Flagelação. Los siete latigazos que más dolor causaron

и третий такой же удар по месту, которое Долорес любила оголять в машине, вот только принадлежало это место не ей, а Песочной Сестре, припавшей от боли на правое колено. В этот зимний день Звёздный Брат был как никогда самоуверен, подобно фениксу в огне, поскольку несколько часов назад ему удалось убить двадцать третьим плевком Карпа из Верии, второго посланника Тимофея и шестидесятого из семидесяти апостолов, который-де говорил, ожидая реальных мучений, что «Отрасль есть любимое Имя Господне в тринадцать минут пятого по полудни», но как мог ещё рассуждать старик с двойной бородой, который упустил в поисках будущего контроль над настоящим и пришёл к логике льда в своей большой и полной дамасских хроник голове? Но не в хроники Карпа попала небольшая история, приключившаяся с Симоном и Еленой на пути в Дамаск. Помимо них, в Дамаске вели ещё и хроники хищных городов, которые спустя столетия сожгут некоторые ариане. Верблюд под Симоном умер от старости, Елена его зажарила, они его съели, а далее пешком продолжили свой путь и как-то на ночёвку остановились в Сидоне. Альпинист тройных переживаний, Симон не волновался насчёт окружающей его реальности и даже в земных расчётах обращался к мудрости мифологии и ко символике сакрального, порою напоминая Елене странную земноводную тварь, наподобие крокодила, которая смешивала свой малодушный опыт инстинктов, боязливую торговлю и эгоистичную политику с высшими ценностями скупых на факты полузабытых времён, где в галерее с накопленными бриллиантами соседствовали гроши из олова и стёртые краски с прочих монет, словно бы в один незначительный миг неизбежно расстающийся с нажитым скарбом Рак всё-таки уступил в полугодичной борьбе Козерогу, трясущемуся из-за утерянной хлебной крошки. Видимо, после ударов ножей Симон переродился из великого врага роскоши и расточительства в римского плебея, коллекционирующего неподобающие моменты свœй биографии наравне с подобающими. Таковым его видела Елена, когда они остановились в Сидоне, и она наводящими вздохами намекала ему на это. Симон это списывал на греховную переменчивость женской натуры Елены и продолжал руководствоваться внутренним честолюбием в вопросах духовного совершенствования. Видя намёки Елены, Симон порою хотел убежать в христианство и религиознœ затворничество, однако от служения Сыну Божьему его остановил как раз-таки случай в Сидоне. Здесь он вновь увидел недотёпу Петра, которого он старался избегать, однако и в этот раз он его не избегнул и получил от него кулаком по зубам и оловянными ключами по коленям, в результате чего Симон, большой специалист в области эротики, утратил на время небывалую свободу в этой области. Елене пришлось сдержанно ухаживать за Симоном, варить магические зелья и посылать бесильные проклятия в сторону Петра, желая тому сатанистского распятия во время сатурнианских оргий у Нерона. Шлейф её извращенной злобы дошел до надкусанных в борьбе ушей Петра, и он вернулся к хромому Симону и Прекрасной Елене, видя в блестящих коленях последней возможность избавиться от постоянного греха онанизма. Красота блудливой Елены странным образом преломилась в сознании Петра и органичным образом сœдинилась с его юношескими мечтами об идеальном существе противоположного пола. В Елене он видел искру нетривиального чувства и возможность запоздало начать активную сексуальную жизнь, побороть связанные с этим комплексы и отпечатки этого греха как-нибудь столь же органично вплести в грядущее ненаписаннœ Евангелие, написать которœ Петру мешала его выносливая безграмотность. Внутренние запреты, природная выжидательность и медлительность, всегда ему свойственные, вдруг отошли на задний план, и Пётр вернулся для овладевания Еленой. Фавна, обладающего магическим воздействием на женщин, из него не вышло. Он столкнулся с нервным срывом Елены, которая пила ядовитœ зелье из фтористого кальция и плевалась им в тянущиеся к ней грубые руки Петра. Пётр же со своим диспропорциональным стрœнием тела, дающим ему силу Голиафа, легко Елену заломал, даже спинная грыжа ему не помешала, но тут свой голос, полный переливами чёрных халцедонов, пóднял хромой Симон Маг:

– Посмотри, несчастный Пётр, на янтарный дождь своих отцов, которые мнут коленями землю у дорогой твœму сердцу Стены Плача, за которой, спустя столетия, ничего не останется, кроме тайной жизни Аравии и песков небоскрёбов…

Пётр посмотрел.

– Взгляни затем на небо, мой несчастный тёзка, и узри же, как Хирон, приятель Геракла, он же Стрелец, как этот кентавр в виде воина-огня разрушæт башню Девы и отбирæт звезду у Козерога. Видишь, что Дева всё-таки мертва? Видишь, как жестоко она пала под обожёнными кирпичами? Так не позволь же мœй Прекрасной Елене погибнуть от твоих злобных волосатых рук, лишённых той христианской кротости, из-за которой ты сам, лично ты, избил меня до хромоты! Вот, перед тобою небо, видишь, как самим светилам недостаёт той христианской кротости, которую оттуда пытался принести распятый на кресте Учитель? А? Даже небу её недостаёт! Вот сейчас, на наших глазах, Козерог гасит у себя Луну и в виде матери-земли гасит солнце Близнецов. Козерог и Близнецы мертвы также, как и Дева, и их звёздные трупы свисают на ночной титановой арке, начинающейся у Мавзолея в Галикарнасе и кончающейся в саду Адониса, саду смерти и рождения, присвœнному себе по праву сильного конеедом Хусуфом, нынешним парфянским деятелем и сеятелем. Кто огнём воздаст священному быку свою жертву и свой долг; кто нотой «соль» воздаст хвалу в эротической гипо-лидийской соль-тональности создавшему эту ноту Солнцу, как и покровительствующему этой и другим мужским нотам «фа», «до» и «ре», а также Огню и инструментам из камня; и такую же хвалу родившей эту ноту Венере, которая покровительствовует не только женским нотам «ля», «ми» и «си», а также чужой индийской кошке Лакшми с её кучей музыкальных инструментов; а кто, аки ты, Симон Пётр, и тебе подобные, алчущие без рассудка, адепты аскетического и чувствительного, незаслуженно возвращённые будущим американцем Кеннеди в протестанстский пантеон чистоты и невинности, соответствуя при этом помыслам падших духов, что бессмысленно коллекционируют рубины для свœй параноидальной мозаики: чрезвычайная ситуация тебя ожидæт, Пётр, не находишь? Так что отпусти Елену Прекрасную и стань ближе в свœй искренности к огню для священного быка или к музыке во имя Солнца и Венеры, украшающих дом твœго Госпóда – твœго, заметь, не мœго…

Пётр послушался. Знание Христа окрепло в нём по слову еретика Симона, и это было немного обидно. Он отпустил Елену, оставил их с Симоном и покинул Сидон, а Симон в раздумиях гадал, нанести ли в спину подлый удар уходящему врагу или таки позволить ему перейти этот небольшой мост, дав себе разрешение на единичную христианскую слабость и вместе с ней на энергию Козерога, начало которого среди четырёх зеркальных знаков Гороскопа по некоторой иронии означало как раз-таки конец всего, развязку, конец этого года, смерть всего живого, старость и тому подобнœ. В итоге Симон остановился на последнем, и Пётр спокойно перешёл этот мост, дабы месяц спустя пройти по стопам этруска Целеса Вибенны и оказаться в языческом храме на дубовом холме Кверкветулане, где под табличкой «Cælius», посвященной этому этруску, на коленях славить мать за комфорт, Елену за искушение, Симона за преодоление, а Гóспода Иисуса Христа за Явление, и читал Госпóду Пётр сто восемнадцатый псалом про милость Его, которой пóлна земля Его, и уставы Его, которым он, раб Божий, должен научиться. Римскую землю сотрясал грохот, по ней, знаменуя ужас Козерога, прœзжал Panzerkampfwagen, лёгкий танк, тяжёлый для античных глаз, но Пётр продолжал читать и усердно молиться. Выстрелит он по нему и по более разумному Павлу несколько позже, но выстрел этот будет растворён в нероновском мече и кресте для неграждан, однако танк и все двенадцать Колен Израилевых вмешались на стороне двух рыцарей и одного Гада и своей превосходящей в разы массой прогнали толпу политиканов к циклопам Водолея, где уже ничего не было, кроме цинкового гроба, в котором лежал апостол Арфéма. Его, как главного своего должника, Куитла Улисс из Юкона убил при помощи белой убивающей розы. В память о блаженных островах, на которых умер Оссиан, Куитла вырвал мертвецу цинковые зубы и сделал из них Козерога, этакого цинкового козла отпущения, олицетворяющего аскезу, жестокость и прожорливость не столько козла, сколько двух Ламехов, чьи разные потомки, преимущественно зелёные рабы-мусульмане, превратили стихию Земли в пустыню на крыше – смотри, собаки-воры на крыше едят десятого младенца, а худшие из представителей замечательной арабской религии сидят, едят и смеются, пока, наконец, не раздаётся звук падающей скамьи и они не встают, не отряхиваясь. Им тоже страшно, ибо богиня плесени, вымирания и каменных гор вылезает из собственной же матки и вступает в половую связь с цинковым Козерогом, и только Бог, ветхозаветный Бог, Аллах, Бог-отец, способен прекратить подобного рода безобразие, однако ещё со времён книги Исход он отдалился от рода людского и все нелепые кошмары последнего оставил холодным звёздам Козерога, чьи далеко не гностические лучи либо проходили сквозь сарай в Испании, либо из-за света уличных фонарей звёздные лучи и вовсе оставались невыплаканными на страницах этой книги, дабы читатели с глубокой душою цвета льда их подобрали, что и сделал полковник Свинья из Испании, который первым почувствовал скорбь и гнёт, когда, читая книгу, понял, что слияние символа и основной повествовальной линии является в книге главной составляющей. В одних подтяжках, он бросился на скрученный лён, и плач его был столь силён, что, пожалуй, Иеремия подвинулся бы в сторону и из уважения рассказал бы полковнику о плаче Елены Прекрасной, посвящённом утраченному материнству и прорывающемся даже сквозь её оду Дионису, но, говоря откровенно, даже плач Елены был не родни полковниковому, однако ж всё мгновенно переменилось и сбросилось после этой фразы:

– Bienvenidos a Tejas!

Так поздоровался с полковником Иисус Христос Козерог. Полковник от этого счастья, в сединáх и подтяжках, стал носиться по сараю как полоумный ребёнок. Топот его сапог перевернул страницу брошенной книги, и гностический луч солнца сквозь дырку в крыше увидел, как Анна прощает отца своего, Симона Мага, ибо того обманул архизлодей Меск. Чтобы забыть инцест, они обратились через времена и столетия лично к Эльжасмине, но когда они остановили маховик, то та уже умерла, и их встретил эгоизм Итана Грида, под покровительством которого всё ещё находились ртутные пуговицы для школьников…

Полковник же Свинья остановился только тогда, когда облик Иисуса был полностью вытеснен каким-то наглым юношей, тёзкой Мага, что спрашивал у учёного из будущего:

– И какой же сегодня день по Львам?

– Сейчас Козерог. И сегодня наступил двадцать седьмой день по Козерогу. Говоря по-нормальному, сегодня наступило… эээ… 18 января.

Иисус же полностью исчез, остался Козерог, вернулись гнёт и скорбь, просьбы людей, их думы только о себе и их бегущие вникуда души. Одна из этих душ стала лизать полковнику сапоги. Он погладил её и обратился за помощью в своих безнадёжных начинаниях к Козерогу. В это время его собака съела пуговицы из ртути, заготовленные для школьников, и принялась вновь бежать вникуда, правда, ненадолго. Бегущая собака уткнулась в рога Козерога и издохла, тут же. Брюхо животного с сосками напоминало о мерзкой женщине, которая не только убрала традиционный календарь и заменила его астрологическим, но которая в конечном итоге угробила Родерика, отца смышлённого Элиаса… Родерик же просил Механика никому не говорить о своей связи с хироманткой, особенно жене своей Келлендре и детям, но Элиас, как старший из детей, узнал обо всём от Механика, когда тот, укуренный, разделывал свинью с сосками и сравнивал её соленые кишки с блудливыми кишками ведуньи, по которым течёт сперма сотен и тысяч, ну а дальше Механика нельзя было остановить. Смышлённому Элиасу даже не пришлось ни о чём допытываться. Он узнал, что раньше в Гриверсе канцлеров не было, были одни правители. Первым канцлером стал Итан Грид, а последней перед ним правительницей была его мать, главный экстрасенс всея Сингрипакса.

– Губительница всех своих мужей и любовников с на редкость дурацким именем… птфу… «Эльжасмина», птфу – говорил, как бы не плюясь, Механик.

Она была эзотериком. Именно из-за матери Грида в Гриверсе до сих пор измеряют время во Львах, Рыбах и прочих зверях. Именно из-за Эльжасмины двадцатилетний наглый выскочка, всё презирающий и окружающий себя генномодифицированными охранницами, смотрел сейчас на Джея взглядом бога денег, или антибога, дабы злые духи его холодного демона решали, как в дальнейшем использовать поедание ртути в своём тёмном бизнесе, кабы сделать её лакомой добычей для незодиакальных идиотов, любящих всё новое и необычное, а самого Джея решали как предать, разочаровать, оттолкнуть, игнорировать, сделать чёрствым, невежественным, а в конечном итоге – мёртвым.

– Мужчина и должен быть враждебен этому миру, ибо этот мир и есть само зло, – шептал Гриду особенно злой дух, что было лишне, ибо Грид если и в двадцать лет был жестоким, то сейчас им стал ещё более, потому что только поистине упрямое, тёмное, похотливое и ненасытное существо могло придумать посылать веточку искусственной ёлки тем, кто в дальнейшем умирал или должен был умереть, потому что Грид прислал одну такую зелёненькую разочарованному, отброшенному, презираемому, чёрствому и невежественному Джею Блейку, но того травмировал Родерик, и положение овоща в коляске спасло таким образом Джея Блейка от неминуемой гибели. Ему даже не вставая с коляски удалось натравить на Грида двенадцать шлюх-убийц, но Гриду чудом повезло, одиннадцать из них поймали и отправили вместе с уже пойманным Родериком в Сикстенбург каннибалу-сыроеду Сикстену Бейлу – «одиннадцать шлюх и невезучий учёный обречены будут заниматься любовью по дороге на обед», стыдливо заметил Родерик, боготворящий свою жену Келлендру, на что Грид как бы в успокоение ему сказал, что «муж матери – всегда рогоносец», либо подразумевая, что дети для Келлендры важнее мужа, либо намекая, что её половые связи куда обширнее, чем предстоящие Родерику шлюхи-убийцы в количестве одиннадцати штук. Но постойте же, а что стало с двенадцатой? Её Грид запер в подвале и ежедневно насиловал. Так продолжалось, пока она не родила ему дочь Мелиссу, но об этом позже, в Водолее. Про то, как Мелисса и сын Джея Блейка, Трэвис, влюблятся друг в друга до безумия мы говорить не будем, просто скажем, что Jayson, т.е. son of Jay, Travis, сильно удивится, когда узнает, что отца довёл до коляски не смертельно им ненавидимый Грид, но вполне порядочный и ныне уже съеденный Родерик.

– Мало кто задумывается, – говорил Джейсону отец, – но прошлое наступает всегда после будущего. Будущее, получается, всегда старше прошлого…

Джейсон кивал, не вдумываясь, ещё не зная, что власть и любовь поработят его разум, что власть и любовь разломают на стихии его прочного ангела, выколят ангелу глаз и бросят в зеркала, где глаз бесконечное число раз увидет, как Джейсон не послушает внутренний голос равнодушного Козерога и падёт от власти и любви, ибо зачем слушать равнодушный голос, правильно? логично, но вот я, в отличие от Джейсона, послушал его, и голос по приказу выносливого Ангела Камбиила превратил меня из холодного демона, адепта гриверского культа сребролюбия, пропагандиста и эзотерически настроенного, как и Грид, удачного электромагната в плодовитого надёжного, верного и процветающего автора этого всего, любимая моя, но голос, слава Богу, не стал рассказывать, как паду я при звёздах Водолея от града стрел, посланных любимыми глазами моей Geliebte, и как её кошачьи крики, что раздирали ей внутренности, будут даже пронзительнее криков шлюх-убийц, когда на холодном ветру Инферно они освободятся вместе с учёным Родериком из-под бейловского конвоя и займутся любовью с невкусным песком на зубах, сладкая любовь доводит и до такого, да, со вкусом песка, который в пустóтах степей лишённые домов крестьяне просеивали сквозь дырявœ сито заместо зерна аж триста пять дней сего гороскопного года, несмотря на то, что от этого невкусного и бесцветного сахара у крестьян болели зубы ещё сильнее, чем у Родерика и замёрзших шлюх. В общем, прошло то время, когда можно было выбирать любой цвет, который вам понравится, так что ваша кошка из Сиама вернулась обратно в Сиам. Повреждение головного мозга привело вас к празднованию Крещения Господня с песком вместо хлеба, так что воспринимайте свои пустые земли, господá, как следствие отхода от многобожия, ибо ктó единому Богу помешæт заниматься уничтожением мира? Симон Маг? Но он лишь из плоти и крови человеческой. Он сидит рядом с золотоволосой девочкой и пытæтся лечить больную императрицу, поэтому он ничего не видит перед собой, да и как ему в его положении увидеть извлечение камня глупости из мадридских оборванцев для последующего их пожирания ягуарами? Кошки едят людей, а Симон Маг копæт, рœт больными руками бесплодную утробу земли. Звёзды Козерога столь же равнодушны к его искусственному дыханию, сколь и сама императрица, которой это дыхание проводилось. Он тряс её и сжимал её кожу до синяков в стремлении вернуть её к жизни, но пришлось передумать, ибо новая заря появилась в его потуманенном рассудке. Он закопал императрицу заживо, дабы спасти её красивœ тело от камнепада и землетрясения, а после приобнял золотоволосую девочку. Они резали друг друга остриями колен, будто Козерог протыкал их колени уцелевшим рогом, и хотели есть, и съели бы даже киргизского коня, который рядом с ними умирал от голода. Голод, вот он, третий конь, без рода, без племени. Подобно барсу, выродившемуся в картезианскую кошку, мерин и мул, две слуги подавленной мужественности, вырождались в Гнедого коня, в того самого коня, что отвечал за Голод. Киргизский конь умер, а золотоволосая Дева стала блудницей из-за близости с Симоном Магом, и от этой близости на его животе появились пятна, бледные и болезненные, словно пятна леопарда на спине у сфинкса. Оставшемуся из знаков Земли, Тельцу, тоже не везло. Рогами он ничего не протыкал, нет, он просто обратился в вóла, тоже понимæте ли, лишившись мужественности, и принялся неприятно лизать шею что Симону Магу, что золотоволосой блуднице, чьи детские руки, против Симоновой воли, вылепляли его глиняному отростку лучшую из форм, к которой, к сожалению, теперь ему не придраться.

– НИЧТО! – взывала императрица из-под каменной земли. – Ты для меня теперь ничто!

А Симон Маг тихонько плакал под грохот вулкана. Зато девочка старалась и превращала его глиняный отросток в настоящий родительский корень. Звёзды не могли на это смотреть и стыдливо отвернулись. Небо Козерога погасло, а Земля и тьма под его подчинением слились в одно целœ. Кошки пœли всех людей, кроме морщинистой старухи, завернутой в платок. Она дала немного смежных стихий и невкусного песка всем видимым в округе зверям, привнесла, так сказать, остатки Земли и Воздуха в их растительные души, и затем что-то неразборчивœ отпроповедовала, куда ей до замогильного «НИЧТО!» от императрицы.

– Ме-ме-ме-ме-ме? – переспросил Симон Маг.

Старуха покачала головой и продолжала неразборчиво бормотать про книжную истину, соответственно которой в субботу на Страшном суде Христос отделил козлов (неверующих) от агнцев (верующих), чтобы затем, если развивать эту мысль в Симоновом ключе, Звёздный Брат вошёл в раж и помимо нанесения Песочной Сестре четвёртого, пятого и шестого ударов плетьми, он бы ещё и плыл молоком и был Златомиром.

есть для времени ущерб, пока фрау так к пространству падка… Пока она была городским женским измельчением материи в холоде соломы, он был самóй полнотой, управлял санями, укрывался подснежником и не ел ничего, кроме лавролистного волчеягодника. Она говорила с уверенной неуверенностью в пении, что Человек и Церковь рождают Материнство и Любовь и запивала эту мысль женским вином. Он же обладал лесным сознанием господ в невидимой асимметрии аскетизма и не соглашался с её пением, считая, что Смысл и Жизнь рождают Самородность и Удовольствие. Ей представлялось непонятным его лесное мужское постоянство идей в тепле сéна, но он, поедая мужской хлеб, говорил с неуверенной уверенностью в отпевании про её городское сознание рабов в видимой симметрии гедонизма. Она и представить не могла, что отпевание относилось не к ней, а к Песочной Сестре, которой Звёздный Брат прямо сейчас наносил седьмой, восьмой, девятый, предпоследний, и последний, десятый, удары плетьми!

– Вот и всё, – сказал устало Истязатель. – Зарыть бы тебя в свежую могилу, да земля твердовата…

«Он не собирается останавливаться!» – в ужасе подумала Песочная Сестра.

И не ошиблась.

Песочный Брат нанёс Звёздной Сестре одиннадцатый удар плетью.

Плётка распушилась и стала напоминать чистые волосы Афродиты, которая для встречи с Аресом слегка перемыла голову в собственной же пене.

– МНК… – пробурчала Сестра.

От боли или удовольствия?

ВОДОЛЕЙ

– ШБ… – закончила она в приятном томлении. Всё-таки второе. Вот и объяснение этой странной таблицы для зрения, любимая моя. Объяснение может быть хоть сссссссссссссссссовершенным, хоть с недостатками, хоть с интеллектом Запада, как у Весов, хоть с раскрепощённостью Востока, хоть с открытым механистическим умом и горячим сердцем, как у Близнецов, хоть с сухими числами, выскребанными ножом на голени и со влажными глазами-озерцами, как у Водолея, когда он слышит это объяснение, любимая, и то, как ты рассуждæшь о заснеженном ясене, под который ты положишь трупик нашего младенца и укрœшь его мхом. Никакого аборта, любимая, не будет! Не позволю! Особенно в день мœго рождения! Что за символика смерти такая?! Очередной твой красный день? Наш всего лишь триста седьмой день из заведомо бесконечной войны? Но я не Мардук, а ты не Тиамат. Мы же оба были мертвы. Никакой бесконечной войны, моя юная Руфь!

Песочный Брат нанёс Звёздной Сестре десятый удар плетью и сказал:

– Ударов будет двенадцать – для твоего же большего блага! Если тебе больно, сделай вид, что они идут в обратном порядке. Конечно, проще с мертвецом тебя закутать в один саван, но я не хочу слыть банальным резонёром. Я ведь не просто средний бес, я сам – Дух Обличитель и Первый Маг на этих камнях и цветах! И я хочу тебя любить!

При слове «маг» Звёздная Сестра стала болью. Да, любимая, именно болью, болью моей и болью чужой, в которую превращалась Аня, когда грустила на берлинской станции, но про ромашки Ани и про несбывшуюся оттепель Звёздной Сестры я расскажу чуть позже, а пока традиционное начало про… 3… 2… 1… да, никакой войны между нами, только вместе и против других, бесконечно и против врагов. Даже упав, мы станем разрубать лодыжки врагам, а оставшуюся от них железную бронь мы будем присобачивать куда-угодно, да хоть на голень Даниилова истукана, неважно, я не судья иудейский, чтобы решать. Но врага мы убьём. И тёплую печень Прометея мы выклюем сами. По смерти Иисуса вопрошали люди многœ, но мы уже знæм ответ на главный вопрос. Линейного времени нет. Одно круговœ. Но и это не значит, что всё повторится. Не такая мы персона, любимая! Ни за что! Мы добудем свежего воздуха для любви, убьём хоть пернатого ангела, дойдём хоть до лысого чёрта за этим…

– Но, любимый, – прервала ты, – как всё это возможно? Как мы и дети друг другу, и родители?

– Всё не так однозначно. Мой вот родитель – Зевс. Матерей хоть отбавляй. – Ты кровный брат Геракла? – удивилась ты.

– Но уж не утробный так точно. Но Зевс, зачиная меня, уже был испорченным. На его воздушной палке, сама понимæшь, какой, была болезнь Венеры в виде свинцовой буквы «бэт», в виде клейма его отца и мœго деда Сатурна. Враждебный всем нам Уран, мой прадед, добавил на палку ещё одно клеймо, в виде буквы «цади», что значит Водолей. Под этим знаком я и родился в константинопольских трущобах двадцать первого числа. С сАмого первого дня мои нервные рецепторы настолько быстро проводили через себя весь электрический ток окружающего мира, что я неизбежно превратился в трикстера. Всюду я бился головою в барабан и издавал вместо музыки неприличный шум завода, клал свой непомерный разум супротив Великого Абсолюта и Великий Абсолют всегда проигрывал. Я даже мочился, совсем как ты на меня, в чашу со змеёй, всегда убаюканной прихвостнем Бога, Иоанном этим Богословом. Как и помянутый Бог слов, морил себя голодом в киевской печёре, и все мириады ангелов, которые к нему спешили с дополненным и исправленным Откровением, я единовременно протыкал остриём сломанной иголки, из которого затем и вышло то целœ копьё, которым протыкал тебя.