Ракетное утро России

Мужчина небольшого росточка, с окладистой пушистой бородой, одетый в длинный сюртук военного покроя без знаков различия, долго не мог оторвать взгляд от Дворцовой площади и Александровской колонны. Он ничуть не походил на свои портретные воплощения, которые каких-то полтора года назад украшали присутственные места.

Генерал Кельчевский сухо предложил присесть. Перед ним на широком дубовом столе среди папок бумаг выделялась одна – с копиями документов по делу бывшего самодержца, а ныне ординарного гражданина Российской Республики Николая Александровича Романова, осуждённого Чрезвычайным трибуналом к смертной казни.

– Меня привезли в Петроград для исполнения приговора?

– А вы ожидаете другой судьбы?

Гражданин Романов печально покачал головой.

– На несбыточное не надеюсь. Но что случится с моей семьёй?

Строгое узкое лицо Кельчевского, практически ровесника экс-государя, казалось лет на десять старше. На его плечах висела ответственность за армию и флот, жалкое подобие имперских вооружённых сил 1914 года. Романов, напротив, испытывал редкую безмятежность. От него давно уже ничего не зависело. Марии Федоровне и детям не грозит опасность, их будущее в худшем случае пройдёт в ссылке. Но он ошибался.

– Не буду лукавить. До выборов в Учредительное собрание в России не должно остаться монархической партии, как и надежды возродить монархию. Самый радикальный способ состоит в полной ликвидации дома Романовых. Не только вас! – генерал сделал долгую паузу, убедившись, что его слова произвели нужный эффект. – Я в меньшинстве. Из тех, кто полагает возможным сохранить вам жизнь.

– Мне? – иронично приподнял бровь осуждённый. – Главному злодею, лично повелевшему расстрелять мирных обывателей в день Кровавого воскресенья? Полноте, гражданин министр. Историю пишут победители, я в проигравших, и нет той низости, что вы способны мне предложить во искупление явных или мнимых грехов.

В блеклых глазах Кельчевского мелькнул интерес. Генерал позволил себе маленькую слабость – поговорить с человеком, олицетворявшем ушедшую эпоху, чуть отступив в сторону от главной задачи беседы.

– А вы считаете себя невиновным?

– Я считаю себя за всё ответственным. Кровь девятого января, декабрьских боёв в Москве, Ленского расстрела – она на мне. Правление такой великой державой, коей была рухнувшая империя, невозможно одной лаской и увещеваниями, не мне вам говорить. Я ответственный – и я понесу наказание. Насколько справедливое – история рассудит. Но вы, быстросменные правители, как патроны в пулемётной ленте, ни за что не отвечаете. Мало того, что отвергли обязательства империи, отчего цена российского слова на международном договоре меньше затраченных на подпись чернил, каждое новое правительство не считает должным вспоминать обещанное прежним. Я узнал из газеты, вы отказываетесь от мирного пакта Лавра Корнилова с кайзером! Пусть вредного, безбожного, до прискорбности ошибочного… Но кто вам поверит? Посему растут симпатии к монархистам. Ни один российский самодержец не открещивался от договоров прежнего императора, утверждая – то обещано отцом, а не мной, – Романов гордо выставил бороду-лопату вперёд и выложил главный довод, выстраданный за месяцы заточения. – Я в ответе за казни, что совершили мои предки. За разгон польского восстания. За позорный провал Крымской компании, хоть меня на свете не было. А вы? Сколько убиенных, но некого даже попрекнуть! Эсеров и эсдеков корниловцы вырезали всю верхушку. Подчистую! Ставили к стенке без суда и следствия. Как и деятелей с национальных окраин. Малороссия умылась слезами… Вам мало? Палачи пребывают или на своих постах, или на почётном пенсионе!

Он перевёл дыхание, тяжёлое, как звук кузнечных мехов.

– Не буду отрицать – во многом с вами трудно не согласиться. Но республика зиждется на новомодной политический теории – власть от народа. Каждое следующее правительство представляет всё тот же народ, оттого обязано преемствовать действия предыдущего.

– Новомодной? – развеселился Романов. – Шутить изволите, генерал. В Европе сей теории более ста лет. И что мы видим? Фикция одна. Выборы выборами, а правят одноразовые политики, лишь прикрываясь народным мнением и народными же чаяниями.

– Стало быть, вы, отрёкшийся, мечтаете о возврате российского престола? Если не себе, то кому-то из Романовых?

– Генерал, вы же не глупый человек… Прекрасно понимаете, что я подписал отречение практически с «Наганом» у виска и совсем не тот текст, что обнародовали фигляры с карандашной подделкой моей подписи. Но вы угадали в одном – моей семье слишком тяжко под шапкой Мономаха.

Кельчевский откинулся в кресле.

– Вы по-прежнему считаетесь главой семьи, коей Богом даровано править Россией.

Экс-государь только руками развёл – не от него зависела воля божья, когда был помазан на царствие Михаил Романов.

– Нам, Николай Александрович, необходимо ваше отречение от прав и претензий на престол всего рода Романовых. Публичное, в храме.

– Вот как? Чья-то совершенно дикая идея… В истории не припомню ничего подобного.

– Значит, историю делаем мы.

– Это не составит труда, но что будет с моими родными, с семьями великих князей?

– Вечная высылка. Вас – тоже.

Романов медленно приподнялся со стула и шагнул к окну на Дворцовую площадь. С ней столько связано…

– Известно ли вам, Анатолий Киприанович, что со мной уже год никто не разговаривал о политике? Даже охрана. Учтивые, не скажу дурного, но в спину летело – злодей! Теперь вы предлагаете перечеркнуть прошлое не только собственное, но и всего рода?

– Так точно, Николай Александрович. Альтернатива мне претит, но, боюсь, иного выхода не сыщется.

Свергнутый монарх молчал около минуты, уткнувшись взором в окна дворца. Министр не торопил. Наконец, прозвучал приговор – себе и всем своим близким.

– Что же, готовьте лицедейство. Романовы – больше не августейшая семья, разве что благодаря родству с другими дворами. Sic transit gloria mundi.

Так проходит мирская слава…

Он отвернулся от окна. Теперь Зимний дворец, всё, что здесь обретено и утеряно, не имеет к нему отношения.

Выполнив неприятную миссию в отношении бывшего царя, Кельчевский принял ещё одного визитёра, куда более ему симпатичного – полковника Александра Засядько. Начальник разведки Генштаба рассказал о расследовании в Эривани.

– Прихожу к выводу, Анатолий Киприанович, что, несмотря на явную неудачу в Батуме, немцы основательно интересуются ракетным делом. Готовы на любую гадость, лишь бы украсть наши изобретения.

– Вижу, им удалось.

– Я не был бы столь категоричен. Из того армянского бюро уцелел всего один инженер, после двух сильных ударов по голове он мало полезен, тем более его мозги изрядно порчены опиумом. Насколько я смог понять, они лишь усовершенствовали ракетную снасть Семеновича.

Генерал извлёк старинный фолиант с затейливой латинской вязью на переплёте. На отмеченной закладкой странице министр увидел престранные гравюры ракет, похожих на рыб с широкими плавниками на задней части.

– Это для устойчивости ракеты в воздухе – подсказал разведчик, заметив взгляд начальника.

– Однако же… Семнадцатый век!

– Увы, ракетной теорией мало кто занимался всерьёз, нарезная артиллерия вытеснила ракеты полвека назад. Нужно двигаться дальше!

– И снова появятся на горизонте неприятные субъекты неджентльменскими методами, – нахмурился министр.

– Есть предложение, Анатолий Киприанович. В 1830 году мой пра-прадед, царство ему небесное, рассчитал вес порохового заряда для полёта ракеты к Луне.

– Фантазии почище «Из пушки на Луну» француза Жюля Верна?

– Ближе к реальности. Но большинство обывателей примет подобное начинание именно как фантазию. Кто-то бредит звёздами и междупланетными путешествиями, глядишь – и ассигнованиями поддержит.

– Склоняюсь к мысли, что надо основать цивильное с виду заведение, ведающее эфирными ракетными экипажами… Звучит воистину бредово, будем уповать – на какое-то время собьёт с толку иностранных злоумышленников. Займитесь, Александр Степанович.

Но воплощение этого прожекта отложилось на послевоенную пору и началось только в январе 1924 года.

Глава вторая. Звёзды над домом

Решение сына ехать в Россию застало отца врасплох. Великовозрастный бездельник к двадцати девяти годам не выбрал, какая стезя ему по душе. Детские выдумки о небесных кораблях, что приносили единственному отпрыску фамилии Тилль регулярный доход за рассказы и небольшие статейки в журналах, совершенно абсурдно было считать делом жизни. Хуже всего, что о намерении перебраться в опасную державу он поведал отцу за два часа до поезда, не дав никакой возможности себя отговорить. Родитель всё же выказал возмущение, сознавая бессилие слов.

– Думаешь, Юрген, мы с твоей матушкой случайно бежали из Москвы осенью семнадцатого? С падением Романовых Россия стала вертепом! Наши предки шесть поколений жили там, служили верой и правдой…

– Я понимаю, отец. И прекрасно помню хаос первого месяца Директории. Но сейчас там навели порядок. По крайней мере, больше не ожидается никаких революций и погромов.

– Но здесь, в Париже, порядка больше. Возможности безграничны. Если их мало – плыви в Америку. Только делом займись, а не пустопорожними мечтаниями.

Убедившись в бесполезности увещеваний, Пауль Тилль вручил наследнику ключи от московского дома и стопку бумаг, наказав заодно проверить российскую недвижимость семьи. На том и обнялись, прощаясь.

Юрген подхватил саквояж, объёмистый, но для переезда в чужую страну до неприличия малый. У дома, в уютном парижском предместье, его ждал заказанный фаэтон.

– То дело ждёт меня в единственном месте – в Российской ракетной академии. Не болейте, отец! Я дам телеграмму, как устроюсь.

На перроне парижского вокзала он смотрелся странно в тёплом пальто и в шапке на меху –в феврале температура не решилась опуститься ниже ноля. На Александровском вокзале в Москве Юрген первым делом запахнулся плотнее и обвязал шарф поверх воротника.

За шесть с половиной лет здесь мало что изменилось. На привокзальной площади глаза рябило от множества рекламных афиш, да пространство до Тверской оказалось забито повозками и моторными экипажами куда более плотно, чем в год бегства во Францию.

– Жорка! Приехал-таки… Здорово! – как всегда – опоздавший, навстречу нёсся Мишенька, румяный на морозе, весь в облаках пара, точно пристяжная в тройке после быстрой езды. Полы его широкой шубы трепыхались словно паруса, потерявшие ветер.

– Бонжур, мон амии…

Друзья обнялись, москвич тут же, сбавив градус весёлости, предупредил: на улице французским не щеголять. После семнадцатого бывшие союзники прокляты местной прессой, «французского шпика» городские обыватели могут и перетянуть поперёк хребта. Равно английского, немецкого или турецкого лазутчика – любого с непонятным наречием.

– Вот это да… Как же они отличают турецкого от, скажем, киргизского?

– Известно как – сначала бьют, потом спрашивают. Россия, брат! Али отвык?

– Темнеет, – Юрген, на российский манер – Георгий, вернулся к насущным делам. – Сначала к себе. Отец оставил мне дом у Тверской.

Мишенька пытался отговорить и оставить дела на завтра, переночевать у него на Пресне. С той же успешностью не советовал брать сверкающим лаком таксомотор, предлагал нанять извозчика или вообще пройти пешком пару кварталов по приятному бодрящему морозу. И едва рот успел открыть в протесте, когда парижанин щедро кинул шофёру крупную купюру французских франков, а тот, неблагодарная скотина, попенял ещё, отчего не российские рубли.

Доходный дом Тиллей в версте от Александровского вокзала был углублен в один из бесчисленных переулков, где до революции жил люд средней солидности – служащие не ниже титулярного советника, отставные военные с доходом от имений, университетская профессура. В вечернем полумраке он, освещённый электрическим уличным лампионом, выглядел весомо, с аккуратным подновлённым фасадом. Узкий палисадник опоясал высокий железный забор – явное новшество. В старые времена в этой спокойной части Москвы так не огораживались.

Уезжая, герр Пауль Тилль подписал у стряпчего договор с конторой «Шлезенберг и сын» на доверительное управление недвижимостью. Накопленный с семнадцатого года доход складывался в кругленькую сумму, достаточную для самой безбедной жизни Юргена.

– В твоих окнах свет, – заметил Мишенька.

Георгий заметил множество других деталей, усиливших опасения. Недоброго опасался и отец: как восстановились почтовые сношения с Россией, контора «Шлезенберг и сын» не соизволила ответить ни на единое письмо. Но дом – не кошель с золотом, его умыкнуть невозможно, документы в порядке… Тилль решительно тиснул пуговку электрического звонка.

Толстомордый привратник, соизволивший высунуться не ранее чем через полчаса, буркнул через решётку:

– Чаво нада?

Две заиндевевшие фигуры за калиткой палисада – высокая в импортном пальто и мелкая круглая в шубе – выглядели парой заплутавших шалопаев.

– Я – хозяин этого дома герр Тилль! – важно заявил Георгий, начисто отметая совет Мишеньки не выпячивать иностранщину.

– Шо? Какой такой херр? А ну проваливай отсюдова, не то городового кликну!

Не дожидаясь помощи властей, начальник калитки явил их взору метлу, по массивности рукояти смахивающую на дубину.

– Это я позову полицию! – начал было полемику ущемлённый в правах владелец, но Мишенька впился ему в рукав.

– Брось! Сюда нужно с судебным приставом… Полиции твои бумажки времён Директории – разве что подтереться. Говорил же, едем ко мне, покушаем, отметим встречу, завтра с новыми силами…

– Ты прав, мон ами. Веди.

Не успели они выйти на Тверскую, как дорогу перегородили три массивных силуэта. Судя по скрипу снега сзади, ретирада также была отрезана. Мишенька охнул и повалился как сноп. Шапка с головы слетела, через лоб потекла струйка крови. Георгий отскочил в сторону, прижавшись к стене.

– Прыткий шо твоя блоха! – хохотнул крепкий мужик в извозчичьем тулупе, с тяжёлой рукоятью бича под кушаком. – Ладно, не трону, дыши. Кожушок свой, шапку давай. Саквояжик кинь, не доводи до греха.

Другой мужичок извлёк из-за пазухи топорик.

– Он нас видел, Игнат.

– Пусть его, – неожиданно решил главарь. – Сымай всё и проваливай.

Одежда, деньги, документы на дом, паспорт французский, паспорт с двуглавым орлом… Глядя на мрачных типов и тусклый отсвет фонаря на топоре, Георгий удостоверился – это ещё не самая большая из возможных потерь.

Оставшись в костюме на трескучем морозе, он бросился к Мишеньке, с которого грабители сорвали шубу.

– Вставай! На снегу мигом замёрзнешь!

Но товарищ гимназических лет не ответил. Ему было уже всё равно. Он лежал и смотрел вверх немигающими глазами.

В разрывах облаков сияли первые звезды, такие же холодные и колючие, как встреча на родной земле.

* * *

Отставной полковник генерального штаба Александр Степанович Засядько без малейшей приязни смотрел на арестанта – высокого мужчину лет под тридцать с глубокими ранними залысинами на сильно вытянутом черепе и пучком поросли под носом, заменявшим усы по новомодному европейскому фасону. Породистое лицо, украшенное парой синяков – от тёплого приёма в камере или любезностей полиции, излучало уныние.

– Так что, будьте любезны, гражданин Засядько, при сём субъекте – единственная бумажка, в ней вы записаны. Значицца, знакомы с ним?

– Не имел чести ни слышать, ни видеть, ни в переписку вступать. Я могу идти, гражданин пристав?

– Погодите! – взмолился задержанный. – Я не тратил времени на переписку. К вам множество желающих будет, хотел первым успеть.

На столе в кабинете пристава 6-го Тверского участка лежала вырезка из французской газеты, перепечатка из «Московских ведомостей» о создании ракетной академии с торжественным обещанием: через десять лет первый реактивный экипаж взлетит на околоземную орбиту, ещё через десять первый гражданин Российской Республики увидит Землю с космической высоты. Там же сообщалось о наборе в штат академии.

– Стало быть, ракетчик из Парижу к нам пожаловал, – хохотнул пристав, и его глумливый смех да боли напомнил грабителя с Тверской.

– Зря! В объявлении определённо указано: только граждане России.

– Но я гражданин! – возмутился незадачливый покоритель междупланетного пространства. – Бандиты украли мои документы, но остались же записи с семнадцатого…

По лицу полицейского Засядько догадался, что для обращения в архивы понадобится толчок, равный по силе тропическому тайфуну. Парень с синяками на лице торопливо рассказал свою историю – бегство родителей из корниловской России из-за ссоры Пауля Тилля с генералами Директории, служба во французской авиации, космическая фантастика после войны. Поведал о прискорбных обстоятельствах приезда – обобран до нитки, не пущен в родной дом. Да ещё полиция вешает убийство гимназического друга.

– Боюсь, изыскания в архивах ни к чему доброму не приведут, – остудил кандидата Засядько. – Ладно, отец ваш пострадал от корниловского произвола, за неприятие диктатора-узурпатора честь ему и хвала. Но вы! Как бы ни ругали мы Лавра Георгиевича, он офицеров собрал, сколотил из остатков Русской армии какое-никакое войско и немцев отбросил от Минска и Киева, отчего смог подписать с ними мир на не самых худших для России условиях. Где вы были тогда? Били кайзеровцев на французском аэроплане? Брависсимо, только это чужая война. Если все ваши слова подтвердятся, гражданин Тилль, вы считаетесь дезертиром.

– Но амнистия…

– Амнистия освобождает от ответственности, но не означает забвения. Говорите, отец – обеспечен? Так молите у гражданина пристава дозволения отправить ему телеграмму в Париж, пусть пришлёт денег на обратный билет. И – прощайте, герр Тилль. Или как вас там?

– Не могу, – глухо возразил арестант. – Я поклялся ему, что буду в России делать ракеты! Если нет другого выхода, судите меня. Отсижу и снова приду в академию.

Засядько встал, давая понять – разговор окончен.

– Результат будет тот же. Лётчик? В них нужды не вижу, до полётов человека в ракетном аппарате ещё много лет.

– Сударь, я закончил петроградскую техноложку! Механику, слушал курс химии по взрывчатым веществам! – Георгий, отбросив сдержанность, почти кричал. – Я знаю виды топлива! Я умею делать расчеты по формулам Говарда, Оберта и Циолковского… Я…

– Вы – неудачник, герр француз, – отрезал Засядько. – Ракетное дело требует осторожности, везения. Вы умудрились влипнуть в неприятности на ровном месте. Как же вам доверить топливо, взрывчатые вещества? Да и условия у нас, имейте в виду, совсем не рассчитаны на отпрысков благородных семей с собственными домами на Тверской.

– Но я выжил в двух десятках воздушных боёв, когда многие, куда более опытные авиаторы получили своё… – развёл руками Георгий. – Неужели вы мне не дадите хоть маленький шанс?

– Я не даю шансы. Только работу. Для вас у меня её нет.

Он бросил Тилля в убитом состоянии. В этом же расположении духа кандидат в ракетчики пребывал ещё три дня, отбиваясь от соседей по камере, глотая несъедобную бурду и периодически отвечая на вопросы полицейского следователя – с какой целью отправил в лучший мир гимназического приятеля. Когда отчаянье полностью затопило душу, очередной грохот замков в железной двери камеры ознаменовал вызов к тому же приставу и новую встречу с Засядько.

– Тилль… Уленшпигель? Согласно народному фольклору – плут, надувала и вообще отвратительный персонаж.

– Нет! Тилль – это фамилия.

– Знаю, – ректор академии вытащил пару французских журналов. – Фантастика, конечно. Но… Вы пишете, что рулевой ракетный двигатель может быть только жидкостный, но никак не твёрдотопливный. Что гироскоп в ориентации междупланетного аппарата будет работать так же, как на Земле. Что в надутом воздухе костюме для открытого эфирного пространства путешественник не сможет свободно шевелить руками…

– Нужна особенная конструкция сочленений на локтях и плечах!

Засядько сгрёб журналы в стопку.

– Касательно тёмных мест биографии придётся ещё подумать. Но, по крайней мере, вы действительно мыслите инженерно.

Георгию почудилось, что через решётчатое окно участка пробился луч света.

– Вы берёте меня в…

– Нет. Но из полиции вызволю. Под своё ручательство.

Пристав солидно кивнул.

Громадное пространство от Парижа до Москвы Георгий преодолел за четверо суток. На следующий шажок – чтобы приблизиться к Академии ушло шесть дней. Он был готов двигаться по дюйму, по микрону, но двигаться!

Потому что звёзды не только холодят. Они ещё и зовут.

Глава третья. Послевоенное и предвоенное

Бурный водоворот политических событий в послевоенной России привёл к смене думского большинства и перетряхиванию состава правительства. На фоне министров-однодневок, порой – включая самого премьера, Кельчевский смотрелся неким островком стабильности, эдакой скалой в людском море. Он считался героем войны с Турцией. Дабы принизить заслуги генералов Директории, ныне опальных, их достижения приписывались военачальникам Кельчевского. Победы, истинные и мнимые, сложили мифологию Республики. Она не отринула традиций Полтавы и Бородино, но требовались персонажи новой, послеимперской эпохи. Анатолий Киприанович испытывал порой странное ощущение памятника самому себе. Его терпели, его тянули на свою сторону и правые, и левые, но реальное влияние слабело. Армия была сокращена самым радикальным образом, политики считали, что в союзе с Германией, потрясённой к тому же внутренней революцией, нет непосредственной внешней опасности; бюджетные ассигнования полились в укрепление экономики, то есть в бездонные карманы распределителей этих ассигнований. Военное министерство наполнилось новыми людьми, отчасти – не от высокой их компетенции, а от угодливости очередному премьеру.

Посетив Кельчевского в Петрограде, Засядько увидел, как быстро сдал некогда бравый генерал. Волосы вконец поредели, щёки ввалились, седые усы упрямо и жалко топорщились…

– Смотрите на меня, Александр Степанович, словно привидение узрели, – подметил министр, выходя из-за стола. Подчинённых таким жестом он не приветствовал. – Что же, вы правы. А сами выглядите бодро. Вот как вдохновляет настоящее дело, с дальним прицелом.

Засядько пожал дряблую руку министра и не пытался возражать в духе «вы ещё молодцом», знал – постаревший генерал чует фальшь за версту. Поэтому тут же приступил к делу.

– Для начала мы собрали всё, сделанное предшественниками. Увы, даже не всё из пройденного удалось восстановить. Армяне сумели воспроизвести ракеты Семеновича с воздушными плавниками вместо шеста, они обозвали их на английский манер – стабилизаторы. Неизвестно, как точно удавалось стрелять литвинским ракетчикам, но в Поти результат был удручающим – хорошо если половина снарядов полетела примерно к цели.

– Стало быть, вернётесь к шестам? Как ваш предок?

Генерал закурил. Кожа его нездоровой грязно-песочной желтизны красноречиво говорила: или пора бросать мелкие удовольствия вроде табака, или уж накуриться вдоволь напоследок. Румяный и чернявый Засядько с круглым, чуть ассиметричным лицом и тонкими щёгольскими усиками смотрелся оскорбительно сияющим рядом с увядающим Кельчевским. Длинные чёрные кудри, отпущенные в поэтическую гриву после ухода с воинской службы, делали его облик соответствующим авантюрному начинанию: отправить человека в междупланетное пространство на реактивной тяге. Что никак не сказывалось на инженерной точности его мыслей.

– Никак нет. Шесты – лишний груз. Да и многоступенчатую ракету с ними не сделать. Только стабилизаторы. Нужна опытовая база, сотни, даже тысячи пусков.

– Верю… Но и эти ассигнования, что нам отжалели на двадцать четвёртый год, под вопросом. А испытательный полигон, лаборатории, не говоря уж о материалах, требуют изрядных средств. Вдобавок, наша задумка – сделать Академию чисто партикулярным заведением, смущает финансовых светил: отчего военное ведомство тратится на цивильных.

Засядько вскинулся.

– Неужели всё зря?

– Отнюдь. Знаю, мне не долго осталось, так что обязан внести последнюю лепту. Сделаем мы наш ракетный сундучок с двойным дном. Пусть Академия так и будет приманкой для фантазёров. А в Главном артиллерийском управлении создам специальный отдел. Готовы снова надеть погоны?

Ракетчик даже подскочил, вытянувшись в струнку.

– Так точно, гражданин генерал!

– Не прыгайте… Есть в той ложке мёда и бочка дёгтя. Небось, привыкли к московской жизни? Придётся проститься. В Москве всё чрезвычайно дорого. Да и открыта она слишком для иностранцев. Есть артиллерийские полигоны в Поволжье, подальше от любопытных глаз.

– Супруга расстроится, но жене военного – не привыкать, гражданин генерал. А в Москве…