Опоздавшие к смерти. Cобрание сочинений в 30 книгах. Книга 28

Спрашивать, где полковник в настоящее время присутствует, Штерн не стал – адъютант новый, наверняка неправильно поймет, – и потому попросил:

– Передайте полковнику, что звонил следователь Штерн из управления полиции. Срочное дело. Пусть свяжется со мной, когда вернется. Мой телефон…

Положив трубку, Штерн задумался. Когда позвонит Симхони – неизвестно. Объясняться с вдовой Аль-Джабара, не имея информации от пограничной службы, тоже смысла не было. Женщина, конечно, убита горем, но все-таки достаточно владеет собой, если уже успела подать жалобу на медиков. Значит, разговор явно коснется не только того, каким хорошим человеком был покойный адвокат.

Кстати, что означало это слово – «хороший» – применительно к палестинскому патриоту, мечтавшему дожить до дня, когда на всей территории нынешнего Израиля будет развеваться флаг государства Фаластын? Аль-Джабар был врагом, таким он и воспринимался Штерном в первые месяцы после их знакомства. Столкнулись они, когда Штерн вел дело некоего Саиба Даватше, в доме которого в том же Шуафате был обнаружен целый арсенал – по нынешним временам ничего особенного, но дело было в самом начале интифады, когда пистолет в доме палестинца воспринимался как событие, из ряда вон выходившее. Даватше держал под матрацем три пистолета – две «беретты» и «кольт», – а в сумке его при обыске нашли три коробки патронов, причем хозяин дома даже не успел придумать сколько-нибудь убедительную версию наличия оружия, на которое у него не было и не могло быть разрешения.

Навел Штерна на Даватше личный осведомитель следователя, с которым он время от времени встречался в Старом городе, куда житель Шуафата возил на рынок свои керамические поделки. Адвокат Аль-Джабар, взявшийся вести дело Даватше, пытался сначала тонкими наводящими вопросами выпытать у следователя источник его информации, но с этой проблемой Штерн справился достаточно быстро, сказав:

– Послушайте, адвокат, мы гораздо быстрее найдем общий язык, если не будем пытаться лезть в профессиональные тайны друг друга.

Аль-Джабар перевел разговор и больше к этой теме не возвращался. Было много других тем, достойных обсуждения. Дело Даватше и для Аль-Джабара было совершенно ясным, он не пытался, как это сделал бы другой, менее опытный юрист, обвинить израильтян в том, что оружие в дом его клиента подбросили при обыске. Нет, он упирал на святое право каждого человека обеспечивать собственную безопасность, особенно сейчас, когда на оккупированных Израилем территориях вспыхнуло справедливое народное восстание, которое не могло не отозваться и на жизни в лагерях беженцев, таких, как Шуафат, где стало опасно появляться на улицах – восстание восстанием, но под этой маркой подняли голову и криминальные элементы. Даватше всегда был законопослушным гражданином, но его дважды ограбили по дороге на рынок, что ему оставалось делать? Не идти же на самом деле в израильскую полицию и просить разрешения на хранение оружия? Да его бы и на порог не пустили, верно?

Штерн вынужден был согласиться, что так оно и было бы. Конечно, аргументы Аль-Джабара были логичны, но шиты все же белыми нитками, судья Шохар все это видел, но время тогда было более либеральное, а о том, к чему приведет интифада в ближайшие годы, догадывались немногие. Даватше получил три года плюс два года условно, и после оглашения приговора Штерн неожиданно для себя подошел к Аль-Джабару и сказал:

– Послушайте, адвокат, почему бы нам не пообедать у Ахмеда? У меня к вам есть несколько вопросов.

Ахмедом звали хозяина небольшого ресторанчика, расположенного на въезде в Шуафат, в трех минутах езды от городского суда.

– Почему бы нет? – с некоторым удивлением переспросил Аль-Джабар и сказал после недолгого размышления: – Согласен, тем более, что и мне есть что сказать следователю полиции.

Полчаса спустя немногочисленные посетители ресторана с интересом слушали громкую перепалку между двумя интеллигентного вида мужчинами, обсуждавшими причины и следствия арабо-израильского конфликта. Недели через две, когда Штерн впервые приехал к Аль-Джабару домой (причина была вполне официальной, правда, сейчас следователь уже не помнил, в чем было дело), адвокат сказал ему:

– А вы смелый человек, господин Штерн. Вы так кричали у Ахмеда, что я боялся – вас растерзают на месте. Все-таки, публика там, знаете…

– Ах, знаю, – махнул рукой Штерн. – Был я там сто раз, и моя точка зрения всем постоянным посетителям известна.

– Вот как? – только и сказал адвокат, проникшись, должно быть, к следователю еще большим уважением.

Оба были согласны с тем, что двум народам на одной земле никогда не удастся жить в мире и дружбе. Не было еще такого в истории и никогда не будет. Пример Советского Союза ни Штерна, ни Аль-Джабара не вдохновлял, оба считали, что межнациональная рознь есть и там, не может не быть, наверняка и стычки происходят, а может, и что-то более серьезное, просто коммунисты никогда не допустят, чтобы эти сведения стали известны всему миру. И в свое время именно межнациональные войны развалят империю окончательно. Когда начались события в Карабахе и в Абхазии, а Прибалтика задумала отделяться, Аль-Джабар и Штерн почувствовали себя пророками, что, впрочем, никак не отразилось на их дискуссиях, ставших уже привычными…

Когда зазвонил телефон, Штерн с трудом отогнал нахлынувшие вдруг воспоминания и поднял трубку. Слышимость была довольно плохой, что-то посвистывало, собеседник говорил, видимо, с сотового телефона.

– Полковник Симхони, – услышал Штерн. – Вы меня искали, господин Штерн?

– Да, – сказал следователь. – Давно хотел познакомиться, а тут случай представился. Я имею в виду вчерашние события в Шуафате…

– Не понимаю, – с раздражением отозвался Симхони, – почему следственный отдел полиции интересуется нашими действиями по наведению порядка. Все было в рамках закона. Солдаты использовали резиновые пули только в одном эпизоде, двое раненых, и это все.

– Простите, – перебил Штерн, поняв, что они с Симхони говорят о разных вещах. Как говорится, у кого что болит, тот о том и говорит. – Простите, я неточно сформулировал вопрос. Ни в малейшей степени не ставлю под сомнение профессионализм пограничников. Я говорю о смерти адвоката Аль-Джабара. Его вдова обратилась в полицию с жалобой на действия…

– Ах, это, – облегченно вздохнул Симхони. – Я могу ее понять. Но, господин Штерн, это просто совпадение. У меня в Шуафате четыре патрульных джипа…

– Вот-вот, – сказал Штерн, – я как раз и хотел бы знать, где и когда ваши машины находились, мне ведь придется на жалобу отвечать, и потому, хочешь не хочешь, придется хронометрировать…

– Ну, – Штерн так и видел, как полковник пожал плечами, прижимая к правому плечу трубку сотового телефона, – я не могу вам сказать сходу, нужно посмотреть в журнале дежурства.

– Я и не прошу вас об этом! Когда я смогу получить бумагу с хронометражем?

В трубке послышались чьи-то голоса, Симхони задал кому-то вопрос и, выслушав ответ, сказал Штерну:

– К вечеру вас устроит?

– М-м… – помялся следователь. – Видите ли, полковник, я собираюсь навестить вдову, выразить соболезнование, мы с Аль-Джабаром были знакомы… Так я бы хотел…

– А, понимаю, – сказал Симхони. – Слышал о том, как вы распалялись у Ахмеда. Правда, не понимаю… Ну, это неважно.

– Многие не понимают, – улыбнулся Штерн. – Я сторонник трансфера и всегда таким был, а Аль-Джабар никогда не скрывал своих антиизраильских взглядов… Видите ли, мы оба называем себя интеллигентами. Впрочем, это долго объяснять…

– Когда вы собираетесь посетить вдову адвоката? – спросил Симхони.

– Как только получу вашу бумагу. Я могу заехать к вам, а от вас – в Шуафат.

– Это было бы лучше всего, – согласился полковник. – Я сейчас отдам распоряжение. Давайте через полтора часа, хорошо?

Штерн посмотрел на часы. Полтора часа, да плюс час на нерасторопность адъютанта Симхони, четверть часа от пограничников до Шуафата…

– Хорошо, – сказал он.

«Бумаги, – подумал он, положив трубку. – Что за нелепая ситуация! Ехать к вдове старого знакомого и вместо слов утешения везти ей какие-то бумаги и объяснять, что израильские врачи не виноваты в смерти ее мужа. И пограничники не виноваты тоже. По большому счету даже толпа, собравшаяся на площади, не виновата: толпа не обладает разумом, и винить ее в непродуманных действиях просто бессмысленно. Может, виноват тот, кто эту толпу собрал и зарядил антиеврейским возмущением? Нет, это тоже будет неверным ответом – кто бы ни был зачинщиком акции, ему наверняка в голову не приходило, что тем самым он мог подписать смертный приговор кому-то из своих же соплеменников, которому могло стать плохо во время демонстрации и к которому не смогут проехать врачи скорой помощи. Правильный ответ: так уж получилось, но этот единственно верный ответ не удовлетворит Галию, которой было сейчас наверняка плевать на все сложности арабо-израильских отношений. Она знала одно: если бы врачи прибыли вовремя, ее мужа удалось бы спасти. Может быть, удалось бы. Впрочем, даже «может быть» для Галии сейчас равнозначно твердому убеждению.

Кряхтя и проклиная и былое знакомство с Абу-Джабаром, и собственную службу, Штерн выбрался из-за стола. Он чувствовал себя разбитым – сейчас хорошо бы какое-нибудь убийство, желательно в еврейской части города и не на националистической почве, тогда он встряхнулся бы и принялся за работу с обычным для него усердием, о котором коллеги говорили: «Штерн пошел по следу, значит, нужно готовить камеру».

Конечно, это было преувеличением. Штерн прекрасно знал статистику раскрываемости преступлений, особенно когда речь шла о нем самом: восемьдесят три процента – пять из шести. Прекрасная раскрываемость, как говорил прокурор Вакнин, всем бы такую. Но ведь и преступления… Муж убил жену в пылу ссоры, облил себя бензином и собрался поджечь, соседи вовремя позвонили в полицию. Или вот – два парня-наркомана влезли в магазин радиоаппаратуры, сработала сигнализация, обоих взяли на месте, причем один из них просто не соображал, что делает. Не так уж часто приходилось вести долгие следственные действия и вычислять преступника, а потом идти по следу и присутствовать при задержании под немые возгласы патрульных: «Ай да Штерн, ай да молодец!» Последний случай был полтора месяца назад – он действительно тогда поработал не хуже Холмса или этого американца, как его – Перри Мейсона. Убили художника и на месте преступления практически не было улик. И по знакомствам работать смысла не было – художник жил уединенно, терпеть не мог компаний, друзей не имел, врагов, по-видимому, тоже. И убийство с целью ограбления все это не напоминало. Штерн тогда часами сидел в огромной прокуренной мастерской, где полотна и мольберты были навалены как папки с делами в кабинете самого следователя. Сидел, не обращал внимания на недоуменные взгляды коллег и, в конце концов, вычислил убийцу. И доказательство вычислил – убийца даже слова не смог сказать в свое оправдание.

Но такие дела, где действительно нужны были мозги и опыт, случались не часто. Точнее, слишком редко, чтобы Штерн получал удовлетворение от собственной работы.

Следователь медленно спустился в холл, механически отвечая на приветствия, и спросил у дежурного офицера, есть ли свободная машина. Обычно все машины были в разъездах, и Штерну приходилось ехать на своей, чего он очень не любил в рабочее время – особенно если приходилось углубляться в арабские кварталы. Не то чтобы боялся нападения, но и испытывать хотя бы мимолетное чувство незащищенности тоже не очень хотелось.

К счастью, в гараж только что вернулся Моти, он даже не успел выключить мотор и потому к появлению Штерна отнесся с неудовольствием, хотя и уважал следователя, причем не только за ум, но и за способность рассказывать о преступлениях так, что заурядное убийство из ревности становилось конечным звеном цепи необратимых и страшных действий.

– Куда едем? – спросил Моти, когда Штерн тяжело уселся рядом и пристегнулся.

– Сначала в кафе по твоему выбору, – сказал Штерн, – я с утра не ел и неизвестно когда получится… Потом к пограничникам, а оттуда в Шуафат.

Программа показалась Моти вполне приемлемой, особенно в первой части, и минут через десять мужчины сидели в уютном ресторанчике Марка Толедано в одном из многочисленных переулочков, отходивших от шумной центральной улицы имени давно почившего и мало кому известного английского короля Георга Пятого.

Штерн с удовольствием «оттянулся», как говорили в таких случаях молодые коллеги, а потом заметно повеселевший Моти с ветерком доставил следователя в расположение участка, где держал свою канцелярию полковник Симхони.

Новый начальник пограничной службы иерусалимского округа оказался, в отличие от ожиданий Штерна, мужчиной далеко не богатырского сложения. Он был скорее тщедушен и напоминал итальянского комика, фамилию которого Штерн, естественно, давно запамятовал.

– Мы успели даже раньше, чем было обещано, – энергично сказал Симхони, пожимая руку Штерна. Рукопожатие оказалось крепким, будто ладонь следователя на мгновение охватили столярные тиски. Штерн даже отдернул руку, отчего Симхони пришел в еще более хорошее настроение. – Вот смотрите, господин Штерн…

– Ицхак, если вам удобнее, – пробормотал Штерн, заранее зная, что Симхони немедленно перейдет на иной уровень отношений.

– Смотри, Ицхак, вот полная распечатка. С десяти утра до полудня. Дальше я не требовал. Когда умер Аль-Джабар?

– Незадолго до полудня…

– Ну вот. Смотри: в десять на центральной площади еще было пусто, три джипа с моими ребятами стояли на контрольных точках – вот, вот и вот, а четвертый совершал патрульный объезд от западного въезда в Шуафат через улицу Сулеймана и центральную площадь к северному въезду. В десять двадцать пять на площади начала собираться толпа, и джип, дежуривший у перекрестка Алламеда, переместился вот сюда. Еще через четверть часа на площади было уже не протолкнуться, пришлось снять все машины, которые встали вот здесь и здесь. В десять пятьдесят было вызвано подкрепление, потому что часть митинговавших – человек сто, может, чуть больше – начала двигаться по улице Мардана к городскому шоссе. Их нужно было остановить обязательно, в половине двенадцатого я отдал приказ использовать резиновые пули. Обычно, если есть оперативный простор, толпа рассеивается не сразу, но вчера все происходило на довольно узких улицах, дистанция поражения маленькая, действие пуль близко к убойному… Поэтому столько раненых, есть и тяжелые. Но и эффект был практически мгновенный. В двенадцать на улицах все было спокойно, а на площади – в половине первого.

– Как видишь, Ицхак, – закончил Симхони, – у моих ребят просто физической возможности не было сопровождать врачей. Даже если бы я снял одну машину, как я мог разрешить амбулансу приблизиться к центральной площади? Врачей закидали бы камнями, разве толпа в эти моменты думает о том, что кому-то может быть плохо?

– Понятно, – вздохнул Штерн, забирая у Симхони папку. – Как всегда, виновато общее состояние арабо-израильских отношений. А по большому счету, в смерти Аль-Джабара виноват Аллах, который не позволяет мусульманам дать евреям то, что им было завещано.

– Да ты философ, – со смешком сказал Симхони и еще раз пожал следователю руку, едва не раздавив фаланги пальцев.

Шевеля пальцами, чтобы разогнать кровь, Штерн спустился к машине, бросил папку со схемой на заднее сидение и сказал Моти, читавшему «Маарив»:

– В Шуафат.

– Это вы по вчерашней демонстрации дело ведете? – проявил осведомленность Моти, выведя машину на шоссе Бен-Цви и включив мигалку. Штерн взял газету в руки: на первой полосе была помещена фотография палестинца, замахнувшегося камнем. Заголовок гласил: «Опять беспорядки в Шуафате».

– Нет, – сказал Штерн. – Поедем к дому адвоката Аль-Джабара, это на центральной площади, второй дом от…

– Знаю, – заявил Моти, увеличивая скорость до девяноста в час. – Та еще птичка. Дай таким волю, нас бы тут давно всех перерезали.

– Не уверен, – сухо сказал Штерн и отвернулся к окну. Он и сам, если по большому счету, считал Аль-Джабара врагом Израиля, но все-таки ему почему-то было обидно за покойного приятеля, который наверняка сделал бы все, чтобы не допустить резни, если даже предположить невозможное и представить, что арабы взяли-таки власть в Иерусалиме. Закон и право были для Аль-Джабара превыше всего – кстати, именно израильский закон адвокат знал прекрасно и пользовался всеми лазейками, но не для того, чтобы закон обойти, а для того, чтобы правильно (в интересах своего клиента) им воспользоваться. Аль-Джабар и в палестинских кругах слыл человеком противоречивым: готов был бороться с евреями до их полного изгнания, но требовал от своих соплеменников, чтобы для этого использовались только законные способы. Война, кстати, по мнению Аль-Джабара была способом вполне законным в отличие от террора.

На въезде в Шуафат, за большим мостом, который нависал над дорогой и вел в еврейский район Писгат-Зеэв, стоял джип пограничников, уже предупрежденных о визите следователя полиции. Задерживаться Штерн не стал, помахал сержанту, тот сделал рукой жест, который при желании можно было счесть и за неприличный. Моти, свернув влево, повел машину по узкой улице Ибрагима, где движение было почему-то двусторонним, хотя разминуться со встречным транспортом было абсолютно невозможно.

– Не мог поехать по Мардана? – буркнул Штерн. – А если сейчас из-за угла кто-нибудь выскочит?

– Здесь короче, – отозвался Моти, всем видом показывая, что каждый должен заниматься своим делом и не вмешиваться в функции другого.

Через минуту, не встретив, к счастью, ни одной машины, с которой пришлось бы идти на таран, влетели на центральную площадь, пустынную настолько, что с трудом верилось, что здесь вчера бушевала толпа. Дом адвоката был вторым от южной оконечности площади – красивое двухэтажное строение с навесными балконами и двумя колоннами в византийском стиле. Не самый богатый дом, но и не из бедных. Хотя Шуафат официально считался лагерем палестинских беженцев, здесь можно было увидеть виллы, стоимость которых достигала полумиллиона долларов. Впрочем, трущоб тоже было более чем достаточно, особенно на большом удалении от городского шоссе. В западной части деревни люди жили в удручающей тесноте и грязи, и Штерн часто использовал это обстоятельство в своих спорах с адвокатом.

«Вот вы, Мухаммед, – говорил он, – вы защитник прав человека, и в первую очередь – человека палестинского. Вы что, не видите, как нарушаются эти права в вашем же Шуафате? Все эти трущобы давно можно было снести и людей переселить в нормальные дома. Так нет же, местные власти противятся изо всех сил, потому что вам выгодно до сих пор – полвека спустя! – изображать, как вам плохо под израильской оккупацией, и получать помощь от международных организаций, но только не от иерусалимского муниципалитета! Заставляете людей жить в грязи только для того, чтобы выглядеть мучениками в глазах так называемого мирового общественного мнения».

«Уважаемый Ицхак, – отвечал обычно Аль-Джабар, – вы неправы. Я живу в прекрасном доме, если ваша филиппика относится и ко мне лично, а тысячи моих соплеменников живут в грязи. Это верно. Как верно и то, что я получил образование, а они – нет. У них есть права, но нет возможности эти права осуществить».

«Мы же предлагали переселить всех…»

«Всех? Не смешите меня, Ицхак. Вы хотели построить несколько домов, чисто пропагандистская акция».

– Приехали, – сказал Моти, и Штерн оторвался от воспоминаний. Странное дело: он поймал себя на мысли, что иногда ненавидел Аль-Джабара, хотел видеть его униженным, а дом его, этот замечательный дом – разрушенным, но ни разу не пожелал адвокату смерти. Может, он излишне сентиментален? Ведь наверняка адвокат думал (просто вслух не говорил, будучи человеком образованным и, возможно, даже по-своему интеллигентным) о том, как было бы хорошо, чтобы все евреи, и этот полицейский следователь в их числе, отправились на тот свет, где им самое место.

Впрочем, знал ли это Штерн наверняка? Мысль занимала его, пока он входил через широко раскрытую дверь в сумрачный холл с прикрытыми шторами, где его ждала Галия, вдова умершего адвоката.

Когда-то эта женщина была красавицей, однако годы взяли свое. Галия располнела, а ведь Штерн помнил ее тоненькой, как тростник на берегу Иордана. В тщательно окрашенных волосах не было седины, но именно эта тщательность быстрее, чем наличие седин, выдавала тот непреложный факт, что прошла не только молодость, но и самые хорошие для замужней женщины «бальзаковские» годы. Морщин на лице, было, пожалуй, даже больше, чем того требовал возраст, и Штерн с грустью констатировал, что и взгляд стал другим – если можно о взгляде сказать, что в нем появились старческие морщины, то именно так смотрела сейчас Галия.

Штерна всегда интересовала эта женщина, но он никогда не заговаривал о ней с Аль-Джабаром, сам же адвокат и намеком не давал понять, чем занимается его жена, кроме, конечно, воспитания пятерых детей и приготовления замечательных обедов. Штерн знал, конечно, что Аль-Джабар много лет назад учился в России, в каком-то университете, предназначенном именно для иностранных студентов. Из России он и привез жену – русскую девушку, в которую молодой палестинец влюбился до самозабвения. Штерн познакомился с Аль-Джабаром позже, когда тот уже был довольно известным в палестинских кругах адвокатом и правозащитником – защищал он, естественно, угнетаемых соплеменников от еврейской эксплуатации, хотя и признавал в приватных беседах, что именно присутствие евреев позволяет палестинцам – тем, у кого есть голова на плечах, – жить значительно лучше, чем они могли бы существовать в собственном независимом государстве. Когда началось их знакомство, Галия была уже матерью трех детей – двух дочерей и сына, а вскоре родился и четвертый ребенок – мальчик, любимое дитя по имени Хасан. В отличие от сестры и брата Ахмада, Хасан выглядел как типично русский мальчишка: белокурый, курносый – даже более курносый, чем мать. От отца в нем не было ничего, кроме фамилии. Может, поэтому адвокат не очень любил своего второго сына, в то время как Галия обожала этого ребенка так, что едва не умерла сама, когда года три назад Хасан свалился в люк канализации (в Шуафате почему-то взяли тогда за правило держать люки открытыми – мол, это позволяет проветривать стоки). Мальчик повредил позвоночник, спасли его – по сути, вернули к жизни – врачи в больнице «Адаса», и с тех пор Галия израильских медиков боготворила. Так, во всяком случае, утверждал Аль-Джабар, и у Штерна не было причин ему не верить.

– Садитесь, господин следователь, – тихим голосом предложила Галия, когда Штерн вошел в комнату и пробормотал стандартные слова утешения.

Иврит у Галии был слишком правильным, ей редко приходилось им пользоваться, и Штерн сказал:

– Поговорим по-арабски, хорошо?

Галия благодарно кивнула.

– Да, – сказала она. – Вы пришли по поводу моей жалобы?

– Я пришел, – Штерн кашлянул, – чтобы сказать, что ваш муж был замечательным человеком. Он был очень умен и… У нас, конечно, были разные взгляды на многие проблемы… Я бы даже сказал, диаметрально разные… Но Мухаммед жил, чтобы помогать людям, даже тем, кого считал врагами.

Галия молчала, и Штерн не знал, слушает она или думает о своем. Он сбился и закончил:

– Мне очень жаль… Мухаммед был человеком, это главное.

– Поэтому его убили, – тихо произнесла Галия, и Штерну показалось, что он плохо расслышал.

– Как вы сказали? – растерянно переспросил он.

Галия подняла на Штерна ясный, не замутненный слезами взгляд и четко повторила:

– И потому моего мужа убили.

– Кто? – теряясь еще больше, задал Штерн глупый вопрос. – Если вы обвиняете врачей скорой помощи…

– Их тоже, – сказала Галия, – но в меньшей степени, чем других. Что врачи? Они всего лишь не приехали вовремя.

– Вы подали жалобу на службу «Маген Давид адом»…

– А на кого еще я могу жаловаться? – голос у Галии был сухим, как солома, казалось, что в нем не осталось даже оттенков эмоций, но Штерн знал, что это не так, и поражался выдержке этой женщины. Конечно, в мыслях у нее был сумбур. Она-то прекрасно знала, что ее муж умер от острой сердечной недостаточности, а не от удара ножом, выстрела в затылок или яда, положенного в бокал с шампанским.

– Вы знаете, сколько у него было врагов? – продолжала Галия размеренным голосом без интонаций, будто произносила заранее отрепетированную речь. – С местной властью муж был постоянно на ножах, потому что требовал, чтобы все было по закону. С людьми Арафата он не ладил, потому что считал раиса узурпатором и диктатором. Мухаммед все время находился во взвинченном состоянии, все время спорил, нервничал… Скажите, долго это могло продолжаться? Я ему давно говорила, что он не щадит себя…

«Ах, это…» – с облегчением подумал Штерн. Галия могла бы назвать конкретные фамилии, сказать, что подозревает этих людей… Хотя в чем она могла их подозревать? Конечно, есть такие яды, действие которых имитирует сердечный приступ, но Штерн дал бы скорее отрезать себе правую руку, чем согласиться с тем, что в данном конкретном случае было использовано столь изощренное средство. Эти палестинцы даже заряд взрывчатки толком собрать не умеют, что уж говорить об убийстве, загримированном столь причудливым образом? Ерунда. Конечно, Аль-Джабар себя не щадил – это точно. И врагов у него было достаточно – тоже верно. Если Галия именно это имела в виду, утверждая, что ее мужа убили, то она права – каждого из нас убивают ежедневно и ежечасно наши враги, убивают наши нервные клетки, которые не восстанавливаются, и заставляют сердце работать на износ, а потом оно не выдерживает, и кого же обвинять в этом несчастье, если не наших врагов, сделавших все, чтобы укоротить нам жизнь? Правда, это не уголовное преступление. И не преступление вообще. Французы по этому поводу говорят философски: се ля ви.