алексей ничего не ответил, только в свой черед окинул взглядом окружающий мир.
Городок Невейск строился на берегу реки, сейчас скованной льдом. Отсюда до рудника было не так уж далеко – меньше полуверсты – и заводик тоже был виден. Горные склоны закрывали половину горизонта, над ними тяжело нависало серо-сизое небо. Сквозь облака внезапно проглянул луч бледного солнца, скользнул по лицам кандальников. И, словно отзываясь ему, от города поплыл тонкий звон колокола – заканчивалась обедня. Конвойные и некоторые из каторжан стали креститься.
– Никак, к празднику звонят? – промолвил кто-то. – А чего сегодня за день?
– Да разве ж узнаешь?
Трое друзей – вернее, только двое, Владимир все опускал взгляд к земле – внимательно смотрели по сторонам, словно впитывая на память холмы, горы, заснеженную реку, избушки, пока еще не утонувшие в сугробах до самых крыш, серое небо, словно чувствовали, что снова увидеть все это им доведется очень и очень нескоро.
Низкорослые лохматые лошадки, выгибая толстые гривастые шеи, несли кибитку по первопутку бойкой широкой рысью. Стелилась под копыта дорога – под тонким слоем недавно выпавшего снега еще виднелась смерзшаяся грудами земля. Кибитку то и дело потряхивало так, что сидевшая спиной к передку Малаша вскрикивала и хваталась обеими руками то за край кибитки, то за сундучок, который держала на коленях.
Настя, укрытая медвежьей полстью, откинулась на спинку, пригрелась, сунув руки в муфту и, склонив голову набок, под монотонную песню ямщика следила за дорогой остановившимся взором. Летела навстречу чужая, незнакомая земля. Серое небо, запорошенные снегом холмы, серо-бурый лес с сизо-зелеными пятнышками елей, встающие впереди, словно граница между миром живых и миром мертвых, горы. Чужая земля. Чужой мир. Враждебный край. Где-то там, за этими горами, до которых было уже рукой подать, скрылся ее Алексей.
Настя ехала за мужем. Бросив родителей, друзей, могилку новорожденного сына, оставив всю прежнюю жизнь, она летела в неизвестность…
Родителей возмутило и напугало решение дочери. Свекровь только скорбно поджала губы, но против подписанной самим императором бумаги спорить не стала. Елисей, младший брат Алексея, презрительно пожал плечами. Свекор тоже долго молчал, а потом бросил: «Надеюсь, ты не пожалеешь о своем решении!»
А мать закатила настоящую истерику, да такую, что хотели звать доктора, чтобы он пустил кровь и прописал успокоительные капли. Отрыдав и отплакав, мать процедила: «Ты сошла с ума! Не думала я, что моя дочь способна на такую глупость! Не позорься!» – чем только укрепила Настю в решении как можно скорее отправиться в дорогу. Молодая женщина продала большую часть своих драгоценностей, выправила подорожную грамоту, навела необходимые справки в императорской канцелярии. Везде ей все удавалось быстро и легко – чувствовалась незримая, но властная поддержка великого князя Петра. Тот, кстати, слово свое держал, писем не писал и на глаза не показывался. Лишь раз, когда ей случилось приехать в канцелярию, Настя видела, как от ворот отъехала карета с его гербом, но его самого она не увидела даже мельком. «Обязательно расскажу Алеше о том, какой он замечательный человек!» – думала Настя.
Ее собственный отец первое время не обращал внимания на чудачества дочери, и лишь когда увидел уложенные для дальней дороги вещи, понял, что все всерьез. Рассвирипев, князь ворвался в комнату Насти, когда та с Малашей упаковывала последние узлы.
«Это как прикажете понимать?» – с порога крикнул он тогда.
«Так и понимайте! Я еду к Алексею, – Настя указала на каминную полку, где лежали бумаги, – документы готовы, назавтра будет готова почтовая карета.»
«Я… Я запрещаю тебе ехать! – закричал отец. – Слышишь? Запрещаю!»
«Мне разрешил сам император!» – парировала отцу дочь.
«Это неправда! Он не мог…»
Князь схватил бумаги, быстро перебрал, отыскав письмо из канцелярии. Первым движением захотел порвать, но тут уж не стерпела сама Настя. Она кинулась к отцу, отнимая бумагу:
«Вы с ума сошли?»
«Нет, это ты сошла с ума! Твой муж… надо признать, бывший муж… он государственный преступник! Если ты поедешь к нему, ты тоже станешь преступницей! А моя дочь не может стать ею!»
«Я поступаю так, как велит мне долг!»
Отец внезапно успокоился, даже отступил на шаг.
«Хорошо, – помолчав, сказал он, – я даю тебе мое отцовское разрешение съездить к нему… Но с условием, что ты вернешься через год! Иначе… иначе я вычеркну тебя из завещания!»
У Насти были две сестры, старшая и младшая – одна замужем за бывшим приятелем Алексея Варского. Но даже эта мысль не могла сбить Настю с цели.
«Да, папенька!» – сказала она тогда.
«Ты вернешься?» – уточнил отец.
«Да, папенька!» – промолвила послушная дочь, уже зная, что не сдержит своего слова. Даже если бы ей велели поклясться на Библии, она бы и тогда не отступила от задуманного. Последние дни в отчем доме, куда она перебралась вскоре после похорон сына, были для нее таким тягостным кошмаром, что молодая женщина была рада-радешенька пуститься в путь. Здесь, в столице, у нее не осталось ничего, за что стоило бы держаться. И даже воспоминание о великом князе Петре Ольденбургском меркло по сравнению с горячим желанием увидеть мужа. Почти десять месяцев они были в разлуке.
В дороге пришлось дать только один небольшой крюк – напоследок заехать в Раменск, где у Настиных родителей было имение. Не пройтись последний раз по дорожкам любимого парка, не посидеть в беседке, где когда-то она целовалась с Алексеем, не постоять на берегу Оки было выше ее сил.
Прощание с родными местами вышло скомканным. Весь август знаменитые Раменские боры горели, так что по обеим сторонам дороги Настю встречали свежие следы пожарищ. Наткнулась она и на несколько деревенек – вернее, на то, что от них оставил огонь. Из десятка крестьянских избенок уцелела хорошо, если одна. Не выдержав, Настя в одной из них отдала погорельцам почти половину имевшихся у нее денег. Бабы с малыми детишками, оставшимися без крова, слезно благодарили, а Настя просила молиться за ее мужа.
Тут, наконец, ее настигли осенние дожди. Небо заволокло тучами от края до края. Ока вздулась от ливней, посерела. Ветер срывал с деревьев рано пожелтевшую листву и бросал ее в воду. Настя стояла у окна их высокого дома, глядя на разыгравшуюся непогоду, и думала о том, каково сейчас мужу. Где он? Бредет ли под ливнем по бездорожью? Или тоже пережидает непогоду под крышей? А может, у них там уже началась зима? За Каменным Поясом она, говорили, рано приходит – на Покров уже сугробы везде лежат. А сейчас только Воздвиженье…
Не утерпев, пустилась в путь. И вот теперь, через две недели после Покрова, уже проезжала предгорьями. За спиной были две трети пути. Осталась последняя треть, самая страшная и тяжелая.
Путь Насти лежал в город Иштым. В Царицыне, где она сделала остановку, ей сообщили, что всех государственных преступников, к которым принадлежал и ее муж, отправляли туда.
Здесь, у градоначальника, Настя получила первые точные сведения о муже – оказывается, Алексей Варской и его товарищи тут даже обедали два раза, пока их партия дожидалась отправки в Иштымскую волость. И князя градоначальник хорошо запомнил. Только в его умных стариковских глазах стояла печаль, когда он беседовал с молодой женщиной.
«Вы такая молодая, красивая, – промолвил он и вздохнул. – Небось, как сыр в масле, дома-то катались… И чего вас понесло в эти края? Уж не обессудьте, но эта земля суровая, не для таких, как вы, барышень!»
Настя тогда вспыхнула, и лишь осознание того, что этот человек был добр к ее мужу, удержало ее от гневных речей. Но ее взгляды были достаточно откровенны, и градоначальник сам себя оборвал: «А, впрочем, может, так оно и к лучшему! Молодая, красивая… может, это как раз и есть то, чего им не хватало… Люди же молодые и видно, что хорошие. А счастья всякий достоин – даже самый негодящий человек, даже тварь последняя – всем счастья надо, хоть раз в жизни… Так что вы уж не серчайте, сударыня! И в добрый путь!»
В добрый путь… Царицынские заводы, что окружали город плотным кольцом, они оставили позавчера. Еще несколько дней или недель – и…
Возок тряхнуло. Настя встрепенулась, резко выпрямляясь, освобождаясь от дум. До нее дошло, что кони с рыси перешли на тяжелый скок, а ямщик что-то кричит, обернувшись назад.
– Что?
– Буран идет, барыня! – крикнул мужик. – Вона туча какая! Снегу теперь навалит – только держись!
– Где туча? – Настя подалась вперед.
– А вон! – ямщик указал кнутовищем.
На сером небе впереди действительно темнело какое-то пятнышко. Оно казалось безобидным.
– Что делать? Останавливаться?
– Почто? Скакать вперед. Авось, успеем проскочить…
Ямщик свистнул, гикнул, взмахнув кнутом. Резкий щелчок заставил Настю невольно втянуть голову в плечи, а кони рванули с места во весь опор, словно не впереди их ждал буран, а позади гнались голодные волки.
Кибитку трясло и шатало – мужик гнал, не щадя ни себя, ни коней, ни седоков. Малаша вскрикивала и голосила при каждом толчке – то есть, не замолкала ни на минуту. Хватаясь за борта, она уже два раза выпускала ларчик из рук, и в конце концов Настя втиснула ее рядом с собой. Так и трясти стало меньше, и ларец обе женщины держали вместе. Зато в лица обеим полетел колючий ветер, перемешанный со снегом. Настя жмурилась, отворачивалась, закрывалась рукой – безрезультатно.
Быстро стемнело – спускающееся к закату солнце попало в тучу. Еще немного – и падет настоящая ночь, беззвездная и мрачная. Для Насти, впервые попавшей в дороге в такую непогоду, все смешалось. И лишь мысль о том, что она едет к Алексею и мужу, может быть, сейчас намного тяжелее, придавала ей сил.
– Коноватово! – донесся крик ямщика.
– Что? – Настя разлепила веки.
– Коноватово! Там заночуем!
Щуря глаза от слепящего ветра, Настя попыталась выглянуть из кибитки. Ничего же не видно! И как это мужик ухитрился что-то разглядеть? Хотя, вот дорога, вот вестовой столб, вон виднеется что-то… Дома? Неужели, правда?
Деревня была большая – больше дюжины крыш успела насчитать Настя прежде, чем кибитка лихо затормозила возле крайней избы. Принялся яростно колотить кнутовищем в ворота, заорал что-то, перекрывая вой ветра и хриплый лай деревенских псов. Его быстро услышали. Ворота распахнули, позволяя усталой тройке въехать во двор. А еще через несколько минут обе путешественницы оказались в просторной полутемной жарко натопленной и нагретой теплом человеческих тел горнице.
У столов на лавках собралось человек пятнадцать – ямщики, трое таких же, как Настя, путешественников, семейство самого смотрителя. Хозяйка хлопотала у печи, спеша сготовить всем ужин. На Настю и Малашу она накинулась так, словно они были ее родней, потерянной и внезапно обретенной.
– Ой, барыня-сударушка, – запричитала женщина. – Ой, да каким же ветром вас сюда-то занесло, в эту погибель-то? Устали, небось, притомились? Иззябли?
– Нет, ничего, – пробормотала Настя, несколько смущенная этими хлопотами. Шуба на ней была новая – градоначальник Царицына сам подарил, поскольку для Закаменья путешественница была одета слишком легко.
– Да вы сюда, к огоньку поближе, – ее усадили на лавку, помогли снять шубу. – Согреетесь малость, а тут и трапезничать сядем. Вы уж не взыщите, коли что не так…
– Ничего, не беспокойтесь, – сидеть в тепле было приятно. Снаружи уже стемнело, ни зги не видать, но, если прижаться лицом к маленькому окошку, можно разглядеть летящие по воздуху снежинки.
– И откуда вы такая-то взялись? – продолжала расспросы хозяйка между делом.
– Из Владимира-Северного. Из столицы.
– Ого! Далековато вас занесло! А почто сюда отправились-то?
– За мужем.
– Надо же! И кем он тута служить станет? Небось, градоначальником каким? – хозяйку явно впечатлил наряд Насти.
– Нет, – вздохнула та. – Он на каторге… На десять лет…
– Ой, – хозяйка переменилась в лице и медленно перекрестилась.
Настя отвернулась. Разговаривать об этом ей не хотелось. Это была ее боль, и делить ее она не хотела ни с кем.
В горнице меж тем шла своя жизнь. Собравшись у стола, ямщики, проезжающие и несколько ребятишек, затаив дыхание и разинув рты – а чего еще делать-то? – слушали сказку, которую, не переставая ладить порванную упряжь, негромким голоском сказывал седой, как лунь, старик:
– … И, вишь ты, ведьма-то и молви: «Пущай кошка царевной станет, а царевна – кошкой до скончания веков!» О как! И только она так молвила, да зельем плеснула, вмиг царевна в кошачью шубку обрядилась, а кошка шкуру скинула, на лапки вот эдак встала и пошла в царевнины горницы… А царевну, котора настоящая, ведьма за хивок взяла, да в погреб забросила – пущай мышкует.
– Вот так прямо и взяла? – ахнула девчушка-подросток, не старше десяти лет, сидевшая подле деда за прялкой. – А как она могла, дедушко?
– Вот так и могла, Машутка. Ведьмы – у них же ничего святого нету!
– А они меня в кошку обратить могут?
– Знамо дело. Оно кого хошь во что хошь обратят! Только ты не пужайся, – дед погладил внучку по волосам, – они токмо над теми власть имеют, кто сам в их руки предается.
– А добрые ведьмы бывают? – подал голос мальчишка лет пяти, сидевший на полу меж дедовых валенок. – Вот тетка Лукерья…
– Да какая ж тетка Лукерья ведьма-то? Знахарка она, травница. Тебя прошлой зимой от трясавицы выходила… Ведьмы не такие! Ты далее слухать будешь, егоза?
– Давай, дед, дальше, – пробасил один из мужиков. – Мы про ведьм и так все знаем! Эта-то что наделала?
– А ничего! – дед опять принялся ладить упряжь. – Заколдовала царевну – и стала жить-поживать. Кошка серая у нее в подвале мышей ловит, а во дворце новая царевна на перинах нежится, сласти кушает да с золотым мячиком играет. А как солнышко выглянет – с мамками и няньками по саду гуляет, на птичек любуется… Да вот долго ли, коротко ли, а посватался к царевне королевич заморский. Увидал он как-то ее парсуну – и запала она ему в самые печенки – страсть, как жениться захотел. Послал царю с царицей богатые дары и посланника – так, мол, и так, влюбился, спасу нет и хочу жениться! Царь-то с царицей по рукам и ударили. Сговорили, значит, дочку-то, за заморского королевича.
– Небось, приданое богатое взял! – завистливо сказал кто-то.
– За царевой дочкой иль за драной кошкой? – откликнулся другой голос.
Послышались смешки. Настя заслушалась.
– Вот долго ли, коротко ли, – продолжал рассказчик, – приезжает королевич на смотрины. Ну, знамо дело, весь народ высыпал смотреть на жениха, царевну в шелка да бархат убрали, золотом-серебром изукрасили, под белы рученьки на красное крыльцо вывели. Жених на вороном коне подъезжает, спешился, значит, к ней идет – красавец писаный! И невеста ему под стать, плывет, аки лебедь белая. Под ноги ей дорожку постелили, чтоб не замарала сапожков… Да только – вот незадача! – на двор мышка выскочила. Откуль взялась-то? Неведомо! А только выбежала аккурат на ту дорожку, по которой царевна ступала. Как увидала царевна-то мышку – враз кошачья натура у ней верх взяла. Замяукала она, мамок-нянек оттолкнула, да на карачках за мышом кинулась.