Мати протягивает мне шапку, в спешке оброненную одним из беглецов. Колпак из бурого корявого сукна, типичный крестьянский головной убор. А это что?
– Внутри лежало. – пояснила девушка. – Бумажки какие-то, я не стала смотреть. Может, его документы?
Разворачиваю. Мутно-жёлтая довольно плотная бумага – не то, чтобы новая, но и далеко не ветхая. Типографский текст с «ятями» и «ерами», бледные лиловые печати, размашистые хвостатые подписи. Правда, что ли, аусвайс?
Гляжу на солнце – ага, и водяные знаки имеются, правда, едва различимые. Ах, вот оно что…
«Объявителю сей государственной ассигнации платить ассигнацюнный банкъ пять рублей ходячею монетою».
– Это ассигнации, старинные бумажные деньги. Номинал пять рублей, номера и… – я помедлил. – И вот здесь, ниже – год выпуска. Тысяча восемьсот восьмой.
Прочитанное произвело впечатление. Ребята потрясённо молчат, после чего Гена Прокшин неуверенно спрашивает:
– Это что же, начало прошлого века? Девятнадцатого?
– Именно. – киваю. – Раритет, мечта нумизмата.
– Интересные тут нумизматы ездят. – Гжегош издаёт лёгкий смешок. – Страшно подумать, какие могут быть филателисты…
Ребята шутку не поддержали. Я их понимаю: обстановка не располагает к веселью, скорее уж – к невесёлым мыслям касательно собственного будущего. Начали догадываться? Мне-то давно всё понятно… ну, не давно, а с того момента, как увидел ассигнацию.
– Ладно, пошли в дом, – говорю. – Там рассмотрим внимательнее.
Как ни странно, никто мне не возразил. Студенты по одному потянулись к клубу, прыгая через грязные лужи, в которые стремительно превращался новогодний снежный покров. Тётя Даша, чуть помедлив, пошла следом – двустволку она несла на плече. Я помог Рафику выпрячь савраску из обломков телеги (не бросать же скотинку посреди дороги?) прихватил топор, манерку и поплёлся за остальными. Голова гудела, словно чугунный колокол.
«…значит, всё-таки 1812-й? Что ж, можно было ожидать…»
Гжегош помял ассигнацию в пальцах, посмотрел на просвет. Поднёс к самым глаза и сощурился, вглядываясь в что-то совсем уж мелкое.
– Знаете что? Эта ассигнация – не настоящая, поддельная. Такие печатали перед вторжением Наполеона в Россию.
Я поднял брови. Не то, чтобы меня это удивило – я, конечно, знал, что в обозе Бонапарта границы Российской Империи пересекли десятки тысяч фальшивок, сработанных в парижских типографиях. Но в руках их ни разу не держал, только видел в музеях. А уж чтобы вот так, с ходу определить…
– Откуда знаешь, а? – спросил Рафик. Вместо меня спросил. И хорошо…
– Брат увлекается нумизматикой. – ответил, ничуть не смутившись, поляк. – Ну и я тоже немного разбираюсь. Даже монографию на эту тему прочитал – здесь, в Москве, в Ленинке. Смотрите…
Он положил ассигнацию на середину стола, так, чтобы было видно всем.
– У французских подделок бумага плотнее, чем у русских оригиналов. И защитные знаки у них сохранялись лучше, а на подлинниках – быстро истирались, и их было не разобрать. Но нам сравнить не с чем, а потому взгляните вот сюда…
– Ассигнации заверялись тремя подписями – две, директора банка и кассира, на лицевой стороне, и ещё одна, советника правления банка – на оборотной. Писали от руки, чернилами, которые со временем выцветали и становились коричневатыми. А эти сделаны типографским способом. Если присмотреться – заметно.
Я склонился к бумажке. Действительно, подпись тёмно-синяя и читается вполне ясно.
– Ну, и самое явное: орфографические ошибки. Они встречаются не на всех поддельных ассигнациях, но нам повезло.
Он показал кончиком карандаша на верхнюю строчку. Ребята склонились, разглядывая текст.
– Точно! – обрадовался Гнедин. – Буква «л» вместо «д» в слове «государственной». Вот же жопорукие, а ещё европейцы!
– Французы частенько путали эти две буквы русского алфавита. – снисходительно пояснил Гжегош. – Вот и на другой – «холячею» вместо «ходячею». Как видите, признаки очевидны, не ошибёшься.
Что-то звякнуло. Мы обернулись. Мати подковырнула кончиком ножниц подкладку трофейной шапки – и извлекла оттуда небольшой свёрток.
– Тут монеты, тоже старинные!
Гжегош на правах уже признанного эксперта сгрёб находку.
– Медные – русские. – объявил он после небольшой паузы. – Пять полушек и два алтына, это трёхкопеечная монета. Серебряные – французские, достоинством в один франк.
– Настоящие? – заинтересованно спросил Гнедин.
Поляк покрутил монету в пальцах, потом поскрёб кончиком ножа.
– Вроде, серебро… да. Настоящие.
Пока они занимались нумизматическими изысканиями, я завладел бумажкой, в которую монетки были завёрнуты. И – не сдержавшись, присвистнул, стоило только разобрать бледный печатный текст.
Афишка – так в те далёкие времена называли объявления, распространяемые официальными властями. Их расклеивали на афишных тумбах, на заборах, стенах домов, раздавали на рынках. Грамотными, конечно, были далеко не все, но обычно находился кто-то, способный прочесть афишку собравшимся людям вслух. Что до крестьян – они, раздобыв «казённую гумагу» везли её в деревню, чтобы попросить разобрать мудрёные буковки дьячка местной церкви или барского управляющего.
Конкретно эта афишка сообщала, что «обывателямъ и крестьянамъ Смоленской губернiи при приближенiи супостата уводить скотъ, прятать запасы хл?ба и фуража, а ежели н?тъ такой возможности – предавать огню вм?ст? съ амбарами и овинами. А если кто станетъ съ непрiятелемъ торговать и доставлять ему разныя припасы, то таковымъ…»
Что именно ожидало тех, кто посмеет пойти поперёк грозного указа, так и осталось непрояснённым – нижний край с частью текста был косо оторван. Зато сохранилась половинка типографски отпечатанного двуглавый орёл и часть подписи: «Генералъ-губернат…»
– Значит, мы всё же оказались в 1812-м году… – медленно произнёс комсомольский вожак. – Вот же не повезло, у меня пятого января неплохое дельце намечалось…
Я едва не выматерился. Вот она, натура фарцовщика: вокруг такие чудеса творятся, а он о своих мелких гешефтах.
– Да. – отвечаю. – Он самый и есть, скорее всего, конец августа. Смоленск взят, Вязьма сдана без боя. Русская армия отступает к Можайску, и совсем скоро должна состояться Бородинская битва.
– Почему ты решил, что Смоленск и Вязьма уже под французами? – осведомилась тётя Даша. Когда мы вернулись в клуб, она на минутку отлучилась к своему ненаглядному Васеньке, и теперь сидела за столом вместе с нами.
Я пожал плечами.
– Простая логика. Крестьяне эти, похоже, возвращались с рынка – в нарушение приказов из этой вот самой афишки. Обычное время по тем временам, кстати – французы, конечно, могли ограбить деревню, но с теми, кто привозил провиант в занятый ими город, обращались вполне комильфо. И даже платили за продукты.
– Фальшивками! – хмыкнул Гнедин.
– Ими самыми. Но и звонкой монетой тоже, иначе, откуда у мужичков французское серебро? Ну и натуральный обмен никто не отменял. Та же манерка с водкой – наверняка выменяли у солдат, чтобы назад возвращаться не насухую.
– А почему те быдлаки… крестьяне, то есть, были одеты, как оборванцы? – Гжегош показал на шапку. – У них тут дуже пеньонзов… куча денег, по тогдашним-то меркам, а сами в рванье!
Я вздрогнул. Остальные-то, может, и не в курсе, но мне-то отлично было известно, что слово «быдлак» – это вовсе не «крестьянин». «Ублюдок», «скотина» – вот, значит, и выглянул на свет вельможный пан Пшемандовский, чьи предки хлопов отродясь за людей не считали.
– Ну, это-то понятно. – сказала тётя Даша. Она завладела обрывком афишки и внимательно рассматривала текст. – Во-первых, в деревнях все примерно так и ходили. У нас в музее есть экспозиция, можете поинтересоваться. Была, конечно, одёжка и понаряднее, из хорошего сукна, даже камки, но её больше на престольные праздники надевали. А тут – с чего им, спрашивается, шиковать? Наоборот, победнее оделись, прежде чем ехать в захваченный пришельцами город. Рассуждение простое: караульные увидят справно одетых мужиков, обыщут тщательнее, чем других, да и обдерут, как липку. А то и где-нибудь на просёлке мародёры позарятся. Если кафтаны и шапки хорошие, богатые – значит, и мошна не пуста, верно?
Я кивнул. Соображает тётка, ничего не скажешь. Одно слово – краевед.
