Утренний приём пищи по форме номер «ноль»
– Ты чё, э? Чё случилось?
Зублин недоумевал и чувствовал себя глупо. Он решил позвать прапорщика.
Когда прапорщик вошёл в класс и увидел Голецкого, воздух в помещении наэлектризовался. Искры сверкали тут и там, статический заряд шевелил наши короткие волосы, и одежда из-за него прилипала к телу. Грешин не стал орать. Он подошёл к Голецкому, обнял его за плечи и вывел из класса.
– Если в следующий ъаз, когда к ним зайдёт стаъший по званию, эти долбоёбы не встанут с места как положено, тебе пиздец, Зублин. Понял?
– Так точно, та-щ прапрщк! Виноват.
Грешин закрыл за собой дверь.
– Это чё у него, не первый раз так? – спросил Зублин. Мы сначала не поняли, кого он имеет в виду. Потом поняли.
– Не первый, – ответил Отцепин.
Глава 3
«Раз»
«Раз»
«Раз-два-три»
За первую неделю курса молодого бойца, или КМБ, мы в совершенстве овладели навыком счёта от одного до трёх. Мы научились заправлять кровати так, чтобы от натянутых поверх них пледов отскакивала монетка. Научились быстро строиться, быстро одеваться и раздеваться. Теперь мы знали, что шапка должна быть выше уровня бровей ровно на два сантиметра, кокарда на шапке должна быть выровнена строго по уровню носа, а замок на кителе должен быть расстёгнут до уровня верхнего шва нагрудных карманов. Всё это было очень важно, и мы этому следовали.
Но для кого-то это казалось слишком сложным. Голецкий, как ни старался, не мог встроиться в армейскую действительность. Ходить в строю у него не получалось. Он медленно одевался, медленно раздевался и не мог должным образом заправить свою кровать. Доставалось из-за этого всем.
– Упор лёжа принять! – звучала очередная команда в честь рядового Голецкого.
– Голецкий, сука! – говорил на это Батонов, озвучивая нашу общую мысль.
«Упор лёжа» означал массовые отжимания за чью-нибудь провинность. В армии всё устроено так, что за одного отстающего отдуваются все. Таким образом ответственность за перевоспитание отстающего перекладывается с плеч командиров на плечи коллектива. Если кто-то собьёт шаг в строю, весь взвод останется без перекура. Если кто-то плохо заправит кровать, вся рота вместо послеобеденного отдыха будет учиться заправлять кровати, пока самый последний тупица не наловчится натягивать одеяло. Если кто-то просто сделает какую-нибудь хрень – кашлянёт там или засмеётся в строю – «Упор лёжа принять!» для всех, кто в этом строю находится.
Сначала мы все были дзен-буддистами. Старались помнить, что Голецкий не виноват в том, что он – Голецкий. Не виноват он и в том, что нас наказывают командиры отделений. Мы старались помнить, что злиться мы должны на наказывающего, а не на того, за кого нас наказывают. Но с каждой новой расправкой-заправкой кровати наша дзен-буддистская мудрость мало-помалу улетучивалась, пока, наконец, не исчезла без следа. Все мы были из разных миров, с разным жизненным опытом. Но все мы одинаково ненавидели Голецкого за то, что он такой бестолковый мудак.
Так или иначе, накосячить за первую неделю успели все. И все переживали это по-разному. Тихонцев, например, отвечал на любой укор в свою сторону такой сальной улыбкой, что все претензии командиров попросту проскальзывали мимо него.
С Отцепиным был забавный случай. Как-то раз за его громкие разговоры за обедом нас всех подняли с мест и объявили, что, мол, есть мы теперь будем стоя. Мы и стали есть стоя: что поделать, есть-то хочется. А Отцепин не стал.
– Чё не ешь, товарищ солдат? Не голодный? – издевательски спрашивал его то ли Зублин, то ли Анукаев.
– Товарищ рядовой, я ж не лошадь, чтобы стоя кушать.
– А остальные, значит, лошади? Раз из-за тебя стоя жрут?
– Ну, это их выбор.
Итого, если вдруг случалось так, что нас наказывали за Отцепина, то на Отцепина мы не злились. Мы предпочитали думать, будто страдаем за правое дело.
Ну, а с Батоновым всем всё было ясно: наказывать его одного бесполезно – он и тысячу раз отожмётся, если ему скажут. Сдохнет, но отожмётся. Наказывать всех за него тоже бесполезно: никто ему и слова плохого не скажет. Оставалось только потешаться над его косяками. И это работало: Батонов смущался и больше не повторял того, за что его хотя бы однажды высмеяли.
Всё как-то шло своим чередом. Мы потихоньку ко всему привыкали. Привыкали есть по расписанию, привыкали к командам и построениям, к тому, что всегда надо ходить строем. Сложнее всего было привыкнуть срать по расписанию: либо вечером, либо никогда. На вечернюю гигиену отводилось десять минут. За это время нужно было успеть побриться, помыть ноги и посрать. Если повезёт – успеешь ещё и почистить зубы. Всю первую неделю мы пренебрегали сраньём, но вот, на шестой день в войсках нас пропёрло. Мы тактически заняли позиции на толчках и открыли огонь из всех орудий. Вонь стояла такая, словно сами небеса рухнули на землю, накрыв собою разверзшуюся преисподнюю. Архангелы и всадники апокалипсиса сливались в экстазе финальной битвы за души праведников и грешников, пока из нас выходило то, что мы ели ещё в поезде, по пути сюда.
Туалетную бумагу нам выдавали согласно уставной норме: один метр шестьдесят сантиметров в сутки на человека. Этого не хватало, чтобы насухо вытереть жопу. Но нас это не смущало. Мы потели. Воняли салом и тряпками. Но нас это не смущало. Мы все учились мириться со своим положением и с мыслью о том, что весь следующий год наши тела будут принадлежать нам только на половину. А раз так, то и вонь, и грязная жопа – это уже наполовину не наши проблемы.
В конце недели нас отвели в баню и дали десять минут чтобы помыться. Баня представляла из себя огромную комнату, из стен которой торчали душевые смесители. Из смесителей непрерывным потоком лилась горячая вода. Всё помещение застилал непроглядный пар. Температуру воды можно было регулировать, но нас и горячая устраивала. Мы варились под струями кипятка и тёрли себя казёнными мочалками из несессеров, соскребая чёрные катышки застарелого пота. После нам выдали чистое, пахнущее морозной свежестью нательное бельё. Потом, после бани, нас отвели в курилку, где мы курили, чувствуя себя при этом живее всех живых.
Всё это было в субботу. В субботу же нам выдали телефоны, чтобы мы могли позвонить домой и рассказать, как прошла наша первая неделя.
– Несмотъя на то, как много вы косячили на этой неделе, я всё-таки ъаздам вам телефоны. Как вы думаете, почему? – спрашивал прапорщик Грешин уже в казарме. Он сидел за столом перед нами. На столе у него стояла чёрная армейская сумка со звездой, заполненная нашими телефонами.
Мы не знали, что ему ответить. Да и не ответили бы, потому что разговаривать в строю запрещено. Он продолжил:
– Потому что я хочу, чтобы вы позвонили вашим маменькам и ъассказали, как у вас здесь всё охуительно. Это понятно? Не вздумайте начать ныть в тъубку пъо то, как вас тут плохо коъмят, как на вас къичат, как заставляют вас – ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТНИХ ДЕБИЛОВ!!! – учиться запъавлять къоватки как положено. Если вы думаете, что вам тут несладко, то знайте, что им там в десять ъаз… неслаще! Как вы думаете, ваше нытьё их успокоит?
– Никак нет! – ответили мы.
– То-то и оно. Папкам можете душу излить. У кого папки есть. А мамкам ъассказывайте только хоъошее. Понятно?
– Так точно!
– Тогда впеъёд.
Грешин открыл сумку и стал раздавать мобильники. Получив их, мы отрастили крылья и на некоторое время улетели прочь из этого мира отбитых кроватей, кантиков и счёта до трёх. Все более-менее вняли нотации Грешина и решили лишний раз не тревожить родаков подробностями своих психоэмоциональных качелей. Только Голецкий решил выплакаться по полной. Мы находились в одной комнате и гудели наперебой, точно возбуждённые пчёлы, поэтому сложно было разобрать, что конкретно говорил Голецкий. Но было видно, что он вываливает своим всё, что у него накопилось. Он опять ревел, всхлипывал и ронял слюни на стол. Наверное, просил забрать его отсюда. В какой-то момент, видимо, кто-то на другом конце провода дал ему ценный совет по поводу того, как по-быстрому свалить из армии и вернуться на гражданку. Иначе не объяснить то, как он враз воспрянул духом, подобрал слюни со стола и будто бы ожил. Теперь он знал, что делать дальше, и нам это не сулило ничего хорошего.
Потом время звонка домой истекло. Мы сдали телефоны Грешину, и прозвучала команда:
– РОТА, СТАНОВИСЬ НА ЦЕНТРАЛЬНОМ ПРОХОДЕ ДЛЯ СЛЕДОВАНИЯ НА УЖИН, ФОРМА ОДЕЖДЫ НОМЕР ПЯТЬ!!!
Далее – построение, плац, строем до столовой, команда «Приступить к приёму пищи», капуста, рыба и сладкий чай. Сразу после – перекур. О, да, перекур. Старый-добрый перекурчик, никотинчик и пять минут, чтобы праздно почесать языком.
Ну а по возвращении в казарму – старая-добрая дрочка. Нет, к сожалению, не коллективная мастурбация, а банальное занятие всякой ерундой сугубо для того, чтобы умы наши, руки и ноги были хоть чем-то заняты. «Дрочить» в армии – значит напрягать кого-то задачами. Языковой парадокс здесь заключается в том, что без армейской дрочки подразделение одуреет от безделья и скатится в пресловутую коллективную мастурбацию от тщеты и суетности бытия. Поэтому каждый вечер прапорщик Грешин распоряжался занять нас чем-нибудь полезным.
– Посадите их в дОсуга и займите чем-нибудь полезным, – говорил он.
– Разрешите уточнить, товарищ прапорщик? А чем их занять? – спрашивали Зублин и Анукаев.
– Пусть учат обязанности дневального. Кто выучит – завтъа заступит в наъяд. Кто завтъа заступит в наъяд, тот не будет больше ходить в наъяды до пъисяги. Слышали, товаъищи солдаты? – спросил Грешин, обращаясь уже к нам.
– Так точно! – ответили мы.
– Не упустите этот момЭнт!
Грешин ушёл, оставив нас с Зублиным и Анукаевым. Они посадили нас в комнате досуга, раздали ручки и листы бумаги. Потом Зублин куда-то ушёл. Анукаев остался с нами и принялся диктовать нам обязанности дневального, прописанные в уставе.
– Значит так: записываем. Дневальный по роте назначается из солдат…
– Товарищ рядовой, разрешите уточнить?
– Да?
– Дневальный с буквой «е» или «и»? – спросил Батонов
Анукаев посмотрел на него как на тупого. Потом быстренько заглянул в устав и с царственной уверенностью ответил:
– Через «е» конечно.
– Спасибо, товарищ рядовой! – сказал Батонов и написал:
«Дневальный па роте назначаеца из салдат»
А дальше суть там была примерно такая: этот самый дневальный стоит и охраняет комнату для хранения оружия, личный состав и имущество от внешних угроз. Неся службу, дневальный подчиняется дежурному по роте, который, вроде как, царь всех дневальных. Всего в роте дневальных три. Все они по очереди стоят на тумбе. Тумба – это такое место прямо перед входом в расположение роты. Там стоит реальная тумбочка с телефоном на ней и всяческой документацией внутри неё. Сам дневальный стоит на возвышении, которое называют по-разному: кто-то называет «таблеткой», а кто-то – собственно «тумбой». Задача дневального на таком посту – выполнять воинское приветствие всякий раз, когда кто-то заходит в расположение, а также подавать команды согласно распорядку дня и несогласно распорядку дня. Ещё он зовёт дежурного по роте в любой непонятной ситуации: например, когда в расположение роты заходит посторонний. Ну и конечно команда «СМИРНО!», которую дневальный подаёт в случае, если в роту заходит большой начальник: от командира роты и выше. Остальные дневальные, которые не стоят на тумбе, должны быть заняты поддержанием порядка в расположении роты. Полы должны блестеть, пыль на поверхностях должна быть вытерта, а сортир… Сортир должен выглядеть и пахнуть так, чтобы сам прапорщик Грешин счёл за честь в нём пробздеться.
Мы записали под диктовку весь текст, а потом принялись его учить.
Час спустя в класс вошёл рядовой Зублин.
– Прапор уехал? – спросил Анукаев.
– Уехал, – ответил Зублин.
– Кто ответственный?
– Совин.
– Опять всю ночь дрочить будет.
– Ага.
– И задачами напрягать, чтоб под ногами не путались.
– Ага.
– Чё эти у тебя тут делают?
– Обязанности учат.
– Дневального?
– Ага.
– Рассказать смогут?
– Сам спроси.
Зублин окинул нас взглядом, выискивая самого тупого с виду салагу, чтобы зачморить его за незнание элементарных вещей, которые он-то после скольки-то там месяцев службы выучил назубок.
– Ты, – Зублин указал на меня, – Как фамилия?
– Рядовой Альпаков.
– Давай, рассказывай, чё знаешь.
Зублин сел на подоконник и скрестил руки на груди, ожидая моего скорого фиаско.
Когда я всё ему рассказал, то почувствовал себя избранным. Беспристрастный перст Зублина, указав на меня, выделил меня из всех прочих, и теперь, пересказав все эти дурацкие обязанности от начала и до конца, я ощущал себя на вершине этой реальности. Я был горд собой оттого, что наконец-то смог сделать что-то стоящее: что-то, что заставило этого Зублина посмотреть на меня как на человека.
Без преувеличения, в тот момент я родился.
Глава 4
На следующий день два других курсанта учебной роты смогли запомнить страничку рукописного текста с обязанностями дневального. Всех вместе нас поставили в первый в нашей жизни наряд по роте.
Заступать мы должны были вечером. По словам Зублина и Анукаева, стоять в наряде с воскресенья на понедельник – это наполовину рассос, наполовину затяг. Рассос – значит очень легко. Затяг – очень сложно. Самая сложная сложность, к которой нас в два рта готовили Зублин с Анукаевым – это вовремя, громко и чётко подать команду «СМИРНО!» при входе в расположение командира роты. Если подашь её не вовремя, негромко и нечётко, то командир роты расстроится, надуется на всех, махнёт рукой и уедет обратно домой.
Командиром учебной роты был капитан Максимушин. Кроме того, что фамилия его Максимушин, и в звании он капитан, больше мы ничего о нём не знали. Зублин с Анукаевым говорили, что он жосский. Даже ёбнутый в какой-то степени. В какой – это нам только предстояло выяснить.
Дежурным по роте вместе с нами заступал рядовой Брус. Брус был писарем мостовой роты – родной роты прапорщика Грешина. Мы о нём ничего не знали, но с виду он был приятнее Зублина и Анукаева: не орал, не матерился, не тряс своими дембельскими мудями перед нашими неумытыми потными рожами. А Зублин с Анукаевым это любили. Зублин – в большей степени.
– Чё, пацаны, сколько до дома? – мог ни с того ни с сего спросить Зублин.
– Триста пятьдесят семь, – отвечали мы.
– Уууу!.. А мне вот сто семьдесят.
«Вот это ты классный парень!» – думали на это мы.
– Приду домой – натрахаюююсь!..
«Молодец! Мо-ло-дец!» – думали на это мы.
– А вы ещё здесь будете, прикинь?! То есть погоди… это получается… так, триста пятьдесят на сто семьдесят… бля, чё это будет?..
– Два с чем-то, – подсказывал Анукаев.
– Два с чем-то! Это ещё два с чем-то раза по сто семьдесят им, прикинь?!
«Н-да, тяжела наша доля. Но мы всё равно рады за тебя!» – думали на это мы.
За окнами стоял очередной хмурый декабрьский день. Ветер гнал надутые снегом серые облака и теребил верхушки сосен. Сосны – это всё, что мы видели из окон. Огромный, дремучий сосновый бор, окружавший нас со всех сторон и простиравшийся на долгие, долгие, долгие километры, дни и месяцы. Было тепло. Снег таял, таял, но никак не мог растаять.
В такие моменты все мы становились немножечко Голецкими.
В шесть часов новосуточному наряду пришла пора выходить на плац. Мы и вышли. Там нам надо было построиться фронтом на трибуну. Мы и построились. Потом к нам вышел дежурный по части.
– Здравствуйте, товарищи!
– мЭбу бэЭбу бэбЭбу барабУб – промычал строй, в котором каждый по отдельности говорил: «Здравия желаю, товарищ капитан».
Потом дежурный ходил и осматривал заступающих в наряд. У тех, кто выглядел тупым, он на всякий случай спрашивал обязанности.
– Обязанности знаешь?
– Т-т-так точно, т-т-тащ капитан!..
– Доложи.
– Дневальный по парку обязан… он… осуществляет значит…
– Охуенно! Молодец! Лучший боец галактики! После отбоя придёшь в штаб, доложишь мне лично. Понял?
– Т-т-так точно, т-т-тащ капитан…
Потом этот капитан подошёл к нам. Он посмотрел на нас так, словно нас нет. Потом он посмотрел на Бруса и спросил:
– Свежие?
– Так точно, товарищ капитан, – ответил Брус.
– Обязанности знают?
– Так точно, товарищ капитан.
– Ладно, верю.
Дежурный по части ещё немного походил между шеренгами, после чего строй сомкнулся, и мы прошли по плацу торжественным маршем под стук барабана. Потом ушли в роту, нести службу в новом для нас амплуа.
Дело было нехитрое. Мы условились сменять друг друга на тумбе каждый час. В перерывах мы ходили-бродили по помещениям роты и поддерживали порядок. Или делали вид, что поддерживаем порядок. Ближе к отбою Брус поручил мне заполнить журналы термометрии и инструктажа техники безопасности.
– Альпаков! – сказал он.
– Я! – ответил я.
– Писать умеешь?
– Так точно!
– Хочешь побыть писарем?
Мне понравилось, как это звучит, и я ответил:
– Так точно!
– Тогда заполни эти журналы. Щас покажу, как. Посидишь заодно, покайфуешь.
Кто-то из ребят сменил меня на тумбе, и мы с Брусом уединились в учебном классе, где Брус познакомил меня с интимным процессом заполнения внутренней документации.
– Короче, смотри. Термометрия. Здесь ты пишешь фамилию солдата, напротив неё – температуру. Такую, чтоб была ниже тридцати семи. А рядом – подпись.
– Чья подпись?
– Ответственного по подразделению.
– И чё, мне прям за него расписываться?
– Ну не ему же!
– Понятно.
– Так. Дальше техника безопасности. ТБ. Здесь тоже пишешь фамилию солдата, потом напротив пишешь: «Ознакомлен», – и дальше – подпись.
– Опять ответственного?
– Нет, теперь подпись солдата. Просто черкани что-нибудь, какая разница. А дальше, рядом с подписью солдата, подпись ответственного. Тут ты уже знаешь, что делать.
– Только я по фамилиям всех наших не помню.
– Ничего, я тебе список дам. Вот. Ответственный сегодня сержант Кыш. Его лишний раз лучше не беспокоить. Ну, это так, чтоб ты имел в виду. Своим там тоже передай. Собственно, вот и всё. Вопросы?
– Нет, вопросов нет.
– Тогда сиди, кайфуй. И не торопись особо, умей, так сказать, растянуть удовольствие. А то ты, смотрю, по-бырому всё делаешь. Тут не так надо. Тут как бы чем дольше ты делаешь что-то одно, тем дольше ты не делаешь что-то другое. Понимаешь?
– Кажется, да.
– Ну и хорошо. Ладно, пойду послоняюсь. Если Кыш или из наших кто зайдёт – скажи, мол, я тебя сюда посадил.
– Понял.
– Всё, давай, удачи.
Я заполнял синей ручкой какое-то говно, но ощущал при этом, будто бы приобщаюсь к таинству, объединяющему не только все слои армейской пищевой цепи, но и всю нашу необъятную Родину.
Наряд наш шёл здорово. Да, мы ещё не спали, когда прозвучала команда «Отбой». Мы ходили из помещения в помещение со швабрами и вёдрами и в поте лица драили полы. Но нас это не смущало. Это была плата за чувство собственной особенности и исключительности, которое мы ощутили впервые за всю неделю унификации и приведения к общему знаменателю. Мы могли пойти посрать когда захотим. Могли пойти поссать когда захотим. Могли попить когда захотим. Словом, перед нами открывалась уйма возможностей, недоступных всем прочим.
Помыв полы, мы распределили время ночного бдения на тумбе. Я пошёл стоять первым. До полуночи сержант Кыш, которого вдруг пропёрло поговорить с солдатнёй, расспрашивал меня о моём прошлом.
– А правда, говорят, ты в музее порнухи работал?
– Ну, как работал…
– И чё там? Чё там такое-то? Прям хуй-пизда что ли?
– Ну, типа того.
Разговор длился какое-то время. Потом сержант Кыш спросил, не хочу ли я занять вакантное место писаря в его роте после КМБ. Мне было радостно это слышать, и я дал предварительное согласие. В любом случае, КМБ наше только начиналось, и до его конца оставалось ещё долгих три недели.
Глава 5
Следующий день был ознаменован визитом в роту капитана Максимушина. Когда он пришёл, я стоял на тумбе, и мне посчастливилось подать в его честь торжественное и громогласное:
– СМИРНО!!!
– Фу, блядь, воняет как в свинарнике. Вы чё их, не моете? – спросил Максимушин подскочившего к нему рядового Бруса.
– Так это… товарищ капитан, ну… баня по субботам, как положено.
– Баня-ебаня!
Максимушин прищурился и испытующе посмотрел на Бруса.
– Так… так точно, товарищ капитан.
– Доклад где твой? – спросил Максимушин.
– А… кх-м… Товарищ капитан, за время вашего отсутствия происшествий не случил…
– Вольно.
– ВОЛЬНО!!! – продублировал я, всё так же торжественно и громогласно.
– Хули ты так орёшь?! – возмутился Максимушин.
– Виноват, товарищ капитан! – ответил я.
– Хуи-новат!
Я был очень рад, что после своего пассажа он не удостоил меня испытующим взглядом. Иначе я был бы уничтожен.
Максимушин знакомился с ротой, пока я стоял на тумбе, а двое других дневальных шуршали мётлами и швабрами где-то в районе комнаты досуга с ударением на первый слог. Дело было после завтрака. Максимушин ходил по центральному проходу взад-вперёд, заложив руки за спину и выгнув грудь колесом, и вещал о недалёком будущем.
– Имейте в виду, ёптеть. Скоро у вас присяга. Через три недели. Где-то в середине января. Важнейший момент в вашей уёбищной жизни, ёптеть. Приедут ваши мамки-шмамки, будут на вас смотреть. И если вы не сможете торжественным маршем пройти как положено, вы опозорите не только себя как военнослужащих, но и всю часть. За такое кара будет жестокой. Это понятно?
– Так точно! – отозвался строй.
– Хуёчно, ёптеть!
После этой пламенной речи и ещё нескольких других пламенных речей Максимушина, учебная рота отправилась сбивать ноги о плац до самого обеда. Максимушин тоже ушёл, и в расположении остался только наряд во главе с дежурным Брусом. В помещениях был наведён полный порядок, и настало время нам делать вид, будто мы чем-то заняты. Другой свободный дневальный и я взяли с собой одну метлу на двоих и спрятались в спальном расположении. Там мы сидели на прикроватных табуретах и ловили момент.
– Триста пятьдесят шесть.
– Ага.
– Даже по сути триста пятьдесят пять: сегодня можно уже не считать.
– Ага.
– Быстро всё-таки в наряде время пролетело.
– Угу.
– Как-то даже и не заметил. Хопс, и уже обед. А там и ужин. А там и отбой.
– Н-да.
– Завтра втухать на строевой будем.
– М-де.
– В наряде по сравнению с этим ништяк, всё-таки. Весь день в тепле, одеваться-раздеваться не надо. Строем в столовку даже не надо ходить!
– Ага.
– Да чё ты всё «ага» да «ага»?
– Не знаю. Тоскливо мне как-то.
– Накатило?
– Ну.
– Бывает. На меня тоже иногда накатывает.
– Да на всех накатывает, я думаю. Даже вон, на Батонова. Но ничё. Дослужить-то уж надо, раз начали.
– Ага.
В шесть часов вечера наш наряд закончился. На наше место заступили трое других ребят, сумевших выучить обязанности, а Бруса на посту дежурного по роте сменил рядовой Зублин.
Во время вечернего перекура после ужина мы почувствовали себя настоящими звёздами. Все сгрудились вокруг нас, точно паства вокруг прорицателей, желая узнать подробности о наряде. Что это вообще? Как это? Что нужно делать? Легко ли? Каково стоять с Брусом? И всё такое. Мы отвечали на всё, едва успевая курить.
Я обратил внимание на Голецкого, который всё это время стоял в стороне. Ему, похоже, наша мудрость была до фонаря, и разбираться он ни в чём не желал.
По возвращении в роту мы снова были усажены в комнате досуга для занятия всякой хренотенью и выслушивания историй рядового Зублина, который вместо того, чтобы нести службу в наряде как положено, предпочитал провести время в нашем обществе.
– Ну чё, пацаны, сколь до дома?
«Ну, начинается», – думали на это мы.
И так весь вечер.
Перед отбоем нас ждало необычное мероприятие. К нам должна была прийти медсестра и осмотреть нас, раздетых по пояс, на предмет чего-нибудь нездорового. Когда она вошла, мы уже стояли разомкнутым строем на центральном проходе. Она мерила нам температуру электронным термометром и осматривала наши тела. Мы осматривали её. Она даже пахла по-другому: я бы назвал это запахом жизни. Она улыбалась, и лицо её было полно участия.
– Ну что, ребята, жалобы какие-то есть? – спросила она, закончив своё дефиле с градусником.
Мы молчали. Неловко как-то вот так сразу, хором, сказать «Никак нет». Вдруг у кого-то что-то всё-таки…
– Товарищ сержант, разрешите обратиться из строя, рядовой Голецкий.
Как по команде мы повернули лысые головы и в двадцать пар глаз посмотрели на Голецкого.