Подвиги Рокамболя, или Драмы Парижа

Пройдя мост Дамьетт, он вышел на набережную св. Людовика и быстро окинул глазами верхи окрестных кровель.

Позади отеля Ламбер в улице св. Луи, на самом верху шестиэтажного дома, светился, несмотря на эту позднюю пору, маленький огонек. Это было тем более странно, что этот дом отличался самою скромною наружностью и по виду был занят самыми скромными ремесленниками или мещанами, которые, как известно, не имеют привычки засиживаться долго по ночам.

Впрочем, огонек этот горел на окне и, очевидно, служил сигналом, так как господин в плаще, заметив его, проговорил: – Так, Коляр дома и ждет меня.

Затем он сложил пальцы особенным манером и свистнул так, как обыкновенно свищут ночные воры.

Почти вслед за этим огонек в окне погас и через каких – нибудь десять минут невдалеке от отеля Ламбер раздался протяжный свист, и вскоре послышались шаги, и близ незнакомца появилась какая – то человеческая фигура.

– Ты, Коляр? – прошептал незнакомец.

– Здесь, ваше сиятельство.

– Отлично, Коляр, ты верен своему слову.

– Конечно…. Ваше сиятельство, только знаете что: не называйте меня больше по имени. У рыжей отличный слух и память, а ваш друг Коляр побывал уже в каторге, где ему и теперь сберегается еще местечко – если, конечно, он вздумает вернуться туда.

– Пожалуй, что ты и прав, но ведь мы одни здесь.

– Нужды нет, а если вам будет угодно перетолковать со мной, то покорнейше прошу вас пожаловать со мной вон под мост, да, кстати, и разговаривать – то будем лучше по – английски. Это премилый язык, и его никто не понимает в Иерусалимской улице.

– Пойдем, пожалуй, – согласился незнакомец, следуя за своим провожатым.

Они вошли под мост и уместились на камне.

– Вот так – то будет гораздо удобнее, – заметил Коляр. – Хотя отчасти и холодновато… но ведь мы, вероятно, не будем разговаривать особенно долго?

– Ты прав, – согласился незнакомец.

– Давно ли изволили пожаловать из Лондона?

– Сегодня в восемь часов, и, как видишь, не терял времени по пустякам.

– Это всегдашняя привычка моего бывшего капитана, – заметил почтительно Коляр.

– Ну, а ты что сделал здесь в эти три недели?

– Набрал маленькое общество…

– Недурно…

– Хотя, признаться вам, для нашего ремесла в Лондоне несравненно больше дельных людей. Я набрал лучших. из здешних, но все – таки нам придется поработать несколько месяцев, чтобы выдрессировать этих гусей. Впрочем, вы, ваше сиятельство, увидите сами.

– Когда же?

– Да хоть сейчас.

– Ты приказал им собраться?

– Да. И если вы захотите, то вы их увидите так, что они не будут вас видеть.

– Пойдем, – проговорил вместо ответа «их сиятельство» и; встал с камня.

– Одно только, – возразил было с замешательством Коляр, но незнакомец его тотчас же перебил:

– Что там еще?

– Если мы не сойдемся?

– Сойдемся.

– Гм! Я ведь уже стар, ваше сиятельство, Мне надо подумать о старости.

– Ты прав, но я не стою за ценой. Сколько тебе нужно?

– Пустяки: тысяч двадцать пять в год и еще хоть десятую долю с каждого дельца.

– Согласен.

– А об жалованье людям…

– Э, приятель, я знаю твою ловкость, но чтобы говорить об жалованье людям, когда я их не видал…

– И то правда, – согласился, в свою очередь, Коляр.

– Ну, идем же. Сколько их?

– Десять человек. Довольно ли?

– Покамест – да. Потом увидим.

Коляр и его капитан вышли на набережную и вошли в лабиринт кривых переулков.

– Тут, капитан, – проговорил наконец Коляр, останавливаясь в Змеиной улице, перед старым большим домом с закрытыми ставнями.

Коляр поспешил – вложить ключ в замок двери и, отворив ее, прошел в узкий и темный коридор.

– Вот и наша агентура, – проговорил он и осторожно запер за собою дверь.

Вслед за этим он высек огонь и засветил маленький фонарь.

В конце коридора находилась лестница, у которой вместо перил висела грязная, засаленная веревка.

Коляр и капитан поднялись на второй этаж.

– Отсюда, ваше сиятельство, вы будете иметь полную возможность оценить моих молодчиков.

И, оставив капитана одного впотьмах, Коляр прошел с фонарем в ближайшую комнату, которая прилегала к площадке, и почти вслед за этим капитан увидел перед собой свет, мелькнувший из отверстия в стене.

В это – то отверстие, действительно, было очень удобно видеть все, что делается и говорится в этой комнате.

Капитан начал с того, что осмотрел ее меблировку, напоминавшую собой гостиную мещанина средней руки.

– Вот, – сказал Коляр, возвратясь через несколько минут к своему начальнику. – Это квартира моего помощника, он известен за удалившегося от дел торговца, который живет с своею женою, как голубь с голубкой.

– А! Следовательно, он женат.

– Да, почти…

– Жена его?..

– Госпожа Коклэ – милейшая особа, – проговорил важно Коляр, – она может быть, смотря по надобности и делу, графиней, княгиней, благотворительницей и вообще всем, чем только понадобится. Здесь, в этой улице, она считается образцом набожности.

– Недурно… Где же сам господин Коклэ?

– Вы его тотчас же увидите, – ответил Коляр и три раза стукнул в потолок.

Почти тотчас же вслед за этим наверху послышался небольшой шум, и вскоре на лестнице раздались чьи – то шаги. В комнату вошел человек лет пятидесяти, лысый, худощавый и с приплюснутым лбом.

На нем был надет старый, истасканный халат с зеленовато – желтыми разводами и на ногах туфли с застежками.

На первый взгляд можно было подумать, что перед вами находится честный, смиренный лавочник, – он даже и улыбался как – то торжественно и простодушно.

Но капитан был настолько опытен, что сразу заметил в нем громадную силу, смелый характер и достаточно зверства.

Коклэ не походил ни на капитана, ни на Коляра.

Капитан был сухощавый молодой человек, безбородый, лет двадцати восьми. В Лондоне, где он составил себе таинственную известность, его называли Вильямсом; впрочем, вряд ли это было его настоящее имя.

Коляр был худощавый мужчина лет тридцати пяти, с черною бородою и усами. Он служил когда – то в военной службе и до сих пор сохранил красивую воинственную осанку.

Коклэ раскланялся с капитаном и искоса посмотрел на Коляра. «Это начальник», – ответил лаконически Коляр.

Тогда Коклэ посмотрел еще раз на капитана и тихо шепнул:

– Однако молод еще!

– Ничего, брат, – ответил ему также конфиденциально Коляр, – мы на это не обращаем внимания. Вот увидишь, что это за человек.

– Через несколько минут прибудут и наши кролики, – продолжал уже громко Коляр, – я распорядился, чтобы они были здесь около часа. Ты примешь их, Коклэ.

– Ну, а вы? – спросил мнимый лавочник.

– Я пойду потолковать с его сиятельством и, кстати, покажу ему наших молодцов и познакомлю, его с их биографией. Так наше дело пойдет гораздо скорее.

– Хорошо! – согласился Коклэ. – Понимаю.

В эту минуту у наружной двери дома раздался слабый, осторожный стук.

– Один уже идет, – заметил вполголоса Коклэ, и, взяв свечку, спустился с лестницы; между тем, Коляр с капитаном погасили фонарик и поместились в комнате, смежной с гостиной Коклэ.

Через две или три минуты после этого лавочник воротился назад, но уже не один, а в сопровождении сухопарого молодого человека, одетого довольно щеголевато, но от которого так и пахло Итальянским бульваром.

– Это артист, капитан, – отрекомендовал Коляр в то время, когда капитан Вильямс приготовлялся заглянуть в отверстие. – Я вполне уверен, что из него вышел бы превосходный юрист или дипломат, если бы только он не поссорился с рыжей, которая отправила его на морские купанья в Рошфор. Хотя его настоящее имя шевалье д'Орни, он для предосторожности называет себя Бистоке.

Очень неглупый парень, недурно плутует в ландскнехт, а в случае нужды он умеет довольно чисто владеть и ножом. Он настолько сухопар, что, пожалуй, пролезет и в игольное ушко.

– Увидим еще, – заметил довольно презрительно капитан.

Вскоре вслед за Бистоке пришли один за другим рослый рыжий детина – Муракс и маленький человек с зеленоватыми глазками – Николо.

– Это друзья, – продолжал пояснять Коляр, – Муракс и Николо дружны между собою лет, пожалуй уж, двадцать; в Тулоне они десять лет носили одинаковые побрякушки и до того подружились, что по выходе из острога вступили в товарищество. По воскресеньям Муракс скачет через барьеры, одетый Геркулесом, а Николо – шутом или иногда для разнообразия паяцем. Они могут быть полезны для вашего сиятельства.

– Да, эти мне больше нравятся, – ответил лаконически капитан.

Вслед за этими уличными артистами Коклэ был осчастливлен посещением высокой личности с красно – рыжими волосами. На этом госте была надета синяя блуза, а его руки были черны, как у кузнеца.

– Это наш слесарь, – заметил Коляр.

Вильямс кивнул головой.

За слесарем следовал толстенький господин, отчасти плешивый, но очень пристойно одетый, в белом галстуке и синих очках. Он нес под мышкой черный кожаный, портфель.

– Это писец одного нотариуса, – пояснил Коляр, – разные обстоятельства вынудили г. Ниворде оставить своего хозяина и открыть свою конторишку. У него капитальный почерк, с помощью которого он может подделываться под все руки – что делать! Особенная страсть к перу!

– Ну, это увидим, – заметил опять Вильямс.

Остальные четыре посетителя были настолько незамечательны, что о них не стоит даже и говорить.

Скоро смотр окончился.

– Угодно вам выйти к ним, ваше сиятельство? – спросил тогда Коляр.

– Нет, – ответил Вильямс.

– Как! Разве вы недовольны ими?

– И да, и нет, но я желаю вообще оставаться неизвестным для них и иметь дело с этим обществом исключительно через тебя.

– Это как вам угодно.

– Завтра мы увидимся и тогда посмотрим, что можно сделать хорошего из этих молодцов.

Сказав это, Вильямс отошел от своего наблюдательного поста и тихо вышел на лестницу, предварительно шепнув Коляру:

– Завтра в тот же час и на том же месте.

И затем он скрылся на лестнице, а Коляр вошел к своим людям.

Вильямс из Змеиной улицы отправился на набережную, а оттуда вышел на площадь Шатле. В эту минуту из улицы Сент – Дени выехала карета. Кучер ее крикнул «берегись»! и проехал так близко от капитана, что Вильямс, бросив взгляд в карету, не мог не заметить сидящего в ней.

– Арман! – вскрикнул тогда он, но экипаж ехал так быстро, что человек, которого Вильямс назвал Арманом, наверное, не успел даже заметить его и услышать его глухой крик.

Капитан был глубоко поражен этой встречей и с минуту неподвижно смотрел на удалявшийся Экипаж, но потом вздрогнул и медленно, с глубокой ненавистью крикнул:

– А! Вот мы когда встретились – то, любезный братец, ты – бессмысленное воплощение добродетели, и я – олицетворенный дух зла и порока! Ты, конечно, мчишься утешить какое – нибудь горе украденным тобою золотом?! Хорошо же, я воротился и хочу золота и отмщения.

На следующий день Вильямс не заставил себя ждать и исправно пришел на свидание с Коляром, под мостовую арку.

Коляр уже был там и при первом свистке немедленно появился перед своим капитаном.

– Капитан, – проговорил он внушительно, – я, кажется, нашел превосходный след!

Вильямс молча взглянул на него.

– Дело идет о двенадцати миллионах, – добавил уже тихо Коляр и увлек своего начальника под мостовую арку.

Дня через два после свидания капитана Вильямса с Коляром, служившим еще в Лондоне под его начальством, в улицу св. Екатерины въехала барская карета и остановилась у одного старинного великолепного дома.

Из этой кареты вышел мужчина и вошел в этот дом, где его встретил старик с седыми волосами и бакенбардами.

Он торопливо подошел к приехавшему и сказал ему с живостью:

– Я сильно беспокоился за вас, вы никогда так не запаздывали.

– Бедный мой Бастиан, – ответил ему Арман де Кергац (так как это был именно он), – для того, кто хочет делать добро, время – ходячая монета, которую надобно тратить решительно и без всякого сожаления.

И, сказав эти слова, молодой человек вошел в отель. Войдя в свой кабинет, Арман сел в кресло к письменному столу.

– Вы, конечно, ляжете теперь почивать? – спросил его Бастиан.

– Нет, друг мой, мне необходимо написать еще несколько писем, – ответил ему тихо Арман.

– Вы убьете себя этой работой, – заметил ему отеческим голосом старик.

– Бог милостив! Я служу ему, и он подкрепит меня и сохранит мою бодрость и силу.

В это время в дверь комнаты слегка стукнули.

– Войдите, – сказал Арман, удивляясь подобному несвоевременному визиту.

Дверь отворилась, и на пороге появился уличный комиссионер в сопровождении слуги.

– Граф де Кергац? – проговорил вошедший.

– Я, – ответил ему Арман.

Комиссионер поклонился и подал письмо.

Почерк был незнакомый…

Граф взглянул на подпись и прочел: «Кермор». С этим именем у Армана де Кергаца не было сопряжено никаких воспоминаний.

– Посмотрим, что это, – прошептал он и тихо прочел:

«Граф! Ваше сердце великодушно и полно благородства. Всем известно, что вы посвятили все свое состояние на добрые дела. Теперь к вам обращается человек, терзаемый угрызениями совести и чувствующий приближение смертного часа. Врачи определили мне шестичасовой срок жизни: поспешите ко мне, я хочу возложить на вас святое, благородное дело. Вы один только можете выполнить его».

Арман пристально посмотрел на комиссионера.

– Как зовут вас? – спросил он, несколько подумав.

– Коляр. Я живу в отеле г. Кермора, и швейцар поручил мне отнести к вам это письмо.

И при этих словах Коляр состроил преглупую физиономию.

– Где же живет эта особа?

– Улица Сент – Луи.

– Лошадей, – лаконически приказал Арман.

И спустя двадцать минут после этого, карета графа де Кергаца въезжала уже в ворота мрачного, старинного дома. Окна первого и второго этажей этого дома были герметически закрыты так, что сквозь них не пробивалось почти ни малейшего света.

Старый слуга, отворивший ворота, высадил Армана из кареты и почтительно сказал:

– Не угодно ли будет графу следовать за мной?

– Иду, – ответил ему Арман.

Поднявшись по лестнице и пройдя целый ряд мрачных зал и комнат, слуга, наконец, приподнял портьеру, из – за которой блеснул свет.

Арман находился в спальне.

Посредине ее стояла кровать старинной работы, с позолоченными столбиками и шелковым полинялым балдахином. На ней лежал сухой, худенький старичок с пожелтелым лицом и совершенно лысою головой.

Он приветствовал Армана рукою и указал ему на стул, стоявший у изголовья его кровати.

Слуга осторожно вышел и запер за собою дверь.

Арман с удивлением смотрел на этого старика, ему не верилось, чтобы он был так близок к смерти.

– Милостивый государь, – начал старик, как бы угадывая его мысли, – я действительно не похож на умирающего, а между тем мой доктор – человек, вполне знающий свое дело и искусный, сказал мне, что в моей груди уже скоро должна лопнуть одна большая жила и что к девяти часам я не буду больше жить.

– Медицина иногда ведь тоже ошибается, – попробовал было утешить его Арман.

– О, нет, – ответил старик, – мой врач не может ошибиться. Но дело не в том, – продолжал старик, – я – барон Кермор де Кермаруэ и вместе со мною угаснет моя фамилия, по крайней мере, в глазах света; но во мне живет тайное убеждение, что в этом мире есть еще существо моей крови – мужчина или женщина. Я не оставляю по себе ни родных, ни знакомых, и вообще меня Некому будет оплакивать, так как я уже двадцать лет не выхожу за порог этого дома. Итак, в последние часы моей жизни мне стало грустно при мысли, что никто, кроме этого старика слуги – моего единственного собеседника этих последних пятнадцати лет, – никто не закроет мне глаз и что все мое громадное состояние за неимением наследников перейдет к государству. Мое же состояние громадно – в полном и точном смысле этого слова, и происхождение его столь же странно, как тягостна и ужасна для меня кара, которую господь бог Наслал за грех моей жизни.

Арман слушал его, не проронив ни одного слова.

– Выслушайте меня, – говорил барон де Кермаруэ, – мне на вид уже около семидесяти лет, а на самом деле мне только пятьдесят три года. В 1824 году, когда я был еще простым гусарским поручиком и когда вся моя будущность заключалась только в шпаге, мне пришлось однажды возвращаться из отпуска в свой корпус в сопровождении двух гусарских офицеров.

В тридцати двух километрах от Тулузы, у самой подошвы Пиренеев, нас застигла ночь, невдалеке от дрянной гостиницы посреди дикой и уединенной местности; о продолжении пути нечего было и думать, а потому мы и покорились необходимости провести ночь под ее кровлей.

В гостинице было уже много посетителей и, между прочим, две дамы с погонщиком ослов, которые возвращались откуда – то с купаний и были тоже застигнуты ночью.

Одна из них была старуха, а другая прехорошенькая двадцатилетняя девушка.

Мы были молоды, милостивый государь, притом же достаточно пьяны и притом считали себя в завоеванной стране.

Один из нас, бельгиец по происхождению и человек без всяких правил, предложил нам такое дело, которое бы мы, будучи в здравом смысле, наверное, с негодованием отвергли бы, – но мы были пьяны и приняли его со смехом.

Я не буду говорить о том, что происходило затем, но скажу только, что наутро мы были уже далеко от этой гостиницы, оставив в ней мать и ее опозоренную дочь, о которой я знал только, что ее зовут Терезой и имел на память от нее только один медальон, который сорвался у нее с шеи.

Мы достигли Барселоны через несколько дней и как раз накануне большого сражения, в котором были убиты оба мои сотоварища по этому гнусному делу.

Но меня бог спас и сохранил, и во мне возникло тогда странное убеждение, что провидение щадило меня для того, что приготовляло мне более страшное возмездие, чем мгновенная смерть.

По окончании войны я поселился в Мадриде у одного старого еврея, торговавшего кожей. Он был французский выходец 1709 года; однажды ночью меня разбудили. Оказалось, что мой хозяин отчаянно болен и что он находится в ужасном бреду. Я знал, что у него нет никого близких и потому немедленно отправился к нему и стал ухаживать за ним. Через несколько времени он пришел в себя; поблагодарив меня за мои хлопоты, спросил, как меня зовут.

– Кермор де Кермаруэ, – был мой ответ.

– Кермаруэ! – закричал тогда он каким – то странным голосом.

– Ну да!

– Перо! перо! – стал он умолять, указывая на свой письменный стол.

Я исполнил его желание, хотя решительно не понимал, что он хочет делать.

Старик написал две строчки и подписался.

В них было сказано: «Завещаю г. Кермаруэ все свое состояние».

Через четверть часа после этого его уже не было больше в живых.

В бумагах его мы нашли разъяснение его поступка. Мой дед – барон де Кермаруэ, эмигрируя из Франции, оставил ему на сохранение двести тысяч ливров.

Террор вынудил еврея удалиться из отечества; он приехал в Испанию, занялся торговлей и при помощи денег моего деда нажил громадное состояние. Дед оставил ему двести тысяч ливров, а он возвратил мне двенадцать МИЛЛИОНОВ; Я немедленно уехал из Испании в Париж и, право, готов был бы перевернуть весь мир, чтобы отыскать Терезу и предложить ей свою руку, но здесь, в Париже, меня ожидало достойное возмездие.

Бог покарал меня.

Двадцать лет уже, как я страдаю этим недугом и не выхожу из этой комнаты, а сегодня, когда мне остается всего несколько часов жизни, я решился обратиться к вам. Кто знает, может быть, опозоренная мной девушка еще жива… может быть, даже я отец… Теперь понимаете ли вы меня?

– Да, – прошептал Арман.

– Я узнал, – добавил умирающий, – что вы посвятили себя на добрые дела.

У вас есть свои агенты и своя полиция; вы отыскиваете самые скрытые бедствия. Я надеялся и думал, что вы можете найти ту, которой я завещаю все свое богатство.

– Но, – заметил скромно Арман, – сумею ли я…

– Постарайтесь.

– А если эта особа умерла и если у нее нет ребенка?

– Тогда я вас делаю своим наследником. Но, милостивый государь, я… Богатство мое пригодится на ваши добрые дела. Вот ключ – когда я умру, снимите его с моей шеи и отворите шкатулку: в ней вы найдете два завещания, составленные в разное время, – одно, делающее вас моим наследником, а другое – Терезу или ее ребенка, если вы их найдете; к этому завещанию приложен медальон, бывший на ней в роковую ночь. В этом медальоне волосы и портрет женщины – по всей вероятности, ее матери, вот что я вам могу дать для указаний.

Голос умирающего слабел, час кончины близился. «К шести часам, – прошептал он, – я пригласил священника».

В эту самую минуту раздался звонок: это был священник.

Спустя два часа после этого барон де Кермаруэ скончался.

Полицейский комиссар немедленно все опечатал, а Арман воротился домой, унося с собой два завещания.

При покойнике остался только один комиссионер, принесший графу де Кергацу письмо от барона де Кермаруэ.

Оставшись один, Коляр улыбнулся.

– Ах ты, старикашка, – пробормотал он, – ты, брат, умер спокойно. Я пришел к тебе нищим и вымолил у тебя позволение пожить для того, чтобы узнать, что можно извлечь из богатого человека, умирающего без наследников.

– Да… мы посмотрим теперь, – продолжал он, – кто из нас скорее найдет Терезу – ваш ли добродетельный граф де Кергац или наш капитан Вильямс. Нам достанутся, старикашка, твои миллионы…

И при этом Коляр расхохотался самым наглым образом.

Через две недели после свидания капитана Вильямса с Коляром в один солнечный январский день в пятом этаже одного из домов улицы Темпль, у окна, выходившего во двор, прилежно работала молодая девушка. Она была высока, стройна и бела, как лилия, между тем как волосы ее были цвета воронова крыла.

Ее прозвали в магазине, где она училась делать цветы, Вишней.

Вишня открыла окно и, продолжая работать, беззаботно распевала один из модных романсов Альфреда Мюссе.

При последнем куплете хорошенькие ручки молодой девушки докончили стебелек пиона.

– Ну, – заметила она при этом, – через десять минут моя работа будет кончена, и тогда я отнесу ее, а на обратном пути постараюсь побывать и в мастерской господина Гро.

И при этом Вишня улыбнулась.

– Да, наконец – то пришло воскресенье, – мечтала она, – если завтра будет такая же погода, как и сегодня, то я буду одна из самых – счастливейших женщин! Мой жених повезет меня обедать со своею матерью в Бельвиль.

– Бедный Леон, – проговорила девушка, принимаясь снова за работу, – как ему не хочется ехать домой за бумагой для продажи своей маленькой земельки. Ах! Если бы г. Гро не обещал назначить его через месяц в подмастерья, то он уже давно бы уехал.

И при этих словах Вишня полупечально улыбнулась и взглянула на клетку, в которой порхала маленькая синичка.

– У тебя, милочка, будет скоро прехорошенький хозяин, – сказала она при этом и встала со своего места, – мы будем тогда уже вдвоем насыпать тебе корм. Но это будет только через два месяца… А как это долго, когда кого – нибудь любят!..

И Вишня опять вздохнула.

В это время на лестнице раздались чьи – то шаги, и чей – то голос, не менее свежий, но гораздо звучнее, чем у Вишни, запел одну из арий Надо.

– Суббота, – подумала Вишня и подвинулась к двери. – Опять Баккара, зачем это моя важная сестрица повадилась так часто жаловать ко мне?

Дверь Вишниной комнаты отворилась, и вошла женщина.

Это была родная сестра Вишни, она была так же хороша, как и ее сестра, но отличалась от нее только тем, что была блондинка, ее звали Баккара.

За шесть лёт перед этим она бежала от своего отца, резчика на меди, и против его воли сошлась с бароном д'О., который нарочно для нее построил дом; целых пять лет она не виделась со своей сестрой, так как отец проклял ее.

Когда он умирал, она возвратилась к его смертному одру, и он простил ее.

Похоронив отца. Баккара перевезла к себе свою мать и снова зажила своей прежней жизнью.

Вишня же любила честного ремесленника Леона Роллана, по ремеслу столяра – краснодеревщика, и должна была в самом непродолжительном времени сделаться его женою.

Сестры постоянно виделись между собою, но Вишня никогда не была в доме своей сестры.

Сестры поцеловались.

– Здравствуй, Вишенка.

– Здравствуй, Луиза, – ответила молодая девушка, имевшая особенное отвращение к насмешливому прозвищу Баккара, которое дали ее сестре несколько кутил на одном пикнике, где она имела счастье выиграть груды золота в эту игру.

– Неужели это ты все сегодня сработала? – спросила Баккара, садясь около сестры и рассматривая ее работу.