Бунт атомов (сборник)
Флиднер сидел, по-прежнему улыбаясь, и рассеянно слушал рассказ сына. Мысль перебросилась опять туда, в Нанси, где догорала лаборатория, и лежала обожженная груда костей, – все, что осталось от его соперника.
«Его величество случай», – вспомнились профессору слова Фридриха Великого. – Случай врывается в точно рассчитанную работу, – и все идет прахом, и судьба всего народа ставится на карту… Странно!
– Полковник отозвался с большим уважением о тебе, отец, он говорил, что Германия тебе многим обязана, – продолжал Эйтель, и голос его зазвучал гордостью.
По серым ниточкам мозга все еще перекатывались не упорядоченные, отрывочные каскады мыслей.
«Случай дает победу, случай несет поражение. В сущности и я, конечно, от него не застрахован. Однако: случай ли?»
Но Эйтель уже заметил, что отец его не слушает, и в голосе его прорвались нотки раздражения.
Флиднер усилием воли оторвался от овладевших им образов и вслушался в слова сына.
– Я знаю, что твоя работа очень важная, что она даст Германии новую силу. И, разумеется, она должна остаться тайной. Но мне интересны не детали, тем более, что они мне, конечно, и недоступны, а общая идея, основной принцип, о которых, я думаю, ты можешь рассказать. А то ведь я знаю об этом меньше, чем любой фендрик в нашем полку.
Это была правда. Флиднер не любил делиться в семье идеями, касающимися его работы. Отчасти вследствие природной скрытности и склонности к одинокому размышлению, отчасти по какому-то смутному чувству, близкому к суеверному предчувствию. Да, впрочем, вопрос никогда и не ставился так прямо.
Семья всегда немного побаивалась его. И вот перед ним сидит этот белокурый юноша и предъявляет какие-то права. Ну, разумеется, ведь он его сын, и старик во многом угадывал в нем самого себя, и это мирило с ним тайного советника Флиднера Спокойная улыбка снова появилась на лице профессора:
– Да, пожалуй, пора тебе кое-что узнать о моей работе.
– Только ты не станешь мучить меня какими-нибудь сложными выводами или трехэтажными формулами, – с гримасой комического ужаса сказал Эйтель: – а будешь говорить простым человеческим языком?
– Не беспокойся, я ведь знаю, что ты всегда воевал с формулами, улыбнулся отец и задумался на несколько минут.
– Ты представляешь себе, – заговорил он, наконец, медленно и неторопливо, как всегда, – что главная задача человека на земле – это борьба за энергию, которую он черпает из природы в самых разнообразных видах?
Эйтель кивнул головой.
– Каждое новое взрывчатое вещество, каждая вновь сконструированная машина, каждый открытый пласт каменного угля и нефти, – это новый, более удобный или целесообразный способ и возможность выкачивать из мира энергию, которая движет наши поезда и пароходы, работает на фабриках и заводах, носит по воздуху наши аэропланы, бросает за десятки и сотни километров наши снаряды…
– Да, да, она нам нужна для наших орудий, – прервал Эйтель, – для наших броненосцев…
– Которых у нас нет, – с горечью остановил его отец, качая головой.
– Они будут, или иначе не стоит жить.
– Они будут, – подтвердил как эхо, Флиднер, – и для этого мы работаем. А для них нужна энергия. Но каменный уголь на земле постепенно иссякает, нефть тоже; водопады и сила рек не смогут дать скоро той массы энергии, которую поглощает человек. А, главное, все эти виды энергии связаны с тяжелыми, громоздкими массами вещества и не везде имеются под рукой. Между тем, энергия рассыпана повсюду вокруг нас в неисчислимых количествах.
– Где же? – с недоумением спросил молодой человек, оглядываясь, точно ожидая увидеть что-то в тишине угрюмой комнаты.
– Везде, – ответил широким жестом профессор, – начиная воздухом, которым мы дышим, и кончая пылью под нашими ногами. Знаешь ли ты, что такое атомы?
– Гм, во всяком случае что-то очень маленькое, – улыбнулся Эйтель.
– Вот именно, – засмеялся Флиднер. – Это те мельчайшие кирпичики, из которых складываются все тела вселенной. И самое важное то, что эти частички вещества образованы из электрических зарядов, связанных с огромными количествами энергии. Они похожи в этом отношении на туго свернутые пружины или заряды взрывчатых веществ, которые таят в себе неисчерпаемые запасы силы. В сущности все, что мы видим под нами, над нами, вокруг нас, в нас самих, – это колоссальные склады энергии. Надо только найти ключ, который открыл бы эти сокровища, позволил бы ими распоряжаться по нашему усмотрению.
– Это та самая энергия, которую даёт радий, не правда ли? – прервал Эйтель.
– Совершенно верно. Энергия радия того же происхождения; его атомы как бы взрываются сами собой и выделяют заключенную в них силу. Но, во-первых, это происходит чрезвычайно медленно, так что энергия получается ничтожными дозами, и ускорить процесс мы пока не в состоянии. А главное – запасы радия и родственных ему веществ на земле ничтожно малы.
– Тогда в чем же дело?
– В том, чтобы заставить распасться – взорваться атомы других веществ, имеющихся у нас под руками в любых количествах: кислорода, которым мы дышим, особенно азота, который с ним смешан, меди, железа, цинка, – словом, любого вещества.
– И это возможно?
– Разумеется. Многое уже было сделано в этом направлении до меня. Резерфорду удалось разрушить атомы азота; затем последовала очередь алюминия, хлора и некоторых других легких элементов. Из них удалось выбить их составные части – ядра атомов водорода, так называемые протоны…
– Значит, задача уже решена?
– Далеко нет. Во-первых, таким образом разрушалась лишь ничтожная часть атомов; а во-вторых, они распадались далеко не целиком, – от них отбивались только маленькие осколки, так что и энергия освобождалась в неизмеримо малом количестве. Практически эти попытки ничего не давали. Они являлись только первыми шагами.
– А если бы удалось разрушить их до конца?
– То получился бы результат, на первый взгляд просто невероятный; приблизительно можно подсчитать, что если бы суметь освободить сразу и использовать лишь часть энергии, заключающейся внутри атомов одного грамма радия, именно ту часть, которую он излучает постепенно во время самопроизвольного распада, то ее хватало бы на то, чтобы в течение суток производить работу паровоза, везущего поезд весом в 300-400 тонн.
– Как ты сказал? Один грамм – и суточная работа паровоза? – Эйтель даже привстал от изумления.
– Вот именно. И повторяю: это сравнительно небольшая доля всей энергии, сосредоточенной внутри атомов материи. Ты понимаешь, какие неисчислимые богатства мы попираем ногами, И что было бы, если бы мы сумели извлечь эти колоссальные дремлющие силы не только из радия, но и из любого вещества, из любого камня, валяющегося на улице, из пыли под нашими ногами, из обломков ржавого железа, из лужи грязной воды, откуда хочешь! Мы затопили бы мир потоками энергии, за которую борется и из-за которой страдает человек, мы освободили бы его от необходимости нести проклятие труда, мы наводнили бы землю легкими и могучими машинами, которые сделали бы жизнь светлой и радостной, мы…
– Мы напитали бы этой силой, прежде всего, наши орудия и наши броненосцы, наши аэропланы и наши танки, – прервал отца Эйтель, стоя во весь рост посреди комнаты, с блестящими глазами, угрожающе простирая руки со сжатыми кулаками куда-то в пространство, будто всей вселенной.
– Конечно, это прежде всего, – снова эхом отозвался Флиднер, – иначе быть не может. Это не обойдется без потрясений, страшных катаклизмов, но теперь Германия выйдет из них победительницей, вооруженная силой, которую мы ей дадим, и…
– И через кровь и трупы на аркане потащит человечество в землю обетованную? – раздался в дверях скорбный, вздрагивающий голос.
Собеседники смолкли, и наступила тягостная пауза. Флиднер нахмурился и смотрел исподлобья на стоящую у порога девушку.
Эйтель презрительно фыркнул и начал насвистывать какой-то пошленький мотивчик, затем уселся в кресло, закинув ногу за ногу, и демонстративно рассматривал в упор сестру далеко не дружелюбным взглядом.
– Я, кажется, вам помешала, – сказала девушка, подходя к Флиднеру. Доброго утра, отец. Я стучала к вам два раза, но вы так увлеклись разговором, что ничего не слышали. Здравствуй, Эйтель.
Профессор холодно подставил щеку дочери для поцелуя и почувствовал, как его охватывает глухое раздражение и недоумение, которое он испытывал за последнее время очень часто в ее присутствии. Эйтель в ответ пробурчал что-то невнятное, так что трудно было понять, приветствие ли это или протест.
– Вы говорили о войне, – это то, о чем я никогда не могу слушать равнодушно, – словно оправдываясь, заговорила девушка, невольно морщась от табачного дыма, щекотавшего горло.
Собеседники по-прежнему молчали, и Эйтель громко отбивал пальцами на доске стола воинственный марш. Флиднеру было не по себе, но он решительно не знал, что сказать.
Дагмара заметила газетный лист в руках отца, и это дало новую пищу ее мыслям.
– Вот и здесь, – сказала она, – только и разговоров, что о войне. Война не прекращается ни на один день. То в Африке, то в Сирии, то в Китае, то где-то в Мексике или Чили, – но всегда где-нибудь на земном шаре люди рвут друг другу горло… И у нас в Европе только и слышишь: угроза войны с востока, угроза войны с юга, – можно подумать, что человечество с ума сошло! Неужели эта война не была последней?
– А ты согласилась бы, чтобы она оказалась последней, и на Германии остались бы позор и тягость поражения? – спросил Флиднер, чувствуя, что он говорит не то, что нужно, и не так, как нужно.
– Согласилась бы! – горячо воскликнула девушка. – В конце концов ведь когда-нибудь надо покончить с этим, да мы и сами во многом виноваты со своими мечтами о всемирном господстве…
– От которых мы не отказываемся и теперь, – сухо возразил профессор, а Эйтель вскочил, весь дрожа от негодования.
– Вот такие куриные души и привели нас к поражению! Мне противно слушать эти слезливые разглагольствования, – выкрикнул он злобно.
– Ты начинаешь браниться, брат, а это самый слабый из аргументов, насмешливо остановила его Дагмара.
– Ну, разумеется, где же мне было научиться аргументации! Я не изучал логики одновременно с наукой нежной страсти в трогательном единении с каким-нибудь желторотым буршем!
Девушка вспыхнула багровым румянцем, так что покраснели даже кончики ушей.
– Тебе не стыдно говорить подобные пошлости? – вырвалось у нее.
Флиднер примиряюще протянул руку к детям, чтобы остановить ссору, но его никто не слушал.
– Я привык говорить то, что думаю, и мне кажется, что позорно немецкой девушке забыть хоть на минуту падение родины из-за какой-то гуманитарной чепухи…
– Но именно об этом-то мы и думаем. Ведь этот дух ненависти, жажда мести меньше всего могут послужить тому, чтобы залечить ее раны! возразила Дагмара.
– Ненависти! Да, да, мы именно на ненависти будем строить свою жизнь; мы ни на минуту не забудем о ней, мы будем радоваться каждому поражению, каждому несчастию врага, Эйтель скомкал в руках газету, – пока мы не станем ему ногой на горло, пока мы не услышим мольбы о пощаде…
Дагмара растерянно молчала, подавленная силою этого дикого взрыва. Она перевела взгляд на отца, как бы ища его поддержки.
Но Флиднер хмуро молчал и машинально сосал уже потухшую сигару.
– Мы никогда не поймем друг друга, – упавшим голосом произнесла девушка, вдруг сгорбившись будто под тяжелой ношей.
– Откровенно говоря, я не особенно об этом и хлопочу, насмешливо отрезал Эйтель, снова усаживаясь в кресло и делая вид, что очень занят срезыванием кончика новой сигары.
Дагмара молча направилась к двери и не успела еще притворить ее за собой, как услышала:
– Синий чулок! Она еще больше вобрала голову в плечи, словно спасаясь от удара, и бросилась к себе. Там, зарывшись в подушки у себя на кровати, разразилась тяжелыми рыданиями, нисколько не облегчавшими душу.
Подобные сцены за последнее время бывали в семье нередко, однако такой безобразной она еще не помнила. Дагмаре казалось, что ее самоё душит дух ненависти и злобы, которым пропитаны были даже стены мрачного дома.
В кабинете наступило неловкое молчание. Флиднер в сущности был согласен с сыном, но ему претила грубость его выходок.
Разговор больше не возобновлялся, и после нескольких незначительных фраз Эйтель поднялся и сказал, что уходит в полк.
Через полчаса вышел и Флиднер и отправился в институт, где у него в десять часов была назначена лекция. Вдоль Фридрихштрассе катился обычный для этого часа поток делового люда.
Среди однообразного уличного шума острыми взвизгами вонзались пронзительные голоса газетчиков, вопивших на разные лады о катастрофе во Франции.
– Взрыв лаборатории в Нанси!
– Гибель французского ученого!
– Пожар с человеческими жертвами!
И эти крики почему-то раздражали Флиднера и гасили в душе остатки радости, испытанной при первом известии о случившемся. Ему хотелось заткнуть эти звонкие глотки и скомкать листы, расхватываемые на лету жадными руками. Казалось, что от людского потока поднимались душные испарения и витали над улицей, как невидимый туман, затрудняющий дыхание.
«Дух ненависти», – вспомнились ему слова дочери.
Лекция в институте прошла, как обычно, но после нее произошел маленький эпизод, оставивший в душе скверный осадок.
К профессору подошла группа студентов с вопросом, какова, по его мнению, может быть причина случившейся в Нанси катастрофы. Было известно, что там производились опыты над разложением атомов, и было интересно узнать мнение такого авторитета в этом вопросе, как профессор Флиднер. Он попытался отделаться общей фразой:
– По всей вероятности, просто неосторожность, несчастный случай… – и сейчас же вспомнилась давнишняя мысль: случайность ли?
И будто отвечая на это, задал вопрос Дерюгин, глядя своими проницательными глазами в упор на Флиднера:
– А, может быть, профессор, дело не в случае, а в неизбежном следствии самой работы? Стремясь освободить внутриатомную энергию, получили такой ее поток, который не смогли локализовать? Ведь, кажется, Астон говорил как-то, что подобные исследования – это работа с огнем на бочке с порохом?
– Если бы даже было и так, – сухо ответил Флиднер, – то это все же следствие неосторожности. Такой результат предвидеть можно и при систематической, правильно поставленной работе, его не трудно ликвидировать.
Дерюгин чуть заметно пожал плечами и отошел прочь.
У Флиднера было много дела как в институте, так и у издателя, и в типографии, и возвращаться к этой мысли было некогда. Но, отодвинутая в глубину сознания, она шевелилась на дне души неясным, беспокойным предчувствием.
Глава III. Взбунтовавшаяся материя
На следующий день Флиднер вернулся домой, по обыкновению, перед самым обедом, и его беспокоила мысль о том, как он встретится после вчерашней сцены с дочерью.
Они всегда обедали вместе; Эйтель, когда бывал свободен от службы, присоединялся к ним. Четвертым лицом была жившая у них в доме после смерти жены Флиднера его тетка, заплесневевшая старая дева, взявшая на себя заботы по ведению хозяйства племянника. Эти собрания за обедом сохраняли внешний признак семейного очага, хотя для всех участников являлись тягостной повинностью.
Они проходили обычно в полном молчании, особенно когда не бывало Эйтеля; в его же присутствии обеды кончались неизбежной пикировкой между братом и сестрой. И все же Флиднер требовал неуклонного соблюдения внешнего декорума, боясь сознаться самому себе, что в сущности это была только инсценировка, а не семья, которая давно развалилась.
Сегодня, придя к обычному часу в столовую, он застал в просторной темной комнате только тетку Марту, гремевшую ключами и выговаривавшую что-то прислуге.
С началом боя часов, оба сели за стол, и обед начался в обоюдном молчании. Наконец, Флиднер не выдержал. Когда прислуга внесла новое блюдо, он спросил ее как бы вскользь:
– Разве фрейлен нет дома?
Девушка растерянно взглянула на тетку Марту; старая дева заморгала безбровыми глазами и произнесла испуганным голосом:
– Но, Конрад, мы думали, она тебя предупредила. Она вероятно, уехала куда-нибудь на несколько дней, так как взяла с собой чемодан и оделась по-дорожному.
Рука Флиднера с куском дичи на вилке остановилась на полпути к месту назначения.
– Что вы сказали, тетушка? – переспросил он, опуская вилку на стол, уехала с чемоданом? Когда?
– Фрейлен оставила письмо для господина профессора, почтительно прибавила горничная, остановив на Флиднере соболезнующий, как ему показалось, взгляд. Он сделал над собой усилие и сказал спокойно, обращаясь к тетке:
– Да, теперь я вспомнил, – она собиралась уехать на несколько дней к подруге, куда-то в Целендорф. Вы говорите, она оставила письмо? переспросил он девушку.
– Я положила его на столе, в кабинете господина профессора,-наклонила голову горничная. Старая дева отвела взгляд от глаз племянника и ничего не сказала. Обед кончился в молчании.
ФлиДнер, как всегда, отправился к себе в кабинет обычной размеренной походкой. И только когда захлопнулась за ним дверь, он сбросил маску равнодушия и порывисто подошел к столу, где среди педантического порядка белел на зеленом поле беленький квадратик письма. Дрожащими пальцами он вскрыл конверт и вынул коротенькую записку, написанную нервной рукой.
«Я ухожу, отец. Прости, если огорчу тебя этим, но оставаться дольше в нашей семье я не в состоянии. Вчерашняя капля переполнила чашу. Я ухожу от духа ненависти и попытаюсь искать истину на других путях.
Дагмара».
Флиднер грузно опустился в кресло. В голове у него шумело; не хватало воздуха, – так что он разорвал ворот сорочки, чтобы освободить дыхание, ноги стали омерзительно мягкими и дряблыми. Такого оборота дела он не ожидал.
Его дочь, маленькая Дагмара, которая так недавно еще карабкалась к нему на колени и путалась пальчиками в его седеющей гриве, теперь этой запиской оставляла ему целый обвинительный акт и уходила в жизнь на свой риск и страх, отказываясь иметь что-либо общее с родным домом. В чем же дело?
Разве он не целая для нее всего, что следовало делать отцу, разве он не кормил, не одевал, не заботился о ней? Разве, преодолев свое отвращение к деятельности женщины вне семьи, он не разрешил ей поступить в высшую школу? Или именно за это он и несет теперь расплату?
Он положительно растерялся; он чувствовал, что в жизнь врывается что-то дикое, совершенно непонятное, эта странная, новая улица с ее многоголосым ревом, фантастическими бреднями, дыханием миллионных толп.
Это чувство растерянности господствовало надо всем остальным. Похоже было на то, будто из тихой заводи он попал внезапно в бурное течение, широким бурлящим потоком с грохотом и воем, среди пены, брызг и тумана несущее его на утлом челноке без весел и руля в неизвестную даль, – то ли в открытое море, то ли под кручу водопада.
Раздался резкий стук в дверь.
И опять, как раньше, не успел еще он откликнуться, как в комнату ворвался Эйтель, на этот раз не радостный и торжествующий, а с лицом, искаженным злобою и негодованием.
– Ты знаешь, отец, это переходит всякие границы, – воскликнул он вместо приветствия, – ты знаешь, я встретил сейчас Дагмару. Она ехала по Унтер-ден-Линден, в авто, вдвоем с этим рыжим идиотом, которого ты мне как-то показывал… ну, как его, русский, с одной из таких дурацких фамилий, которые нельзя выговорить, не сломав языка.
– Дерюгин? – переспросил Флиднер, почти беззвучно, со рвавшимся голосом.
– Да, да… и он держал ее за талию, как какой-нибудь клерк, отправляющийся со своей возлюбленной на прогулку в Тиргартен. Черт возьми! Всему есть границы! Так себя компрометировать! Это немыслимо! Ее надо прибрать к рукам!
Флиднер молча протянул сыну раскрытую на столе записку.
Эйтель сначала, видимо, не понял, в чем дело. Он вопросительно взглянул на отца.
– Что это значит? – спросил он недоуменно.
– Она ушла, – тем же сдавленным голосом ответил тот.
– С этим… с этой русской свиньей!
Эйтель почти задохнулся от бешенства. Глаза у него стали круглыми, как у хищной птицы, кулаки сжались, голос перехватило.
Флиднер сидел, как пришибленный. Итак, вместо трагедии – нелепый фарс, водевиль скверного тона. Он вспомнил встречу с дочерью и Дерюгиным несколько дней назад на улице. Как он не догадался?
Значит, идеи идеями, – а. финал – бегство с любовником из-под отцовского крова. Недурно, черт возьми!
И в голове его вдруг мелькнула трусливая мысль: в хорошенькое положеньице он будет поставлен среди сослуживцев.
Особенно эта остроносая, с птичьей физиономией фра Шенбейн, – вот кто будет торжествовать! Дочь профессора Флиднера сбежала из дому с русским студентом и гуляет с ним под ручку по Унтер-ден-Линден! Это позор, посмешище!
И, как бы отвечая на его мысли, Эйтель стукнул по столу кулаком:
– Но что будет, если эта история дойдет до полковника и общества офицеров! Как я покажусь им на глаза! Разве мне удастся быть принятым в офицерский корпус?.. Ну, сестра, разодолжила ты нас, нечего сказать! – и Эйтель забегал по комнате, как пойманный зверь, и грозил в окно кулаками.
– Послушай, отец, – остановился он, наконец, – ее надо вернуть, во что бы то ни стало…
Флиднер пожал плечами.
– Ты сам не знаешь, что говоришь. Она – совершеннолетняя и может жить, где хочет.
– Черт бы побрал эту свободу! – и Эйтель, не простившись, выбежал вон, хлопнув дверью, так что задребезжали стекла в окнах.
Флиднер хотел было его остановить: еще наделает глупостей сгоряча.
Но его вдруг охватила внезапная апатия, ноги все еще были будто набиты ватой, тело казалось грузным и расслабленным, двинуть даже рукою стоило неимоверного труда. Да, это была старость… Он остался сидеть в кресле, пытаясь понемногу вернуть самообладание и собрать мысли.
Опять они прыгаликаскадами, так что нельзя было за ними уследить. Как-то невольно вспомнил он такое же беспорядочное, хаотическое движение атомов на флуоресцирующем поле экрана.
И это привело, наконец, за собой новую мысль, четкую, ясную, за которую он поспешил уцепиться, как за якорь спасения.
Конечно, в его личной жизни произошла крупная неприятность, которая может вызвать события, быть может, очень грустные. Но независимо от личных невзгод шла его работа, и он должен идти к намеченной цели, несмотря ни на что. Это было несомненно и очевидно, и было странно, как раньше не пришло ему в голову.
Ведь как раз сегодня он должен был начать новый опыт, пустить в ход только что сконструированный аппарат, от которого он ждал решительных результатов.
Понемногу привычный ряд выводов и соображений овладел окончательно его вниманием. Флиднер поднялся и, захватив с собой записки и схемы работ, направился в лабораторию. В саду было тихо; издали доносился ослабленный расстоянием уличный шум; вечерний сумрак скрадывал очертания.
Среди темных силуэтов деревьев мерцали рядом две звезды, да вставало молчаливой тенью небольшое уединенное строение, из одного окна которого лился свет на расчищенные дорожки и кусты смородины у самой стены. Это работал его помощник в маленькой комнате, в левом углу здания. Флиднеру не хотелось встречаться сейчас с кем бы то ни было. Но на стук открываемого замка ассистент встретил профессора у дверей маленькой лаборатории с молчаливым поклоном. Флиднер протянул ему руку и сказал мягко:
– А вы работаете до сих пор, Гинце? – и не ожидая ответа прибавил. – Вы не беспокойтесь, пожалуйста; я сейчас повожусь немного один. Мне, хочется попробовать новую установку, а завтра мы займемся ею систематически.
Гинце молча наклонил голову и ушел к себе; Флиднер повернул выключатель и закрыл за собою дверь. Вспыхнувший свет озарил давно знакомую картину, сразу охватившую душу тишиной и покоем рабочей атмосферы. По стенам тянулись провода строгими линиями; рубильники торчали между ними, как костяные пальцы; поблескивали стеклянные приборы на столах и полках; отсвечивали желтоватыми бликами металлические части аппаратуры; мраморная распределительная доска с ее цветными лампочками и приборами придавала комнате вид холодный и торжественный.
На большом каменном столе, у задней стены, была собрана установка, с которой должна была начаться работа. Флиднер остановился около нее с чувством внутреннего удовлетворения и трепетного ожидания. Все, что здесь было, являлось отблеском и воплощением его мыслей. Этот же новый аппарат был всецело его детищем. К обычному способу расщепления атомов при помощи бомбардировки их ядрами гелия, вылетающими из радиоактивного вещества, он прибавил действие электрического поля огромного напряжения, чтобы ускорить движение этих микроскопических снарядов. А сегодня предполагал еще попробовать влияние некоторых примесей к разлагаемому азоту, рассеянных в трубке с газом в виде мельчайшей взвешенной пыли.