Плащ и шпага
– Берегитесь, детки, пляска начинается! Смотрите, руку на пистолет и, как только я подам сигнал, – не зевать!
– А какой же будет сигнал?
– Чёрт возьми! шпага наголо! Как только я ее выну – стреляй в разбойников и руби их!
Они приехали на главную улицу Сен-Жан-ле Конталя, в конце которой стоял трактир, прославившийся жареными гусями. Повсюду царствовал страшный беспорядок. На жителей напал панический ужас. Чтоб добраться до трактира Золотого Карпа, надо было только идти навстречу бегущим. Адский шум выходил оттуда.
Через растворенную дверь виден был барон верхом, со шляпой на бровях; он осушил целый жбан и смеялся во все горло, Кругом него – самый шумный беспорядок. Ломали мебель, бросали посуду за окошко. Несколько разбойников гонялись за служанками, которые не знали, куда спрятаться; стол был опрокинут, несколько бочек расстреляно из пистолетов и вино лилось ручьями на красный пол. Негодяи, припав на колена, так и пили прямо с полу. В углу плакала девушка с обнаженными плечами. Там и сям солдаты торопливо совали в мешки и чемоданы награбленные вещи. Другие стреляли в кур и уток и вешали убитых за ноги к седлам.
– Ату его! ату его! – кричал барон, забавлявшийся, как король.
Труба протрубила поход: кто держался еще кое-как на ногах, сели на коней и выровнялись подле барона де Саккаро, красного, как пион. Другие пошли, качаясь, на конюшни и вышли оттуда, таща лошадей за поводья.
– Все крепки и славно вооружены, – сказал Франц, – и не двадцать их, а тридцать!
– Ну, тем будет забавнее. На балу, ты сам знаешь, чем больше танцующих, тем веселей, – отвечал Джузеппе.
– Можно мне выбрать себе одного? Вот тот в красном плаще мне нравится.
– А меня особенно соблазняет толстяк, с зеленым пером на шляпе.
– Выстрелим-ка разом, будет пара.
Выстроив кое-как свою банду, барон огрел хлыстом отсталых и, выпрямившись на стременах, крикнул:
– Теперь, мои барашки, на охоту за хорошенькими девочками и за прекрасными денежками! Кто меня любит – за мной!
В ответ раздалось «ура», и в ту минуту, как отряд двигался с места, на дворе появился впереди Франца и Джузеппе граф Гедеон в шляпе, надвинутой на самые брови, крепко сидя в седле и с откинутым на плеча плащом. Барон уже ехавший к воротам, увидел его.
– А! граф де Монтестрюк! – вскричал он.
– Он самый!
– Тысяча чертей! помоги же моей памяти!… Ведь это тебя я бросил наземь как-то вечером, на дороге в Миркиду, в прошлом году?
– Да, напав на меня сзади и неожиданно.
– Военная хитрость, мой друг, военная хитрость! А! да славно же ты и упал тогда!… Какими судьбами ты гуляешь теперь по моей дороге?
– Гуляю потому, что ищу тебя.
– Ну! вот теперь ты нашел меня; чего же ты от меня хочешь?
– Хочу убить тебя.
Шпага графа блеснула в правой руке, и в тоже мгновенье он выстрелил левою из пистолета в бандита, стоявшего у него на дороге.
В ту же минуту раздались еще два выстрела, а за ними, с быстротою молнии, – еще три. Шесть человек упало, и в числе их человек в красном плаще и другой – с зеленым пером.
И вдруг с криком: "бей! руби!" – старинным военным криком своего рода, – граф де Монтестрюк бросился прямо на барона.
В то же время, со шпагами наголо: Франц и Джузеппе кинулись на прочих бандитов.
Удар был страшный. Ошеломленные стремительной атакой, расстроенные внезапным падением шестерых товарищей, всадники барона дали прорвать ряды свои, и еще двое свалились с коней от первых же ударов. Но как только они увидели, что против них всего трое человек, они сомкнули ряды и кинулись вперед в свою очередь. Тут произошла страшная свалка, раздались крики, стоны, проклятия, бешеные удары шпаг и глухой шум тяжелого падения тел на землю. Дым от выстрелов облек всю схватку.
Граф Гедеон перескочил через солдата, которого свалил первым выстрелом, и схватился с бароном де-Саккаро. Это был крепкий рубака, владевший отлично и шпагой, и кинжалом; не легко было одолеть его; но он ослабел от попойки, рука его потеряла и гибкость, и твердость; кроме того, у графа было еще и то преимущество, что он готов был умереть, лишь бы только убить врага.
Два тигра не бросаются друг на друга с такой яростью, когда схватываются из-за добычи; удар сыпался за ударом; уже кровь лилась ручьями с обоих, но потому уже, как граф вертелся около барона, грозя ему и рукой, и шпагой, и кинжалом, быстро нападая и так же быстро отражая удары, – можно было отгадать заранее, на какой стороне окажется победа. Она пришла бы еще скорей, если бы по временам один из людей барона не отделялся от общей схватки, в которой бились Франц и Джузеппе, как два диких кабана, преследуемые стаей собак, – чтобы броситься на графа, которому приходилось еще и от него защищаться, а между тем барон мог хоть немного вздохнуть; но силы его заметно истощались вместе с кровью, лившейся из ран, и шпага уже плохо действовала в его руках.
Пришла наконец минута, когда усталая рука не выдержала тяжести шпаги, опустилась и открыла задыхающуюся грудь. Быстрей молнии, рука графа Гедеона вытянулась, и барон повалился на грудь своей лошади. Ударом кинжала граф распорол ему горло, приколол еще раз и бросил окровавленного наземь.
– Мертв! – крикнул он.
Видя смерть начальника, еще кое-как державшиеся люди барона ударились в бегство и, прискакав разом целой толпой к воротам, валились друг на друга.
Франц и Джузеппе не думали гнаться за ними. Кругом них валялось с дюжину безжизненных тел. Другие хрипели по углам или едва таскались там и сям. Они изрубили эту сволочь, качавшуюся на конях и извергавшую при каждом ударе столько же вина, как и крови. Но оба они так упорно и слепо продолжали биться, что в числе ударов, направленных против них на удачу полупьяными разбойниками, некоторые все-таки попади ловко. Окруженные мертвыми и умирающими, Франц и Джузеппе и сами казались не лучше их. Они протянули друг другу руку.
– Ну, каково тебе, брат? – спросил Франц у Джузеппе.
– Да нехорошо, брат! а тебе?
– Еще немножко хуже, если возможно…. Мне кажется, что стены этого двора пляшут сарабанду.
Граф подъехал к ним, едва держа в руке мокрую и красную шпагу, вдруг побледнел и на минуту закрыл глаза. Он открыл их и, сделав последнее усилие, чтоб не упасть, сказал:
– Кажется, мой счет сведен.
Франц и Джузеппе соскочили с седел, не думая о своих ранах, и сняли с коня графа, который уж не мог держаться на ногах; они положили его на солому, покрытую собранными на-скоро плащами. Несколько жителей, увидев, что побитые разбойники скачут сломя голову из деревни, подошли к трактиру. Кто был посмелей, вошли во двор, смотрели на раненых, считали мертвых, перескакивая через целые лужи крови. Двое или трое бродили вокруг барона, удивляясь его огромному росту и еще пугаясь его свирепого лица, которое так у него и замерло. Они показывали друг другу страшную рану у него на шее. Некоторые окружили тех, кто их избавил от этих разбойников, а один из них, еще не совсем оправившийся от страха, спросил, указывая пальцем на тело барона де-Саккаро:
– Правда ли, что он мертвый?
– Мертвый, как и я сам сейчас же буду, – отвечал граф Гедеон.
Маленький человечек в черном плаще, вышедший из погреба, подошел ближе, согнув спину.
– Я немного лекарь, кое-чему учился в Испании, – сказал он; – покойный барон де-Саккаро, да приимет Господь его душу! возил меня за собой на всякий случай… Когда я увидел, что начинается битва, я спрятался, чтоб сохранить от ран такую личность, помощь которой может быть многим полезна…
Джузеппе толкнул его к графу.
– Вынимай инструмент, да только поскорей, – сказал ему граф.
IV
Обещание сдержал смертию
Маленький черный человек опустился на колена, расстегнул платье графа, положил его на спину, потом на живот, внимательно осмотрел раны и затем сказал:
– Все это – пустяки, граф; у меня есть секрет кое-каких мазей, и все бы уладилось; но, к несчастью, у вас на левом боку, между третьим и четвертым ребром, есть кинжальная рана дюйма в четыре или в пять, прошедшая насквозь через благородные части…
– Значит, смертельная? – спросил граф.
– Да, кажется по всему, что дело тут плохо; если б мой ученый друг, профессор дон-Игнацио Каррубио, преподающий в Саламанкском университете, был здесь с нами, он бы вам тоже сказал, что кинжальная рана, проникшая насквозь через…
– К чёрту твоего друга дон-Игнацио! Ему говорить тут нечего! говори сам: сколько времени я проживу?
– С помощью Божиею и с моими заботами о вашей милости, до…
Черный человек подумал.
– Да ну же! я ведь солдат. И так, по твоему, я проживу до?…
– До вечера, граф.
– Успею ли я; по крайней мере, исповедаться и принять причастие?
– Да, если у вашей милости не слишком много рассказывать попу.
– Только то, в чем порядочный дворянин может сознаться… Эй! Франц!
Франц подошел. У бедного рейтара были крупные слезы на глазах.
– Садись на лошадь и скачи в Жимонское аббатство; аббат мне приятель. Скажи ему, что приехал от меня, и пусть он пришлет мне священника… Только поторопись: смерть никак нельзя заставлять ждать.
Честный солдат, не говоря ни слова, поймал свежую лошадь, бродившую без седока, и попросил Джузеппе приложить ему к ранам, которыми он весь был покрыт, намоченные водкой компрессы и потуже их притянуть.
– Весь вопрос в том, чтоб мне только туда доехать, – сказал он, взбираясь на коня.
– Что ж? ты попридержи дыхание!
– Именно, попридержу…
Он дал поводья лошади, пришпорил ее и поскакал.
Между тем, пока Франц скакал в Жимонское аббатство за священником, черный человек, учившийся в Испании, давал графу из склянки крепительные лекарства и прикладывал к ранам разные мази, которых у него было множество. Джузеппе смотрел.
– Если у вас останется, – сказал наконец бедный солдат, – мне бы тоже нужно было хоть немножко.
Граф обернулся к итальянцу и, взглянув на него, сказал:
– А что, разве нам придется вместе отправляться в далекий путь?
– А вы как думаете? Я не из тех, что бегут в последний час.
По приказанию графа Гедеона, беднягу положили возле него, и они принялись толковать о старых походах, лежа оба рядом на соломе.
Черный человек расхаживал туда и сюда, поворачивал мертвых и останавливался возле тех, в ком были еще признаки жизни.
Жители деревни, не заботясь о несчастных умирающих, занимались очищением их карманов и действовали удивительно ловко. Услышав, что в трактире Золотого Карпа есть чем поживиться, прочие тоже прибежали, как стая голодных собак, и принялись тащить платье с мертвых, споря между собой с шумом и криками.
– Зверь убит, а вот и мухи налетели! – сказал Джузеппе глубокомысленным тоном.
Он хотел опять начать толки с господином о военных похождениях, как вдруг граф Гедеон положил ему руку на плечо и сказал:
– Смотри, не вздумай умереть первым! ведь нужно же будет кому-нибудь привезти меня домой, в Монтестрюк; я на тебя рассчитываю.
– Ну, еще бы! ведь господин всегда должен идти впереди!… Я могу и подождать.
Вдруг раздался шум на улице и набившаяся в воротах толпа расступилась: это Франц возвращался во всю прыть, одной рукой держась за седло, а другой нахлестывая лошадь запыхавшегося святого отца, который едва держался в седле и уже считал себя погибшим.
Франц раздвинул толпу, подошел прямо к графу Гедеону и сказал:
– Вот и священник!
Едва он это выговорил, как покатился наземь и растянулся во всю длину. Его охватила дрожь, рот судорожно сжался, он раскрыл глаза и уж не двинулся.
Джузеппе, приподнявшись, перекрестил бедного товарища.
– Вот и первый, – прошептал он.
Священник подошел к графу, которого знал давно, и, сложив руки на груди, сказал:
– Ах, граф! что это с вами сделали?
– Вот потому-то и надо торопиться… Я хороший дворянин и не могу умереть, как какой-нибудь нечестивец… но только – поскорей.
Он приподнялся и сел, а священник возле него.
– Святой отец! я делал не много добра, и редко; много зла, и часто; но никогда и ничего против чести… Я умираю с верой христианина и добрым католиком. Вот сейчас только я избавил свет от гнуснейшего мошенника.
– Знаю… знаю, – сказал священник.
– Надеюсь, что это мне зачтется там, на небесах.
Священник покачал головой нерешительно; потом, наклонясь к умирающему, сказал:
– Раскаиваетесь ли вы в грехах своих, сын мой?
– Горько раскаиваюсь.
Священник поднес распятие к губам графа, который набожно его поцеловал; потом перекрестил большим пальцем его лоб, уже покрывшийся липким потом.
– Рах vobisсum!
– Amen! – отвечал Джузеппе.
Окончив исповедь, граф попросил верного Джузеппе достать ему лист бумаги, перо и чернильницу. Черный человек, не сводивший с него глаз, достал все это из кожаного футляра, висевшего у него на поясе, и, положив бумагу на колена раненому, сказал боязливо:
– Не нужно однако же писать слишком долго.
– А! вы полагаете?
– Я говорю это из предосторожности. Я только что щупал вам пульс: если вы вздумаете писать красивые фразы, то не успеете подписать.
– Очень благодарен!
Джузеппе, собравший последние силы в эту торжественную минуту, приподнял графа, который взял перо и, призвав на помощь всю силу воли, довольно твердой рукой написал три строчки, подписал, свернул лист вчетверо и приложил на горячий воск, накапанный на бумагу черным человеком, большой золотой перстень с гербом.
– Еще есть у меня время? – спросил он, взглянув на черного человека.
– Да, немного… не столько, как в первый раз.
– Гм! смерть однако поспешает!
Он взял еще лист бумаги и тем же пером написал: "Графиня, я умираю христианином, хоть и прожил хвастуном; простите мне все зло, которое я вам сделал… Вверяю вам сына".
Он вздрогнул.
– Э! э! – сказал он, – вы правы: я чувствую, что смерть приходит! – И обращаясь к Джузеппе, добавил: – Эти два письма отдай графине де Монтестрюк, жене моей, а этот перстень – моему сыну.
Он опустился на солому, закрыл глаза, сложил руки; губы его слабо шевелились. Джузеппе стал на колена и положил подле графа его обнаженную шпагу. Все молчали на дворе. Священник читал отходную.
Вдруг граф открыл глаза и, взглянув на Джузеппе, сказал твердым голосом:
– До свиданья!
Дроже пробежала по всему телу с головы до ног, и он окоченел.
– Прими, Господи, душу его! – произнес священник.
– Вот и второй! – прошептал итальянец.
Джузеппе обернул тело господина в плащ и, положив его на носилки, направился к замку Монтестрюк.
Шествие двигалось медленно; Джузеппе ехал за ним верхом, держа лошадь графа в поводу. Он спрятал оба письма на груди, под полукафтанье, а перстень в поясе. По временам у него кружилась голова, но он не поддавался:
– Все равно, доеду.
К концу ночи он увидел стены замка Монтестрюк, выступающие из мрака.
– Кто идет? – крикнул часовой, заметив толпу людей, подходивших к воротам.
– Благородный граф де Шаржполь, сир де Монтестрюк, мой господин, возвращается мертвым в свой замок.
Подъемный мост опустился и процессия перешла ров и опускную решетку.
Если бы Джузеппе, вместо того, чтоб войти через ворота, взял по тропинке, шедшей под скалой, на которой возвышалась стена замка, он, может быть, различил бы две обнявшихся тени, смутно вырисовывавшиеся в черной раме окна, на верху большой башни. Графиня обнимала графа де Колиньи и не могла с ним расстаться.
– Итак, настал час проститься, – говорила она, – и навсегда!
– Не навсегда, Луиза; я ворочусь.
Она качала головой и слезы текли по её лицу.
– Вы отложили отъезд на один день… вы подарили мне этот день, но и он прошел, как прочие… теперь все кончено!
Он говорил ей о будущем.
– Нет, нет! вы не вернетесь… Арманьяк так далеко… а в Париже так хорошо!
Ее душили рыдания; сердце билось в груди; ничто не могло успокоить её отчаянья, ни клятвы, ни обещания.
– Я чувствую, – говорила она, – что никогда уж вас не увижу!
Бледный свет, предвестник утра, начинал показываться на горизонте.
– Вот уж и день! – сказала она, вздрогнув. И, обняв его в последний раз, произнесла: – Прощай!
Она прильнула губами к его лбу и безмолвно указала на веревку, повешенную у окна. Граф де Колиньи повис на ней.
– О! нет, нет! не сейчас! – вскричала она.
Со стороны ворот послышался шум, потом завизжали цепи подъемного моста в пазах и раздался стук упавшего помоста.
– Боже! – сказала графиня, – это граф де Монтестрюк, должно быть!… Ступайте! ступайте!
Графиня простояла, задыхаясь в страхе, у окна, пока граф де Колиньи спустился по веревке и убежал в лес. Дрожащей рукой она схватила веревку и, притянув ее наверх, спрятала в сундук. Едва успела она затворить окно, как к ней в дверь постучали. Кровь бросилась ей в голову.
– Что там? – спросила она глухим голосом.
– Это я – Джузеппе, ваш слуга, с поручением к графине от графа де Монстрюк, моего господина.
Луиза пошла медленно к двери, прислушиваясь. Галоп лошади раздался вдали.
– Уехал! – прошептала она.
Она отперла дверь – и Джузеппе, со шляпой в руке, бледный, расстроенный, вошел в комнату.
– Графиня, – сказал он, кланяясь: – вот письма, которые граф приказал мне вручить вам. Кроме того, он передал мне свой перстень для своего сына.
Графиня взяла у него из рук письма и перстень. Она смотрела на него с ужасом и боялась спросить.
– Но сам граф? – спросила она наконец.
– Граф следует за мною. Извольте взглянуть.
Он раздвинул складки портьеры и показал графине на носилках тело графа, поставленное двумя служителями посредине комнаты и окруженное четырьмя горящими свечами.
Из груди Луизы вырвался крик.
– Умер!
– Умер со шпагой в руке, как дворянин и как солдат. Вы видите, графиня, последняя мысль его была об вас,
– Где, когда, каким образом? спросила она.
В нескольких словах Джузеппе рассказал ей, как, проведя ночь за картами в Лектуре, граф отправился на рассвете искать барона де Саккаро, и как, застав его в Сен-Жан-ле-Конталье, он напал на него и убил.
– Тогда граф и написал письма, которые я обещал доставить вам. Потом он скончался от ран, получив отпущение нашей святой церкви.
Луиза упала на колена, закрыв лицо руками.
– Теперь, графиня, мое поручение исполнено и я могу идти.
И Джузеппе тяжело опустился на пол возле своего господина.
– Вот наконец и третий! – сказал он.
Служители, принесшие носилки, тогда же ушли. Графиня осталась одна с двумя трупами; кое-как она дотащилась до окна, ухватилась за него и с трудом выпрямились. Вдали, по дороге, при первых лучах света, неслось облако пыли, будто уносимое ветром.
– Ах! – сказала она, – вдова и одна!
Она подошла к столу.
– Но я могу написать, – продолжала она, – послать к нему верхового, вернуть его… – Она уже готова была опустить перо в чернила, но бросила его. – Как! – сказала она себе, – я предложу ему руку и вместе с ней заботу о разорённой женщине!… Если граф де Монтестрюк искал смерти, то я, зная давно его дела, могу догадаться, что у него ничего не осталось… Сделаться бременем для него, после того как была его счастьем, мне!… ни за что. И кто знает? может быть еще он и откажется… О, нет! Я сохраню имя, которое ношу, и добьюсь, чтобы сын того, кого уж нет больше в живых, носил это имя с честью.
Она затворила окно и уж не смотрела на белое облако, исчезавшее вдали.
– Теперь прошедшее умерло; надо думать только о будущем, продолжала она.
Графиня позвонила. Вошел слуга.
– Доложите графу Гуго де-Монтестрюку, что мать желает его видеть, – сказала она.
Через минуту вошел ребенок по-видимому, лет семи или восьми; она взяла его за руку, подвела к телу графа Гедеона и сказала:
– Отец твой умер, сын мой; мы остались одни… Помолитесь за вашего отца, граф.
Скоро зазвонили колокола капеллы и церкви и возвестили вассалам графа де Шаржполя о смерти господина. Со всех сторон сбежались они преклонить колена вокруг гроба, покрытого большим покровом из черного бархата с фамильным гербом, и окруженного сотнями свечей, горевших в дыме ладана. Но за толпою слуг показались и жиды с кривыми лицами, и жадные как волки ростовщики.
Графиня приняла их сама и, указывая на длинные столы, поставленные на дворе, сказала им:
– Идите и ждите; завтра замок будет ваш; сегодня он принадлежит смерти.
Черные значки развевались на верху башен и черные драпировки висели из окон. Похоронное пение раздавалось под сводами капеллы, наполненной дымом ладана. Графиня пробыла в ней целые сутки, преклонив колена на голых плитах, опустив покрытую вуалью голову, сложив руки в молитве, окруженная слугами замка, в слезах.
Когда она вышла из капеллы, это была уж не та женщина, которая вошла туда. Лицо её было бледно, как мрамор, и в заплаканных глазах светилась твердая решимость. Кротость и мягкость выражения исчезла и заменилась суровостью; вместо огня молодости, появилась грустная покорность судьбе и взгляд её ручался, что у неё достанет силы воли, чтобы остаться такою уже навеки. Прежде она была изящной, теперь стала величественною.
После великолепных похорон, на которые графиня отдала свои последние деньги, желая, чтоб они были приличны её положению и имени, она велела отворить настеже двери замка и позвать тех, кого удалила накануне.
– Из всего, что здесь есть, мне ничего больше не принадлежит, – сказала она им, – можете войти; мой сын и я – мы уходим.
Взяв с собой старого конюшего и двух служителей, которые поклялись никогда не оставлять ее, вся в черном и держа сына за руку, графиня прошла твердым и спокойным шагом через подъемный мост и, не оглядываясь на эти старые стены, в которых оставляла столько воспоминаний, пошла по дороге изгнания.
Ребенок шел возле матери, поглядывая на нее украдкой в беспокойстве и смутно понимая, что случилось нечто необыкновенное. В первый раз он почувствовал тяжесть смерти, вспоминая образ отца, неподвижного и бледного на парадном ложе. Когда исчезли из виду башни замка, он заплакал потихоньку.
Агриппа – так звали старого конюшего – не смел расспрашивать графиню, но говорил про себя, что не оставит ее, куда бы она ни пошла.
На повороте торной дороги, которая вела из замка Монтестрюка в окрестные поля, их ожидала запряженная сильной рабочей лошадью телега, приготовленная Агриппой по приказанию графини. Она села в нее с сыном.
– Как, графиня! в этой телеге, вы? – сказал Агриппа в негодовании. – Позвольте, я побегу в замок и приведу…
– Не надо! – сказала она, протягивая свою белую руку… – Разве я тебе не сказала, что все остающееся там теперь уж не мое? Слушайся же меня, как ты слушался своего господина.
Не возражая более и подавив вздох, Агриппа взял лошадь за узду и спросил:
– Теперь же, куда прикажете везти вас, графиня?
– В Лектур, к герцогу де Мирпуа.
V
Воспитание молодого графа Монтестрюка
Под вечер телега, поднявшись на склон горы, по которому граф де Монтестрюк проезжал за три дня, остановилась у дверей того самого отеля, в который и он тогда постучался. Герцог де Мирпуа был дома.
– Хорошо, – сказала графиня слуге, которого вызвал Агриппа, – доложите герцогу.
Взяв в руки запечатанное гербом графа письмо, на котором она прочла адрес уважаемого старика, она вошла в ту самую большую комнату, где он принимал графа Гедеона. При виде женщины в трауре и при ней ребенка, герцог де Мирпуа подошел к графине и серьезным и ласковым голосом пригласил ее сесть.
– Нет еще, сказала она, прочтите прежде это письмо, герцог. Она подала письмо, герцог де Мирпуа распечатал его и громко прочитал следующее:
«Герцог!
Я убил барона де Саккаро и сдержал свою клятву; не стану напоминать обещание человеку вашего рода. Умираю, оставляя вашему покровительству графиню де Монтестрюк, жену мою, и моего сына, Гуго.
«Гедеон-Поль де Монтестрюк, граф де Шаржполь»
Тогда графиня подняла свой вуаль и сказала:
– Я та, о ком пишет граф де Монтестрюк, а это – сын мой, Гуго.
– Графиня, не угодно ли вам присесть? – отвечал герцог; – мой дом – к вашим услугам.
Она погладила сына по голове и, указывая ему на аллеи и лужайки сада, видневшиеся в большие стеклянные двери, сказала ему:
– Ступай, сын мой; герцог и я будем говорить о таких вещах, которые ты узнаешь со временем.
Гуго поцеловал руку матери и вышел. Он был мальчик крепкий и ловкий; лицо его дышало откровенностью и решительностью.
Когда графиня де Монтестрюк села на большое почетное кресло, герцог поместился против неё и, поклонившись, сказал:
– Говорите, графиня; чего бы вы ни пожелали, все будет исполнено. Если б даже я и не дал слова вашему мужу, если б он и не погиб из-за меня, то вы одиноки, и я в полном вашем распоряжении.