Дом входил в необозримое наследство знаменитого вельможи елизаветинского и екатерининского царствования Адама Васильевича Олсуфьева. Законных и прямых наследников Олсуфьев не оставил, зато, находясь последний год жизни в изнуряющей болезни, написал несколько раздраженных завещаний, противоречащих и друг другу и законодательству.
Семнадцатый год вокруг колоссального состояния шла непримиримая борьба между незаконной дочерью, а теперь уже незаконными внуками и троюродными полуплемянниками. Во времена фавора Платона Зубова племянники почти одолели, уже составили высочайший рескрипт, уже ожидали царской подписи, но неожиданная кончина императрицы Екатерины Алексеевны разрушила приготовления.
Доброжелатели незаконных отпрысков едва не решили дело, играя на привычке Павла I поступать наперекор матери, но и тут что-то сорвалось в самую последнюю секунду. Многие тысячи страниц исходящих и входящих бумаг исписали красивым канцелярским почерком и сшили в десятки томов, прогибавших казенные полки. Несколько месяцев назад императору вновь доложили о запутанной тяжбе, и он вдруг мимоходом обронил, что было бы недурно изучить дело на предмет признания имущества вымороченным с обращением в доход казны. Обе стороны пришли в отчаянье, прибегли ко всем рычагам и были, кажется, даже близки к соглашению.
Достаток и тех и других совершенно истощили подношения, услуги стряпчих, взятки и пошлины. Уже и из будущего наследства разным полезным людишкам обещали немалые доли, столь щедрые, что неясно становилось, сколько останется самим наследникам и останется ли хоть что-то.
Пока шло разбирательство, за поместьями, особняками и доходными домами следили временно назначенные управляющие, пользовавшиеся, конечно, имуществом с необыкновенной для себя пользой. Дом на Невском тогда был доверен надворному советнику Альтбергу, поселившемуся тут же, на втором этаже. Непосредственными делами заправляла его супруга Шарлотта Францевна.
Крыша текла, лестница давно нуждалась в замене, фасад – в свежей штукатурке. По бумагам работы успешно проводились и даже не по разу, но когда-то респектабельный дом приходил во все больший упадок. Квартиру на третьем этаже передали в наем некой госпоже Бубновой, которую никто из жильцов никогда не видел, имея дело только с Шарлоттой Францевной, а после сдали частями – втрое примерно дороже. Цены тем не менее оставались необыкновенно привлекательными при общей столичной дороговизне.
Комната стала для Свистулькина настоящей находкой, удобной близостью к присутственным местам. Нужные канцелярии и департаменты располагались не дальше пешеходной прогулки, возможной даже для калеки.
Лифт еще не изобрели, карабкаться на последний этаж с его увечьем было непросто. Вдобавок перила приходились при подъеме под неудобную левую руку. Комнату пониже этажом Кузьма Степанович не мог себе позволить, добираться ежедневно с окраин тоже не получалось. Пешком он просто не дошел бы, а на самом дешевом извозчике выходило не по карману. За такие деньги можно было поселиться разве что в подвале дворового флигеля, но это Свистулькин считал уроном для дворянской чести. Пусть течет крыша, пусть он всякий раз выбивается из сил, забираясь на свой этаж по ненадежной лестнице. Пусть. Зато среди чистой публики.
Соседи по квартире пребывали в схожих жизненных обстоятельствах: держали оборону на последнем редуте пристойности. Свистулькин по живости и легкости характера быстро со всеми перезнакомился, а с некоторыми даже сошелся.
Две комнаты снимало многодетное семейство титулярного советника Петра Кузьмича Подколокольного, прежде служившего на превосходном месте в казенной палате, а теперь прозябавшего на ничтожной должности в Медицинской коллегии. «Пострадал за правду», – несколько туманно объяснял превратность судьбы Петр Кузьмич. Человек он был, говоря прямо, малоприятный: угрюмый, молчаливый, придирчивый. Его супруга Лукерья Поликарповна, уставшая женщина, пропахшая кухней, еще меньше подходила для товарищеского общения. Зато Свистулькин неожиданно сдружился с их младшим сыном Никитой – живым и любопытным мальчиком. Никита охотно помогал Кузьме Степановичу поднять воду или дрова, с благодарностью принимал гостинцы, но главное, любил зайти к нему долгим петербуржским вечером, послушать про сражения и походы.
Пройдет совсем немного времени – и подпоручик Смоленского полка Никита Подколокольный вспомнит эти вечера перед своим первым сражением подле крепости, чье румынское название почти неодолимо для русского человека. Служить в том же полку, что и Кузьма Степанович, казалось ему чем-то важным и символичным.
Поручик Подколокольный получил тяжелое ранение под Салтановкой, но к Малоярославцу вернулся в строй, в заграничном походе отличился под Лейпцигом и вошел в Париж уже капитаном и георгиевским кавалером.
Подполковником сражался под Варной, а после командовал, и очень умело, полком на Кавказе. В отставку вышел генерал-майором пятидесяти трех лет. Впрочем, это дело далекого будущего, пока же Никита, приоткрыв рот от внимательности, слушал батальные повести Кузьмы Степановича – честно сказать, не всегда до конца точные.
Воспоминания об этих днях, полные теплоты и нежности к старшему другу, содержатся в письме Подколокольного из лабзинского архива – ценнейшего собрания свидетельств о жизни и постжизни Свистулькина.
Еще одну комнату снимала старая дева тридцати трех лет Ульяна Августовна Шпомер, жившая уроками фортепьяно. Отец ее, Август Карлович, хоть и происходил из природных лифляндских немцев, судя по многому, сильно обрусел. Он занимал не особенно высокую, но необыкновенно заманчивую должность из тех, что вызывают всеобщую уверенность в бесчестности сами по себе, без конкретных оснований.
Семейство Шпомеров в те счастливые, давно миновавшие дни занимало очаровательный дом на берегу Фонтанки. Выезд, прислуга, парижские наряды, гости, в доме не смолкало веселье. Ульяна Августовна была третьей, младшей дочерью, ее баловали даже сильнее старших, которых уже успели выдать замуж, и очень удачно. Старшую Прасковью – за красавца ротмистра древнего рода, едва ли не Рюриковича. Среднюю Алевтину – за коллежского асессора, в котором все признавали глубочайший ум и прочили блистательное будущее. Часто стал бывать в доме еще один ротмистр, тоже самого достойного происхождения, вдобавок отличный танцор, одевавшийся с большим изяществом. Главные слова еще не прозвучали, но дело продвигалось вполне определенно. Ротмистр бывал почти каждый вечер и называл Августа Карловича и его супругу папенькой и маменькой. Обсудили уже и венчание, пока внутрисемейно, по-домашнему. Ульяна Августовна хотела успеть до Троицы, но родители думали об Успении, да и то не вполне уверенно, склоняясь больше к Покрову.
Гром, молния и буря обрушились на мирное семейство, в считанные дни разметав уютный очаг. Экспедиция свидетельства счетов затеяла в ведомстве Августа Карловича изыскание на предмет злоупотреблений. Проверка носила не обычный дружеский характер, а, напротив, самый дотошный, въедливый и грозный. В трагический августовский день Августа Карловича вызвали в Экспедицию, где грозный и хмурый генерал потребовал истолковать суммы, указывая строчки в лежащих перед ним бумагах. Объяснений почти не слушал, а только двигал дальше, все сильнее повышая голос с каждой следующей цифрой. Дело пошло на крик, кулак несколько раз опустился на столешницу, промелькнули словечки: «Сибирь», «каторга», «сгною». Несчастный Август Карлович неожиданно встал во весь рост, оправил вицмундир и хотел что-то сказать, но вместо этого замертво рухнул на персидский ковер генерала, подаренный к юбилею службы подчиненными и сослуживцами.
Точные обстоятельства досадного происшествия едва ли можно установить по прошествии двух столетий. Все сходились, что злоупотребления в самом деле имели место, в подтверждение высчитывали расходы Августа Карловича на столь широкую жизнь, сравнивали с доходами, не забыв и наградные. В самом деле, несоответствие выходило очень заметное.
Причины несчастья называли самые разные, и все очень убедительные. Одни говорили, будто бы высокопоставленный вельможа, начальник и покровитель Августа Карловича, повздорил с другим высокопоставленным вельможей из-за важного назначения (даже называли конкретно Тамбовское наместничество), и вся ревизия – подкоп и интрига, нацеленная против покровителя. Другие, и не менее убедительно – что Август Карлович проявил чувствительность институтки, совершенно неожиданную для возраста и положения, будто бы контролер просто нагонял, как водится, ужаса, но не с целью уничтожить, а желая увеличить сговорчивость. Дескать, ничего Августу Карловичу не грозило, кроме некоторых, пусть и крупных, расходов.
Так или иначе, после кончины несчастного чиновника расследование как-то само собой сошло на нет.
Супруг средней сестры, получивший недавно за особые заслуги надворного советника, взялся разбирать дела усопшего. К его удивлению, не только богатства, но даже внушительного достатка Август Карлович не оставил. Имелся лишь незначительный вклад в сохранной кассе да мыза на родине покойника, из самых ничтожных, к тому же заложенная. Обратились даже в Сенат с просьбой о чрезвычайной помощи для неимущей вдовы и семейства.
Скептики были возмущены:
«Невозможно! – горячились они. – Решительно невозможно! Уж сотню-другую тысчонок оставил наверняка. Сейчас отплачут, вышибут из казны деньгу на вспоможение, а там, глядишь, доходные дома появятся и деревеньки под Воронежем».
Скептики ошиблись: не было ни вспоможения, ни сотен тысяч, ни деревенек. После продажи мызы и выплаты долгов от наследства остались такие пустяки, что надворный советник, хоть и присвоил почти все, но остался глубоко разочарован.
Очень скоро Ульяна Августовна вместе с матушкой очутилась в комнатушке на последнем этаже запущенного доходного дома. От всего былого процветания уцелели несколько сотен рублей ассигнациями, немного столового серебра и фортепьяно хорошей венской работы. Ценнейшая вещь для того времени. Здоровье матушки совершенно расстроилось под двойным ударом бедности и вдовства. Кавалеристский жених бесследно растворился в петербургском сумраке.
Обращение за помощью к родственникам принесло немногое. Зять-ротмистр успел прокутить приданое – так же, как до того расправился с собственным наследством, со службы пришлось уволиться после неприятной истории с полковой кассой. Супруги с двумя детьми жили теперь в тульском имении родственников мужа. Номинально бывший ротмистр помогал управлять расстроенным поместьем, а по сути, жил нахлебником. Высокородное семейство распространило на них неохотную щедрость, избегая скандала и пятна на фамильной репутации. Сколько-нибудь существенно помочь сестра и ее непутевый супруг не могли.
Надворный советник охотно делился советами и житейской мудростью, но денег не давал ни копейки. Его запуганной жене удавалось иногда утаить для них какую-нибудь мелочь из хозяйственных сумм, но этого было, конечно, совершенно недостаточно.
Ульяна Августовна, к ее чести, не отчаялась и взялась за уроки фортепьяно и языков: французского и древнегреческого. Со временем сложилась устойчивая клиентура, передававшая терпеливого педагога знакомым. Года через два она смогла отказаться от языков и сосредоточилась на фортепьяно, что оплачивалось получше. Трудолюбие и бережливость позволяли держаться приличной бедности, не впадая в нищету. Через несколько лет скончалась матушка, даже после смерти сохранившая на лице выражение удивленной обиды, которое не покидало ее все эти годы. Ульяна Августовна никогда бы в этом не призналась даже себе, но эта смерь существенно облегчила для нее тяжесть жизненных невзгод: и материальных, сократив расходы, и моральных – матушка непрерывно сетовала на бедность, ворчала и требовала удобств, недоступных при их доходах, отказывалась принимать реальность и обижалась.
Кузьма Степанович быстро сдружился с соседкой. Ульяну Августовну привлек неунывающий нрав капитана, она с интересом выслушивала его увлекательные рассказы. Правда, печальный жизненный опыт сильно подточил романтическую девичью доверчивость, и Ульяна Августовна иной раз не могла сдержать легкой улыбки, когда Свистулькин чересчур расправлял паруса фантазии.
Кузьме Степановичу соседка казалась образцом аристократической утонченности. Он чрезвычайно ценил их дружбу, в особенности возможность поупражняться во французском.
Свою слабость к этому языку Свистулькин объяснял целой историей, достоверность которой остается на его совести. Великий Суворов, по уверениям Кузьмы Степановича, лично знал его и ценил за смелость и умение ладить с солдатами. Известна была полководцу и слабость Свистулькина к горячительному.
В конце 1791 года случилась неприятная история: ссора в офицерском собрании, даже драка, после – гауптвахта. Отозвали производство в секунд-майоры, к которому представили за доблесть в Мачинском деле. По выходе с гауптвахты его немедленно отвели к Суворову.
– Ну что же ты, Кузьма? – укоризненно спросил будущий генералиссимус.
– Так скучно, Александр Васильевич, – ответил Свистулькин, пряча глаза.
– Так делом займись, Кузьма. Праздность – мать всех пороков. Учиться тебе нужно. Будешь приходить ко мне ежедневно к девяти, после построения.
Свистулькин начал посещать занятия у Суворова, где офицеров учили тактике, стратегии, фортификации, а среди прочего и французскому. Иногда Александр Васильевич сам выступал в качестве педагога – честно сказать, не самого успешного из-за нетерпеливого нрава и чрезмерного темперамента. Знанием, полученным из рук кумира, Кузьма Степанович гордился до крайности. Конечно, знал язык Свистулькин едва-едва, понимал с пятого на десятое и почти не говорил, но любил все равно чрезвычайно.
Нередко Кузьма Степанович посещал Ульяну Августовну с вечерним визитом. Он обязательно приносил с собой гостинец: баранки, бутылочку мадеры (к чему хозяйка относилась не вполне одобрительно), а чаще всего пакетик с тремя-четырьмя золотниками чая. Свистулькин быстро узнал, что со времен процветания Ульяна Августовна сохранила пристрастие к дорогому и экзотическому напитку. Соседи самым милым образом проводили вечер, немного болтали по-французски, причем Шпомер старалась говорить помедленнее и подбирала слова попроще, Кузьма Степанович рассказывал свои неисчерпаемые истории, она играла ему на фортепьяно и даже немного учила играть самого – насколько это, конечно, возможно для однорукого. Слух у него, кстати сказать, был безукоризненный.
Ульяна Августовна, судя по всему, успела составить на Кузьму Степановича известные планы, да и он не без удовольствия посматривал на ее округлости, когда она отходила, скажем, к буфету за чашками или усаживалась за инструмент.
Одиннадцатого марта 1801 года выдался чудесный, совсем весенний день. Настроение у Кузьмы Степановича было превосходное. Он посетил утром товарища[5 - Заместителя.] столоначальника, служившего в армейской экспедиции, который совершенно его обнадежил на предмет пенсии. На радостях Свистулькин прикончил за обедом давно припасенную чекушку, после чего решил сбегать в трактир купца Еремеева за еще одной бутылочкой.
Трактир располагался на Грязной улице, нынешней улице Марата. Перед Свистулькиным по Невскому фланировали два офицера Измайловского полка, беседовавшие по-французски. Шли они неторопливо, так что Кузьма Степанович без труда подобрался поближе, привлеченный звуками любимого языка. Первое время он не совсем понимал, о чем речь. Тиран, какие-то мартовские иды. Затем молодые люди обсудили некоторые начинания императора. Французского офицерам не хватило, в дело пошли некоторые русские слова. Свистулькин поморщился. Он и сам в глубине души считал многие затеи Павла дуростью, но никуда не годится дворянину и офицеру прикладывать помазанника божьего непотребными словами. И тут один из молодых людей сказал: «Ничего, всего три дня – и мы, даст бог, избавим Россию от курносого недоумка».
Кузьма Степанович остолбенел, осознав услышанное. Первым порывом было накинуться на изменников и лично их арестовать. Он даже ускорил шаг, догоняя заговорщиков, но оступился на своей деревянной ноге и едва не упал. Только тут Свистулькин сообразил, что пожилой калека может не одолеть двоих молодых крепких мужчин. А если убьют? Жуткая тайна не будет раскрыта, государь и Отечество останутся в страшной опасности. Пусть даже не убьют: все-таки смертельная схватка посреди дня на главном проспекте столицы – это слишком причудливо даже для таких чрезвычайных обстоятельств, пусть попросту сбегут, пусть даже один. Тогда заговорщики будут предупреждены. Нет, так рисковать Свистулькин не мог. «Если бы не проклятое несчастье, – думал Кузьма Степанович, – в старые времена уж я бы их!»
Откровенно говоря, Кузьма Степанович себя переоценивал. Все-таки далеко за пятьдесят – по меркам своего времени совершеннейший старик. Плюс тяжелая жизнь, проведенная в походах и сражениях, старые раны, увлечение алкоголем, медицина восемнадцатого столетия. Скажем прямо, даже с рукой и ногой у него не было шансов. А если уже совсем честно, то и в молодости, в самом расцвете, он едва ли одолел бы двух сильных и рослых мужчин.
Свистулькин, предаваясь пустым сожалениям, давно миновал Грязную улицу. Подле забора строящегося нового здания Знаменской церкви офицеров ожидали сани. Заговорщики расселись по экипажам, еще раз раскланялись и разъехались в разные стороны.
Кузьма Степанович напоследок внимательно рассмотрел преступников, сани и лошадей. Взял извозчика. Редкая расточительность при его финансах! Еще и не торговался. Он торопился в тайную экспедицию Сената – политический сыск тогдашней России. Свистулькина, конечно, коробило при одной мысли о доносе – поступке, недостойном дворянина и офицера, но делать нечего. Долг и присяга.
На входе в Сенат Кузьма Степанович встретил неожиданное препятствие. Парадную дверь охраняли богатыри-кавалергарды – сверкали начищенные кирасы. Выслушав Свистулькина, один из молодцев ухмыльнулся в огромные, чудесно подкрученные усы, второй и вовсе не удержался от смешка.
– Проспаться б вам, ваше благородие, – нахально заявил богатырь с волшебными усами.
Кавалергардов можно понять. Кузьма Степанович выскочил из дома как был – в затрапезном. Поверх ветхой и затертой сорочки накинута заношенная епанча неопределенного цвета от старого, еще потемкинского мундира. У Свистулькина была форма нового образца, очень пристойная, с двумя-тремя невыводимыми пятнами на белом сукне шинели и совсем незаметной дырочкой, прожженной на правом рукаве кафтана, но ее он сберегал для утренних походов в канцелярии. Кузьма Степанович был не особенно выбрит. Сложно справиться со щетиной, орудуя копеечной бритвой перед тусклым зеркальцем, имея в распоряжении одну только руку. Позволить же себе цирюльника даже через два дня на третий он не мог. Вдобавок, и это важнее всего, от Кузьмы Степановича попахивало водкой.
Очень скоро Свистулькин отчаялся прорваться и опять на извозчике двинулся прямо в Михайловский замок. Все повторилось. Караульные гвардейцы Семеновского полка встретили Кузьму Степановича недоверчиво, даже позволили отчетливые насмешки. Здесь уж Свистулькин решил идти до конца. Разговор пошел энергичный, и чем дальше, тем больше. Дело дошло до того, что геройского капитана, кавалера ордена Святого Владимира 4-й степени с бантом, которого сам Румянцев расцеловал под Кагулом в обе щеки и обозвал сукиным сыном, ветерана шести кампаний и пятнадцати сражений, не считая малых стычек, толкнули ружьем в грудь. Свистулькин отлетел на несколько шагов и сел в лужу. В самом прямом смысле. От унижения, обиды и бессилия он едва не заплакал.
Привлеченный шумом скандала, к караулу подошел дежурный офицер поручик Савельев. Он недовольно и даже агрессивно спросил у Свистулькина, зачем тот безобразничает. Кузьма Степанович, с большим трудом поднявшись, начал горячо объяснять. Савельев при первых же словах смягчился, попросил не продолжать при нижних чинах, завел в караулку и даже помог отряхнуться, привести себя в порядок после падения.
Наедине Савельев крайне участливо и внимательно уточнил подробности: как выглядели офицеры? что за мундиры? кому Кузьма Степанович успел рассказать? кем вообще Свистулькин занят в столице? где и с кем живет?
