Бестиарий спального района
В чахлых кустах истошно орали коты. Видно их не было, но Мансур любил этих зверей и потому включил седьмое чувство – не отказал себе в маленьком удовольствии. И не пожалел. Красавцы! Двое, один угольно-черный, другой золотистый, несмотря на пыль – сияющий. Мед, залюбовался им Мансур. Огромные оба! Стоят друг напротив друга, выгнув спину, подняв хвост, и упоенно орут. Ай, молодцы, подумал Мансур, ай, джигиты. Полюбовался немного и собрался двигаться дальше.
– Эй ты, аллах-акбар! – раздался сзади гнусавый окрик. – А ну, стоять!
Мансур выключил седьмое чувство и обернулся. Мент. Жирный, неопрятный. Руку на дубинке резиновой держит.
Черный кот вдруг шарахнулся на тротуар – прямо менту под ноги. Тот с неожиданной ловкостью подцепил кота мыском сапога под живот и швырнул обратно в кусты. Коты взмявкнули и кинулись в разные стороны.
Совсем плохой человек, понял Мансур.
– Документы предъяви, ты, аллах-акбар! – сказал мент. Ему, видимо, нравилась эта шутка.
– Зачем такие слова говоришь, начальник? – вкрадчиво произнес Мансур.
Он и вправду очень не любил, когда при нем упоминали бога и всех этих – Мариам, Ису, Осириса, Кетцалькоатля…
– Умничать будем? – угрожающе процедил мент. И гаркнул: – Документы! И мешок сраный – к досмотру!
Да, подумал Мансур, менты и вообще не рахат-лукум, а этот еще хуже. Кстати, всех ментов тут знаю, этого мента не знаю… Сумку тебе…
– Что ты, начальник, зачем умничать, как можно? – сказал он смиренно и молниеносным движением выдернул из брови длинный волос. Хороший волос, из последних. Жалко, а как же, но куда деваться?
Разом заработали все чувства, вплоть до девятого. На самой дальней периферии восприятия мелькнул один из давешних котов, медовый. Он сидел на крыше трансформаторной будки, истово умывался лапой, но, кажется, просто прикрывал этим занятием жгучий интерес к Мансуру и менту. Ладно, не до кота сейчас.
Мансур увидел мента. Будь в полной силе, увидел бы мгновенно. А так, покалеченный – с задержкой секунды в полторы. Это могло привести к ненужным проблемам, но выручила исключительная быстрота реакции, которую Мансур, надо полагать, унаследовал от извращенца Сулеймана и проститутки Бислик. Уж чем-чем, а реакцией они оба обладали феноменальной…
Нет, возможностей Мансура не хватило бы на то, чтобы превратить эту гниду в гниду настоящую или в жужелицу, например, чтобы сладострастно раздавить ее ботинком. Увы. Но очень сильный и совсем жидкий понос, прямо сейчас, на этом самом месте, был гниде обеспечен.
Мансур удержался в последнюю наносекунду.
Мент был свой. Не джинн, конечно, но и не человек. Свой.
– Ты что же, ишачий выкидыш, своих не узнаешь? – зловеще прошипел Мансур.
– Да я тебе, тварь черножопая… – Мент побагровел и потянул было дубинку из петли. Дубинку заело.
– Девятое чувство включи, о безмозглое отродье жабьей жопы и свиного копыта! – Мансур кипел от злости.
Мент растерялся. Медовый кот, отметил Мансур краем сознания, перестал умываться. Теперь он сидел на крыше прямо и неподвижно, будто статуэтка. И явно наблюдал.
– У меня только семь, – пролепетал мент тоном школьника, прямо на уроке уличенного в занятиях онанизмом.
– Тогда седьмое подключи, недоразвитый помет дохлого мула, – отрезал Мансур. – Только боком его поверни. Ну?!
Из свекольно-багрового мент сделался поганочно-бледным.
– От же ж гивно якое… – В его речи вдруг прорезался явственный украинский акцент. – Звиняйте, дядьку, нэ признав…
– О, горе мне, – устало вздохнул Мансур, бережно укладывая ценнейший волос в пенальчик. – Ты кто?
– Сержант милиции Шишенко, – отозвался мент. – А по правде – шиш.
– Шиш… – повторил Мансур. – Маленький самум на краю дороги?
– Согласно этому… как его… Брокгаузу и Ефрону, – угрюмо сказал Шишенко, продолжая вовсю смячать «г», – нечисть, живущая в вихрях на обочинах дорог… Ничего не помню больше… Сам он нечисть, козел… А вы-то кто будете, дядьку? Не разберу что-то…
Мансур вдруг затосковал. Вся его жизнь, такая длинная, показалась теперь короткой и пустой. Никогда, никогда за две с лишним тысячи лет он не встречал своих. Знать о них – знал, много знал, но не встречал. Судьба наша, горько подумал он… И тут же сообразил: ай, хорошее место это Новокузино, не зря на болоте стоит. Тянет сюда наших. И шиш этот. Не нашего рода, конечно, и ущербный, но все-таки. Вроде земляка. И коты, чтоб я не был джинн. Кстати, исчез куда-то медовый.
– Джинн, – коротко представился он. – Джинн Мансур.
– А… – уважительно протянул Шишенко. – Ну а я, стало быть, шиш Шишенко.
– Слушай меня, шиш, – сказал Мансур, волнуясь. – Посидим с тобой, э? Кушать будем, шербет пить будем, э? Поговорим, э? Деньги есть… – Он тряхнул сумкой.
– А посидим! – выдохнул Шишенко. – А то живешь, сука, один, а все козлы! А насчет бабла, это вы, дядя Мансур, зря, обижаете. Я, как-никак, в форме. Пошли вон туда, к хачикам в кабак. Только это… шербета или как его… нету у них, наверно. Зато коньяк есть.
…О шербете в кафе даже никогда не слышали, плов был недоваренной рисовой кашей с тремя сухими кусочками совсем постной свинины, коньяк наводил на мысли о спирте, настоянном на моче жеребой кобылы, кофе отдавал жженой пластмассой. Мансур отказался от всего, заказал себе только блюдо винограда и, пощипывая жухлые ягоды, смотрел, как Шишенко жрет и пьет. И слушал излияния шиша-инвалида. Ныне сержанта милиции. «Не стану платить, – рассеянно думал Мансур. – За такую еду они сами должны платить. Пусть этот дурак с ними разбирается. Он, дурак, не понимает: сегодня они его кормят-поят, а завтра уже он им обязан будет».
Мансур уже жалел, что поддался порыву. Ибо самое первое впечатление не обмануло – шиш оказался редкостной дубиной и жуткой паскудой.
– Я ведь, дядя Мансур, – говорил шиш, жуя и глотая, – ваше здоровье, кстати! – молодой еще. Мне ведь всего-то… ну, точно не скажу, но ста нету, факт. Я и детство свое хорошо помню. Черниговские мы, село Белые Вежи, слыхали? Нет? Зря, хорошее село! Бывало, вертишься у дороги, глядишь – лошадь телегу тащит. Так вознице пыли в глаза, а клячу испужаешь, она и понесет, когда и вусмерть расшибется! Га-га-га! Будьте здоровы! А бывало, лучше того, девки по дороге идут, песни голосят. Послушаешь. Ретивое-то взыграет, и под подол ей, и ну щупать! Девка визжит, подружки визжат, а ты знай щупаешь! Всех перещупать можно, ежели умеючи! Только, – помрачнел он, – я ведь, дядя Мансур, сирота. А сироту всяк обидеть норовит. Ну и начали до меня докапываться, свои же и начали. Козлы! Ты, говорят, уже шиш не малый, вон какой вымахал, а дурной, безобразия на дорогах, говорят, творишь глупые, селяне, говорят, попа звать хотят, святить, мол, дорогу, а нам, говорят, расхлебывай. За дело, говорят, берись, ветрá постигай, от Бикимона какого-то, говорят, обороняться учись…
– Боканона, – мертвым голосом поправил Мансур. – Дух безобидный, но, поворачиваясь спиной, поражает газами…
– Вот, я и говорю, – подхватил Шишенко. – А оно мне все в елдак уперлось, нет? Вот же козлы, верно, дядя Мансур? Ну, будьте! Да, так я о чем? А, ну да, козлы однозначные. Короче, выжили меня.
– Выгнали? – равнодушно спросил Мансур.
– Ага, выгнали, суки. То есть нет, не выгнали. Щас бы они меня выгнали! Надоели, я сам ушел. В Киев. Только мне что оранжевые эти, что синие – поперек ауры. Они ж, дядя Мансур, пылят на дорогах, как ни одному шишу не приснится! Я ж тогда, поверите – будьте, кстати! – бабе их этой, как ее, Оля, что ли, дура драная, ну, прическа у ней еще такая… или Юля… да хер бы с ней, я ей, короче, в прическу хотел, га-га-га, мусору сыпануть по приколу… зашибись, да?.. не могу… так, козлы, как пошли флагами махать, не вышло, вот облом-то! А этому… блин… здоровый такой придурок… да тоже хрен бы с ним, шапку хотел у него снести, так охрана, сука, закипешилась, увела придурка! Не, дядя Мансур, нету там жизни для нашего брата! Ну, короче, плюнул я и сюда подался. Москва – она мать городов русских. Будьте!
– Киев, – поправил Мансур.
– Ага, Киев говно, – подвел итог украинской теме Шишенко. – А тут нормуль. Ну, зробыв, як надо, я ж не пальцем деланный, га-га-га, у меня ж тут дядька двоюродный на Рублевке пошаливает… в ГАИ он, по специальности… так что паспорт мне сделали. А в ГАИ не взяли, суки, и дядька не помог, козел. Знать, говорит, тебя не хочу, зря, говорит, тебе с паспортом помогал. Ну и пошел бы он! Я вон в патрульно-постовую, и нормуль! Будем! Эй, ара, еще коньяку тащи! Вот, дядь Мань, так и живем, не тужим ни хрена! И ты, дядь Мань, не бзди, мы с тобой тут делов наворотим, мало никому не покажется! Ну давай, дерни уже, а то сидишь, как неродной, ты чё, меня не уважаешь, что ль?
До чего же никчемная и бессмысленная нечисть, подумал Мансур. Не повезло с общением. С джинном бы встретиться… Но это очень большая редкость: предназначение у джиннов такое – одиночество. А шиши, наоборот, общинами живут, компанейскими слывут. Так послала же судьба этакое ничтожество…
– Ладно, шиш, – сказал он, поднимаясь. – Пойду, а ты сиди. Сиди-сиди. – Он грозно поднял руку, блефуя, конечно, но Шишенко явственно испугался. – Дела у меня. А ты, главное, меня не трогай, моих не трогай, хорошо будет.
И пошел домой.
Чурки кое-как обедали.
– Ты, Мансур, где был? – осторожно спросил Вазген.
– Деньги получил, – ответил Мансур и кинул сверток на стол. – На всех. Давай разбирай, потом давай кто сколько может, на базар пойду, барашка возьму, хурму возьму, урюк возьму, пепси возьму. Пировать будем. А вы, пока я все брать буду, в четырнадцатый идите, потом в двенадцатый, за ним в десятый. И чтобы чисто мели-скребли! А то вот я вас, чурки!
Он шел на рынок и неспешно обдумывал, чего бы лучше взять. И прикидывал, придется ли использовать волоски из пенальчика, чтобы избежать обмана. Выходило, что придется: на рынке восточные люди торгуют, восточные люди – умные люди, обманут – недорого возьмут.
А еще думал про нечисть. Шиш пусть подальше от него держится, а вот котов не худо бы, наоборот, поближе рассмотреть.
Глава 2
Там, в зазеркалье, дуб зеленый
1
Весь день стоял душный зной. Асфальт на солнце плавился, над ним висело марево.
Из реальности в реальность перемещались разнообразные Существа. Делали это не то чтобы с какой-то Целью и приходили не по Зову. По большей части они искали прохлады, надеясь, что, если не в одном Мире, так в другом жар будет не столь изнурительным.
Ведь один из Вечных Законов гласит – кто реален в Зазеркалье, тот в Городе или в Лесу не может быть никем, кроме как призраком. И наоборот.
Вечные Законы не только помогали сохранять Миры в равновесии. Они еще и очень неплохо спасали от жары. Ведь если ты – насквозь, во всех смыслах, прозрачен и, более того, призрачен, раскаленное пекло тебе нипочем. Да и лютый мороз тоже.
Из Города в Зазеркалье забредали в основном безобидные спящие люди. Эти-то пусть ходят, не жалко, полагали коренные обитатели Зазеркалья. Спящие ведь всегда безобидны. Им бы по Саду побродить или по Дворцу. Бродят себе, никого не трогают – дурачки дурачками…
Правда, иногда, если спящие заходили не туда, местным жителям приходилось пугать их. Кто не ленился – считывал информацию о врагах и страхах у спящих из мозга. А лентяи – просто прикидывались чудовищами и отпугивали дурачков «ходоков» от территорий, куда тем заходить не стоило.
Случались в Зазеркалье и не такие уж безобидные гости. Например, нынешней весной сюда пыталась пройти целая экспедиция призрачных леших из Москвы. Пугали их долго и изощренно. Наконец лешаки попятились, поддались. Больше не приходили. Пока.
Казалось бы: ну что плохого в том, что они в виде призраков будут здесь ошиваться? Пускай, жалко, что ли? А вот жалко! Потому что хорошо известно: ушлый гость из другого Мира, даже будучи бестелесной сущностью, способен сожрать тут столько очень даже лакомой пищи, что местным не хватит. Ее, пищи этой, на всех, извините, не рассчитано.
Все ведь не так уж и сложно. Каждый обитатель любого из Миров окружен неким сиянием, кольцом – из мыслей, желаний, эмоций. Кто-то называет его аурой, кто-то эффектом Кирлиана. Это не важно, как назвать. Главное – каждый человек сияет. И гость-призрак способен без особого труда забрать часть этого сияния, этой энергии себе, не спрашивая ничьего на то согласия.
…Рыжий спал на дереве. Его Черный брат злился, точил когти о мощный ствол, яростно, как врага, драл кору. Но кошачьи царапки вековому дубу нипочем. Да что говорить – даже многотонная цепь, обмотанная вокруг могучего древесного тела, смотрелась совсем небольшим, не внушающим никакого трепета украшеньицем. Этакой фенечкой.
– Эй, жирный! – потеряв терпение, заорал Черный. – Мрряу! Хватит дрыхнуть! Жрать хочу! Вставай!
Рыжий лениво приоткрыл один глаз – совершенно медового цвета, зевнул, свесил голову с ветки, благожелательно посмотрел на брата:
– Мрр… Хочешь, я тебе трясогузку поймаю? Или лучше сам поймай…
– Трясогузку?! – зашипел Черный, выгнув спину. – Ты что, Люб, издеваешься?! Мрря-а-у-у!!! Хватит притворяться, лодырь, на Охоту пора!
Рыжий не спешил с ответом, вылизывал языком свою блестящую, с солнечно-золотым отливом, шерсть.
– Я гостей жду, – наконец объявил он предельно вальяжным и даже высокомерным тоном.
– Каких еще гостей?! – завопил Черный кот.
– Не скандаль. Помнишь, заходил как-то ко мне поэт один? Я с ним еще по Саду гулял, Дворец показывал?
– Пушкин, что ли? Так его застрелили давно!
Пушкина оба кота помнили хорошо. В свое время, лет двести назад, им даже довелось познакомиться с его призраком. Случайно, конечно: к Великому Древу принесло паренька-призрака, страшно любопытного и на редкость сообразительного. Коты провели экскурсию. Вернее, все заслуги приписал себе Рыжий брат. А вот Черный, как ни крутился под ногами, как ни пытался попасться гостю на глаза, остался незамеченным. Ух и злился он тогда!
Потом паренек написал стихотворение, ставшее в Зазеркалье очень популярным:
У лукоморья дуб зеленый;Златая цепь на дубе том:И днем и ночью кот ученый…Имелся в виду Рыжий Люб. Уж он-то постарался блеснуть ученостью, заболтал поэта, произвел впечатление. Хотя на самом деле следовало читать «Там, в Зазеркалье, дуб зеленый». Но призрак поэта что-то не так запомнил. Или из головы вылетело. Поэты, они такие.
– Нет, – сказал Люб. – Не Пушкин. Другой какой-то.
– Быков? – принялся гадать Черный кот, забыв на минуту о своем голоде. Очень уж он был к поэтам неравнодушен. Сияние у них совершенно особенного вкуса… – Или Орлов?
– Хоть бы и Губерман, – мурлыкнул Рыжий брат. – Я экскурсантам всегда рад… А то какой-то Хрено… и не выговоришь… в общем, поблизости ошивался. Еще тут шастали – тоже язык сломаешь. Странные фамилии у современных поэтов… Не то что раньше – Пушкин! Державин!
Черный еще больше разозлился. Он, понимаешь, с голоду помирает, а этот лентяй о поэзии рассуждает, да еще, видите ли, загадками изъясняться изволит. Ну, держись, решил он.
– Значит, так. Если ты сей же момент не оторвешь свою толстую тушку от этого толстого дуба, я чудовищем обернусь, распугаю твоих поэтиков так, что им твое дерево дурацкое в кошмарах сниться будет. Хрен тебе, а не экскурсанты!
Рыжий забеспокоился. Он, как и брат, любил призраков творческих профессий, особенно поэтов – считал их изысканным деликатесом. А с Черного ведь станется.
– Нелюб, я тебя уважать перестану, – нерешительно сказал Рыжий.
– Да ты меня и так не уважаешь! Плюешь с высокого дуба на мой голод!
– Мы же только вчера охотились, – возразил Рыжий. – На свадьбе гуляли. Или не помнишь?
– Кто гулял, а кто и лапу сосал!
Рыжий смущенно посмотрел на Черного.
– А ведь и верно, – нехотя признал Люб. – Как-то я о тебе не подумал… Увлекся, понимаешь… Правду говорят, не разумеет, ох не разумеет сытый голодного… Ну, прости, брат! Не сердись, уже встаю…
– Сегодня смотри не увлекись! – сверкая глазами, предупредил Черный.
Рыжий зевнул, показав крупные и острые клыки.
– Да, хорошая была свадьба. Особенно под конец. Жених с невестой – прямо в свадебном лимузине. Шафер – со свидетельницей. Брюнетка Люся с охранником Славой.
– Уж этих мог бы и мне оставить, – прошипел Нелюб.
– А вот тебе, – мечтательно промурлыкал Люб, – и самая интригующая и, казалось бы, невозможная связь: отец невесты с тетей жениха…
– Ты, Люб, обжора патологическая! – заявил Черный кот. – Ты от поглощенной энергии лопнешь раньше, чем я сдохну с голоду. А уж о брате подумать – это тебе и вообще недосуг.
– Ты прав, Нелюб, – виновато сказал Рыжий. – Я, как разойдусь, обо всем на свете забываю. Бывает. Ну вкусно же! Прости, брат… Сегодня будет – твой вечер. Не злись, а? Что ж ты нервный такой, мрр…
Люб поднялся на ноги, выгнул спину, потянулся, неожиданно ловко – для его комплекции – спустился с дуба. А затем два кота прыгнули через Стену Реальности и стали призраками. Такими же котами, крупными, хищными, только – прозрачными, невесомыми.
Вечерело. Братья-коты бежали от двора к двору.
– Здесь, – вдруг сказал Рыжий, замирая около одного из подъездов серой шестнадцатиэтажной жилой башни. – Чувствую эманации. По-моему, восьмой этаж.
И действительно – одно из окон жилого дома ярко светилось золотистым, манящим сиянием.
Без всяких проблем братья прошли сквозь металлическую дверь подъезда, взлетели по лестнице на восьмой этаж.
– Вот здесь, – облизнулся Рыжий около двери квартиры номер 116.
Дверь тоже была железной. Но какие двери могли остановить этих братьев? Разве что заговоренные.
2
– Я от тебя ухожу. Слышишь, Смирнов?
Вика собирала вещи. Она порывисто металась по квартире, швыряла в раскрытый чемодан какие-то тряпки, какие-то коробки с обувью, какую-то косметику. Злилась.
Вроде – серьезно. Тем не менее Дима не мог избавиться от ощущения, что жена шутит. Нельзя же так серьезно заводиться из-за каких-то пустяков! Деньги на посещение вертикального солярия – все-таки не повод. Да и какой еще солярий, когда в доме работает только он, денег после выплаты кредита – конкретно в обрез, а до зарплаты – почти целая неделя.
Вечер был жаркий, безветренный. Однако Диме вдруг показалось, что по комнате прошел сквозняк – совершенно вроде бы немыслимый. И мало того – этот сквозняк еще и словно бы потерся о Димину ногу.
Остро и пронзительно Дима вдруг понял, что любит Вику. Любит сильно, до головокружения. И плевать на взбалмошность, капризы, запросы, разорительный шопинг! Плевать, это все мелочи, не заслуживающие скандала! Даже и говорить не о чем, подумаешь, триста рублей!
– Викусь! – сказал Дима. – В конце концов, у нас своя квартира, а это уже немало! Мы счастливы! Скоро я начну больше зарабатывать…
– Не очень-то замечаю, чтобы ты пытался, – парировала Вика. – И не переживай. Найдешь себе другую. Хорошую девочку. Приезжую. Экономную. Будет в рот тебе заглядывать.
Дима и Вика были вместе полтора года. Диме вдруг захотелось вернуться к времени их первого знакомства, когда душа и тело были в полном восторге от Вики, когда счастливо кружилась голова, когда совершались прекрасные безумства. Сейчас ему очень хотелось обнять Вику. Она, конечно, будет сопротивляться, но он не даст ей вырваться. Он поцелует ее любимое местечко – за ушком. Вика ахнет, расслабится, вся задрожит, прекратит, наконец, скандалить, и они, потеряв голову, совсем как раньше, рухнут на диван. Или на ковре устроятся.
Впрочем, не менее вероятен и другой исход событий. Вика, например, может его сейчас оттолкнуть, поднять крик. В общем, вывести конфликт на новый уровень – когда уже кричат и бьют об пол посуду.
3
Мир устроен несправедливо. Кого-то природа одаряет щедро, кого-то – совсем чуть-чуть. И кому, как не братьям-котам, было об этом знать.
Рыжему Любу везло всегда. И не только с поэтами. Везло хотя бы потому, что получить свою пищу Люб мог независимо от Черного Нелюба. Рыжему, по-хорошему говоря, достаточно было всего-то устроиться в непосредственной близости от занимающихся любовью людей, счастливо урчать и поглощать их золотистые позитивные эманации.
Другое дело Нелюб. Он питался энергией другого знака – негативной. Энергией эмоционального взрыва, которая происходила от мгновенной трансформации всех тех «розовых соплей», которыми подъедался рядом с милующимися парочками братец.
Есть у людей песня про черного кота. Только черному коту и не везет… Истинная правда! Нелюб, впервые эту песенку услышав, помнится, чуть не расплакался, хотя коты плакать и не умеют. Все правда! Не везет! Так еще и братец – эгоистичный, наглый, рыжий… Сколько раз такое бывало: объедается своим золотым сиропом, а о Нелюбе даже не думает, все себе, все себе! А Черному что остается – знай облизывайся, ссору-то затевать во время пиршества – страшное, немыслимое преступление против Вечных Законов… Только и подкормишься, когда в него, Рыжего, больше уже не лезет…
Ну, уж тогда-то Нелюб старался! Еще бы – ведь следовало набить себя энергией основательно и надолго. Ах, какой он мастер, как тонко умеет провоцировать неловкие ситуации, дурацкие шуточки, неодолимые влечения к дурным привычкам! В приторный сироп, произведенный братцем, попадала грязь. И тогда-то пища наконец становилась съедобной для Черного кота.
Сейчас Рыжий был занят созданием поля с положительным зарядом. Он потерся о ноги взволнованного мужчины. А потом легким, мастерским прыжком вспрыгнул женщине на руки. В следующее мгновение, втянув когти, перебрался к ней на плечи, пушистым, упитанным телом обвился вокруг шеи, замурлыкал.
Как ни сдерживал себя Нелюб, но слюнки уже текли.
4
– Жарко что-то, – сказала Вика и сняла футболку. Лифчиков она, сколько Дима помнил, не признавала. Особенно в жару.
Дима застыл. Поди пойми этих женщин! То ли это призыв к действию, то ли Вике действительно стало жарко… «Была не была!» – решил Дима, шагнул ближе, вытянул руки, почти ухватил жену за талию. Почти. Потому что Вика вырвалась да вдобавок больно ущипнула его за запястье.
– Не смей меня лапать!
– Да ладно, Вик, чего завелась-то?
– Чего завелась?! – Вика повернулась к нему, картинно уперла изящные руки в потные бока.
Впрочем, в поту были не только бока. Вспотела и пышная, манящая грудь. На потолке горела люстра, и в ее свете ладный бюст давал соблазнительные блики, словно посылал сообщение световой азбукой: «Я твоя! Возьми меня!»
Игнорировать такую грудь Дима не мог. Он хотел жену сильно, непреодолимо, как в самом начале их отношений. Он был не просто готов к бою. Ему казалось, что вся кровь прилила к его охваченному безумием предстоящей битвы тарану, которому предстоит – вот-вот! – сокрушать ворота теплой и мокрой крепости.
5
Черный кот смотрел на брата. Тот блаженно мурлыкал, обернувшись ласковым воротником вокруг шеи женщины.
Невидимые для людей эманации исходили из их пупков плотными золотистыми потоками.
Люб жмурился, облизывался. Но на лакомство не покушался.
Черный расчетливо подогрел свою злость. Он голоден! А эти – любовью заниматься собрались! А вот получите!
Воинственно задрав хвост, Нелюб подскочил к женщине, поднял лапу, полоснул гладкую ногу острыми когтями.
Физическое тело женщины ничего не почувствовало. Впрочем, Черный кот намеревался причинить боль не телу, а исключительно душе.
И преуспел: золотой поток энергетических частиц стал окрашиваться темной краской, как… как лимонад, в который впрыснули чернила. Грязно-черные частицы расплывались по потоку, окрашивали его причудливыми, призрачными кляксами.
Еда была готова. Почти.
Теперь ее следовало приправить. И Нелюб вонзил в точеную ногу уже не когти, а клыки. Пошла реакция! Энергия забурлила, забила мощным фонтаном, и Черный кот даже подумал, что для насыщения хватит только молодой женщины.
6
Дима быстро и без труда достиг того состояния, когда доводы разума уже не способны влиять на действия человека. Когда в голове плещется сладкий и мутный кисель, а желание, если не будет удовлетворено, может причинить разрушения.
– А кто же это говорил, что я много денег на шопинг трачу? – издевалась Вика, ловко уворачиваясь от объятий. – Кто над каждой копеечкой, как гомосек, трясется?
– Гобсек! – поправил Дима.
– Короче, Смирнов, я больше не могу с тобой жить! – сказала Вика. Жесткими интонациями голоса она дала понять, что все для себя уже решила.
– Но куда же ты пойдешь, на ночь-то?
– Ну и останусь! Имею право! Но буду спать вон там! А ты можешь нежиться в спальне! Бессовестный!
– Вот как? – горько промолвил Дима.
– Да, именно так!
Вика ушла в дальнюю комнату, включила там телевизор.