Flagelação. Los siete latigazos que más dolor causaron

шибари

Орудием восприятия десятой светло-белой и младшей обязанности было чудесное умиротворение. В отличии от предыдущих орудий восприятия, умиротворение не приобщало ничего ни к чему, под его раковой луной не приобщалась даже мудрость космоса к пониманию высших взаимосвязей между становлением и мужским жарким адом, где Вайнд протыкал татарсколицему Камилю Ленину колени раскалённым копьём, забирал пламя, которое выходило у него из искажённого муками рта, и… невесте вампира надœли гностические россказни Елены Прекрасной. Она бросилась на жену Симона Мага, метя зубами в шею, но Елена была тверда, словно была создана из мрамора, и потому она легко отбросила её в потусторонний мрак. И всё. Жизнь разорвана на части. Нью-Йорк и мусор. Мальтийский крест Второй Мировой Войны возвышæтся на замёрзшим Ниагарским водопадом, под которым голая невеста вампира в отчаянии молится Богу:

Но это только первая часть её мучений, ибо парни дум-дум в ледяной форме СС несут царственнœ знамя на парадах победившего гнозиса.

Земля вращæтся влево под холодными коленями невесты, ибо не зря Елена Прекрасная носила маску одного из Всадников Апокалипсиса.

Links zwu. И Токио раз десять проносится перед глазами холодной невесты, ибо да, из посмертия вышла, и в посмертие вернёшься, навстречу возлюбленному вампиру…

Но не тут-то было! Появляется Меск, девятипалый гигант! Из недр холода он вынимæт невесту вампира и бросæт её в Елену Прекрасную. Та же, от порезов ледышки, падæт без сил, солдаты же, перекрестившись автоматами, открывают огонь, но смертным людям не дано убить Меска, ибо только богам дано, а тёплые гильзы только заставляют таять ледяную невесту, после чего она вскакивæт на ноги и начинæт драку с солдатами, кусая их в горло, ногами сворачивая шеи, в суматохе заставляя стрелять их друг в друга. Все солдаты умирают, а Меск показывæт невесте вампира на лестницу, ведущую в небо.

– Иди в рай, – говорит он. – Мне туда нельзя.

– Я не пойду! Мне нужно воскресить жениха!

– Ну что ж… – Меск подходит к окровавленной Елене и вырывæт у неё сердце. – Тогда съешь его!

– Нет! Не буду! А ты кто такой?

– Я? Я – Сфинкс. Елена меня искала. Но нашёл её я. Она – моя жертва. Жертва Египта, ха-ха-ха! Но дело в том, что…

Он снимæт штаны, и вместо органов мужчины у него пустеют два сосуда, в один из который он кладёт сердце Елены.

– Ты не хочешь в рай. И ты не хочешь сердце самой желанной и Прекрасной женщины на свете. Знæшь, что это значит? Это значит, что ты уже была мертва до попадания в лёд. Не так ли?

Невеста вампира опасливо кивнула, а Меск отзеркалил её кивок, но плотоядно ухмыльнулся при этом.

– Стало быть, именно твœму непокорному сердцу суждено оказаться во втором сосуде Сфинкса.

Невеста вампира не стала дожидаться и с криком амазонки Меланиппы (или Антиопы) бросилась с зубами в шею Меска, пока мир под ними, в ультрамариновом блюзе, продолжал из красной Европы кшатриев преображаться в жёлтую Америку вайшьий, но даже с такими входными данными владельцу гаража из Миссури получилось оставить свой бизнес и город и уехать в тишину блуждающих скал на остров Принца Эдуарда, дабы там заиметь одно только решето для веяния и не иметь более ничего. Он сменил имя «Эд» на «Обри», фамилию «Марш» на «де Гатинэ», перестал быть громкоголосым фанатиком и стал графом Орлеана и рыцарем Грифа. Несмотря на любовь к цифре «семь», он пропустил три хода к ряду и стал лишь десятым в ряду присяжных, кто сказал «невиновен» заблудившемуся королю Лиру, присягнул-таки безумноволосому Лиру на верность после такого-то вот процесса и заложил для покупки оруженосца Нарвайна с женой того по имени Фрери свой любимый по цифре, но тяжёлый по долгу священный щит Марса и прочую механику времён верчения болтов в Сент-Луисе. Именно этот рыцарь Грифа и стал хранителем иконы. Вторым хранителем был тоже рыцарем, но с биографией попроще, звали его Эрек, и родись он лет на тысячу попозже, он бы стал чемпионом WWE и защитил бы от звезды реалити-шоу и мексиканца свой двенадцатикилограммовый пояс, ну а так, Эреку досталась роль полузабытого мифа, которого никому не придёт в голову пиарить как Одиссея или Улисса, поэтому придёт в голову его пиарить мне, и я скажу, что именно Эрек, а не мечтательный владелец гаража иль решетá сохранил-таки икону дочери Симона Мага и Елены Прекрасной по имени Анна through the moon and the sun и привёз икону в девятнадцатый век на подарок российской грекокатолической со «„славословием великим“ знаменного распева» и греческой католической церквям со святителями, архиереями, праведниками, пастырями со стороны серебра и благоверными монархами, кнехтами и прочими удельными аскетами золота с другой стороны, имевшими вместо трагической истории тёмных веков бледную соль немецких тевтонцев, которую ели the empress and the high priestess, и жалкий совокупный приход имели они, в тридцать три тысячи прихожан, который, то есть приход, не способствовал укреплению церкви и веры, ибо «то, что делает Бог, хорошо сделано», если цитировать многолюдное собрание мормонов из всё того же Сент-Луиса, а «то, что делала церковь, того и хотел Бог», если цитировать тоже в своё время многолюдную французскую реформатскую церковь в Дренте, где, стоя на старых и холостых коленях, ели чёрный хлеб немецких проповедников l’imperatrice, la papesse et Mesk ténébreux. Но французским вассалом ему пришлось побывать столь же недолго, сколь довелось побыть мормоном. Тёмного Меска быстро повесили, а между итерациями ему повстречался мелкий бес, который ему предложил:

– Почеши мне спину, а я тебя оседлаю, как сатану-козла.

Меск молча отказался.

– Отчего же так? – упорствовал мелкий бес. – Мы будем как два создания в одном, как тот же Козерог, что и рыба и козёл одновременно!

– Нет.

– Между нами будет дружба. Будет преданность!

– Это для меня неактуальные события.

Действительно. Правитель Робеспьер, этот чёрный визирь, очень многœ поменял в мировосприятии гиганта. Меск теперь не мог верить даже подельникам, которые получали огромные барыши. Он играл с Робеспьером в карты, когда ещё не обрёл облик революционного зверя, и Робеспьер предсказывал ему, что вскоре Меск его обретёт, а ещё говорил, что в игре в козла самой старшей картой является крестовый валет, который являет собой воплощение Платона, величайшего из когда-либо живших людей, в чьём юридическом «Тимее» между строк давалось понять о неизбежности мировой революции, вроде нашей нынешней, пока ещё Французской.

– Угу, – кивал Меск, разглядывая карты. На руках у него были трефовые восьмёрка, туз и как раз-таки валет ♧. На гипсовом столе между ним и Робеспьером обосновался паучок, радужный секоносец. Робеспьер его раздавил и поклялся, что так же раздавит Луи Капета на завтрашнем судебном заседании. Меск молчал. На правах гиганта он мог видеть над правым плечом Робеспьера неудачу в виде буквы «цади», а над левым в противоположность благополучие в виде буквы «куф». Меск решил, что судьба Робеспьера будет не так однозначна, как тот себе предполагал, пока играл в козла и разглагольствовал.

В общем, Меск кœ-как отбился от мелкого беса и возродился в новом мире в образе Салина, главного милитанта. Он смотрел на брянскœ небо и видел, как он бьёт по себе и бьёт по Близнецам, и не представлял, что всё им виденнœ может означать. Похоже, его судьба будет столь же неоднозначной, как и у Робеспьера. Друзей у него быть не могло, а врагом его был Стрелец, однако подобные тонкости могут помешать Меску в работе за милитанским столом и сорвать планируемый захват заложников в школе. Надо было встряхнуться. Ночь он просто проглядел на звёзды, а утром пошёл в местный музей, куда на период языческих гуляний завезли девять булав времён Куликовской битвы. Всё бы ничего, Меск тупо их разглядывал, пока сзади к нему не подошёл кто-то в тёмном и не прошептал:

– Я брат того, кто тебя убьёт.

Меск не обернулся. Он вспомнил Сан-Франциско, томагавк и ещё кœ-что, и сказал:

– В тот раз я выбил твœму брат глаз, а в этот раз я пришью его обратно к свœму кулаку!

– Несомненно. Но только я не брат Нарайи, а брат кœ-кого другого. А Нарайю я тебе скажу, как найти. Он рыбачит у свœй жирной мамаши, которая ждёт от него успехов в рыболовстве. Найди его, и ты обретёшь целостность.

– Да ты такой, чёрт побери? Чей ты брат?

– Я мёртвый солдат. Ну, мне пора. Меня ждут три сестры.

Меск резко обернулся и не увидел никого в тёмном, да и вообще никого поблизости. Никто не уходил. Все стояли. Меск на правах милитанта убил какого-то незнакомца в светлом и продолжил рассматривать куликовские булавы. Солнце ушло за горизонт и, проходя под черепахой и слонами целую ночь, вновь вылезло на небе над Нарайей. Этот будущий Ниреев распрямил складки на первосвященнической мантии и перевёл усталый взгляд с Близнецов на Козерога. Где-то в холодной Москве проводился балет на льду под свежие напитки, пока он изнывал тут на руинах у солёного моря. Прав был Фет в свœй ненависти к мёртвому Риму – так и будущий Ниреев ненавидел Новый Карфаген.

Прапрадед Маймонида и некто с фамилией Кастро хотели пойти с ним на сделку по случаю переводов некоторых историй из Талмуда на вестготский, но Нарайя отказался из-за этой изнывающей жары. Он выпил вина и прилёг на траву за синагогой. Местный гробовщик недавно выбил ему зуб лопатой, и теперь эта пустота постоянно болела. Боль была неоправданной. Нарайя не подсовывал страницы Пятикнижия под лиф гробовщиковой дочери Клары, но это его не сильно заботило сейчас. Он больше проклинал жару и переживал за безопасность зарытых пупков, поскольку высшие неизвестные, эти животные в глазах Нарайи, могли похитить их в любой момент. Этот brotherhood апостолов и его мотивы были непонятны для Нарайи, тогда как гнев гробовщика за собственную дочь он понимал и даже уважал – он знал, что недавно гробовщик встретил предателя-бербера, подставившего его на войне, и долго не мог решить, убить бербера или оставить жить, и пока решал, предатель нечаянно вывалился через подоконник на садовую ограду, и гробовщик так и не взглянул наружу, не узнал, попал ли он на колышки и был ли он наказан за предательство, или попал на соль, обильно сюда завезённую, и был ли он прощён таким солёным падением – он просто ушёл, не глядя. Такая стойкость пригодилась бы Орфею или Лотовой жене, но увы… А бербер, кстати, выжил. Была бы и в наши времена вместо асфальта соль этот злодей, как его, Салин, главный милитант, тоже бы выжил, но тут уж не увы… Вскоре, когда арабы окончательно разбили вестготов, бербер устроился работать резчиком, и работал хорошо, но недолго, т. к. Нарайя убил его за арабскую вязь иврита, так же, как убил и гробовщика за выбитый зуб, который, едва спáла жара, стал ему важен, а заодно и свел с ума головокружением гробовщикову дочь Клару, предварительно отрезав ей торчащий пуп. Нарайя торжествовал, но замер в ужасе, когда, перепутав дерево, встретил в отдалении их. Высшие неизвестные, животные, brotherhood, четвёртая группа апостолов, по счастью для него, нашли под худой и изящной берёзой пятый стул вместо пупков и, как один, сели на него и в ожидании Армагеддона, сопровождающегося музыкой, схожей в своей драме с Krönungsmesse Моцарта, как один, стали поедать хлебá из корзины апостола Филиппа. Распад и разъединение в этот iron day попытался внести один только старый апостол Трофим из Арля, пятьдесят девятый из семидесяти муравьёв, борода которого, подобно его деяниям и боям железных гигантов, тянулась от Рима вплоть до Сатурна, чёрной планеты, а из проседи этой бороды моя Ирина Богословская сделала себе фланелевую рубашку и, наплевав на прежний классический стиль в одежде, стала ходить в одной ей по своей квартире между Курганом и Цирком и, напевая «Malade», подставлять свои холодные колени в форме лбов Козерога под мои звёздные поцелуи. Да, моя любимая, Geliebte, её фотография на фоне иглу и беспокойных эскимосов не единственное, что у меня от неё сохранилось. Я бы для тебя подробно расписал её умение не терять красную нить повествования, её сознание реального и трезвомыслие, если бы знал, что ты не приревнуешь, но ты же приревнуешь даже к Ирине, поэтому я лучше просто продолжу про пятьдесят девятого Трофима, усомнившегося в Христе и в трапезе хлебами, не стесняясь даже укоризненных взглядов высших неизвестных из четвёртой группы, ибо эта история заслуживает внимания, поскольку Воскресший из-за травмы пропустил своё Второе Пришествие, но не пропустил одну жалобу рядового апостола – и явился перед ним лицезреть его ужас, как и ужас остальных, появившийся у всех апостолов от Его внезапного появления. Довольный Иисус знал, что после Армагеддона и рождения Царства Божьего, Сатана и его демоны будут ограничены в своих движениях, предельно заторможены, а затем насильственно низвержены и с неба и с железного престола, и потому Его Премудрость Божия, укутанная в современные польские ковры, не унывала, когда глубокомысленно заявляла усомнившемуся Трофиму: «Я видел зелёного сатану на заднем сиденье, спадшего с неба, как мёртвая молния; се, даю вам власть наступать на змей и скорпионов…", затем Трофим мгновенно покаялся за своё сомнение, как и прочие, кстати, которые даже не сомневались, а Иисус за это подарил им всем медную тарелку, ибо любовь слепа, как и Его к Земле, как и моя к тебе, любимая моя, как и жалкие два голоса за неплохую песню «The National Anthem» на песенном конкурсе. Конечно, этот типа гимн проигрывает десятому треку из последнего альбома AwerHouse, но не настолько, чтоб давать за него два голоса вместо заслуженных, как по мне, пяти.

– А что ты подарил Ирине Богословской? – неожиданно спросила ты.

Я понурил голову.

– Рабов и прочую скотину.

– Ага, интересно. И дай-ка угадаю – она, как и та Людмила с глазами зелёного дракона, тоже предположила, что подарки египетские?

Я нахмурил брови.

– Тоже.

– И тоже не угадала?

Я задумал недоброе…

– Тоже.

– А что за трек у AwerHouse, десятый, на последнем альбоме? – спросила ты, желая как бы внезапно переменить тему.

– Индастриал-дэнс, – ответил я, не желая в злобе эту тему менять. – Инструменталочка. Извини, но я опять упомяну Ирину, раз ты её опять затронула, потому что я шёл к ней домой, когда впервые этот трек услышал. Утром в этот холодный медный день, тринадцатого января, я посмотрел восьмые ежегодные антипремии, главную из которых, к счастью, выиграла (!) эта жирная немощь по имени Ная Джэкс (жывэ эмансипация, как говорится), а ближе к обеду пошёл к Ирине в гости, которой прекрасный и таинственный незнакомец подарил кота-левкоя, хотя даже я, не разбирающийся в породах, понимал, что перед нами безухая дворняжка, милая, но безухая. Ирина тоже это понимала и от грусти наложила мне, а не таинственному и прекрасному незнакомцу, дымящуюся тушёную фасоль с подливой из козлятины, а на дижестив подала оливье с сервелатом и собственным танцем. Да-да, любимая, в её священном танце баядерки проявлялась та самая «анима», о которой мечтает любой мужчина, в том числе и я. «Исполни желание», – говорил я. «Чего ты хочешь?», – говорила она, одетая в чёрное, а я, перекусывая проволоку вместо еды, говорил, что мечтаю в этот грязный день, как ни в какой другой, вырваться-таки, наконец, из своего родного шахтёрского городка на красном холме навстречу Ирине, в которую никак не могла превратиться Песочная Сестра, потому что, и ты это знаешь, она получила

первый удар плетью

от Звёздного Брата, и улыбка её потерялась. Здесь бы подошло следующее высказывание: «Прежде следует решить социальный вопрос, а уже потом заниматься проблемами отдельного человека», – если тебе интересно, то так говорил талантливый Джек гениальному Эдгару.

– А король мечей не любил писателей! – догадалась ты.

– Его отшвырнули как белого котёнка возле несчастливой ратуши, – сказал я. – Разве его мнение чего-нибудь значит? – И продолжил:

– Писатель и поэт, Джек Лондон и Эдгар Аллан По, мимолётные тени и друзья Геракла в Аидовом королевстве, имели на двоих две бесконечности и потому выдумывали рождение звёзд и их смерть. Про последнее даже думать не надо, любимая моя. Звёзды распадаются на цветы и камни, рубиновые маки и маковые рубины, а вещи земные, вроде архитектуры, вырождаются из классицизма и готики в модернизм XX века и конструктивизм третьего десятилетия того же века, века потерянной цели и беспощадной любовницы Старшего Сына.