– Генерал, вы же не глупый человек… Прекрасно понимаете, что я подписал отречение практически с «Наганом» у виска и совсем не тот текст, что обнародовали фигляры с карандашной подделкой моей подписи. Но вы угадали в одном – моей семье слишком тяжко под шапкой Мономаха.
Кельчевский откинулся в кресле.
– Вы по-прежнему считаетесь главой семьи, коей Богом даровано править Россией.
Экс-государь только руками развёл – не от него зависела воля божья, когда был помазан на царствие Михаил Романов.
– Нам, Николай Александрович, необходимо ваше отречение от прав и претензий на престол всего рода Романовых. Публичное, в храме.
– Вот как? Чья-то совершенно дикая идея… В истории не припомню ничего подобного.
– Значит, историю делаем мы.
– Это не составит труда, но что будет с моими родными, с семьями великих князей?
– Вечная высылка. Вас – тоже.
Романов медленно приподнялся со стула и шагнул к окну на Дворцовую площадь. С ней столько связано…
– Известно ли вам, Анатолий Киприанович, что со мной уже год никто не разговаривал о политике? Даже охрана. Учтивые, не скажу дурного, но в спину летело – злодей! Теперь вы предлагаете перечеркнуть прошлое не только собственное, но и всего рода?
– Так точно, Николай Александрович. Альтернатива мне претит, но, боюсь, иного выхода не сыщется.
Свергнутый монарх молчал около минуты, уткнувшись взором в окна дворца. Министр не торопил. Наконец, прозвучал приговор – себе и всем своим близким.
– Что же, готовьте лицедейство. Романовы – больше не августейшая семья, разве что благодаря родству с другими дворами. Sic transit gloria mundi.
Так проходит мирская слава…
Он отвернулся от окна. Теперь Зимний дворец, всё, что здесь обретено и утеряно, не имеет к нему отношения.
Выполнив неприятную миссию в отношении бывшего царя, Кельчевский принял ещё одного визитёра, куда более ему симпатичного – полковника Александра Засядько. Начальник разведки Генштаба рассказал о расследовании в Эривани.
– Прихожу к выводу, Анатолий Киприанович, что, несмотря на явную неудачу в Батуме, немцы основательно интересуются ракетным делом. Готовы на любую гадость, лишь бы украсть наши изобретения.
– Вижу, им удалось.
– Я не был бы столь категоричен. Из того армянского бюро уцелел всего один инженер, после двух сильных ударов по голове он мало полезен, тем более его мозги изрядно порчены опиумом. Насколько я смог понять, они лишь усовершенствовали ракетную снасть Семеновича.
Генерал извлёк старинный фолиант с затейливой латинской вязью на переплёте. На отмеченной закладкой странице министр увидел престранные гравюры ракет, похожих на рыб с широкими плавниками на задней части.
– Это для устойчивости ракеты в воздухе – подсказал разведчик, заметив взгляд начальника.
– Однако же… Семнадцатый век!
– Увы, ракетной теорией мало кто занимался всерьёз, нарезная артиллерия вытеснила ракеты полвека назад. Нужно двигаться дальше!
– И снова появятся на горизонте неприятные субъекты неджентльменскими методами, – нахмурился министр.
– Есть предложение, Анатолий Киприанович. В 1830 году мой пра-прадед, царство ему небесное, рассчитал вес порохового заряда для полёта ракеты к Луне.
– Фантазии почище «Из пушки на Луну» француза Жюля Верна?
– Ближе к реальности. Но большинство обывателей примет подобное начинание именно как фантазию. Кто-то бредит звёздами и междупланетными путешествиями, глядишь – и ассигнованиями поддержит.
– Склоняюсь к мысли, что надо основать цивильное с виду заведение, ведающее эфирными ракетными экипажами… Звучит воистину бредово, будем уповать – на какое-то время собьёт с толку иностранных злоумышленников. Займитесь, Александр Степанович.
Но воплощение этого прожекта отложилось на послевоенную пору и началось только в январе 1924 года.
Глава вторая. Звёзды над домом
Решение сына ехать в Россию застало отца врасплох. Великовозрастный бездельник к двадцати девяти годам не выбрал, какая стезя ему по душе. Детские выдумки о небесных кораблях, что приносили единственному отпрыску фамилии Тилль регулярный доход за рассказы и небольшие статейки в журналах, совершенно абсурдно было считать делом жизни. Хуже всего, что о намерении перебраться в опасную державу он поведал отцу за два часа до поезда, не дав никакой возможности себя отговорить. Родитель всё же выказал возмущение, сознавая бессилие слов.
– Думаешь, Юрген, мы с твоей матушкой случайно бежали из Москвы осенью семнадцатого? С падением Романовых Россия стала вертепом! Наши предки шесть поколений жили там, служили верой и правдой…
– Я понимаю, отец. И прекрасно помню хаос первого месяца Директории. Но сейчас там навели порядок. По крайней мере, больше не ожидается никаких революций и погромов.
– Но здесь, в Париже, порядка больше. Возможности безграничны. Если их мало – плыви в Америку. Только делом займись, а не пустопорожними мечтаниями.
Убедившись в бесполезности увещеваний, Пауль Тилль вручил наследнику ключи от московского дома и стопку бумаг, наказав заодно проверить российскую недвижимость семьи. На том и обнялись, прощаясь.
Юрген подхватил саквояж, объёмистый, но для переезда в чужую страну до неприличия малый. У дома, в уютном парижском предместье, его ждал заказанный фаэтон.
– То дело ждёт меня в единственном месте – в Российской ракетной академии. Не болейте, отец! Я дам телеграмму, как устроюсь.
На перроне парижского вокзала он смотрелся странно в тёплом пальто и в шапке на меху –в феврале температура не решилась опуститься ниже ноля. На Александровском вокзале в Москве Юрген первым делом запахнулся плотнее и обвязал шарф поверх воротника.
За шесть с половиной лет здесь мало что изменилось. На привокзальной площади глаза рябило от множества рекламных афиш, да пространство до Тверской оказалось забито повозками и моторными экипажами куда более плотно, чем в год бегства во Францию.
– Жорка! Приехал-таки… Здорово! – как всегда – опоздавший, навстречу нёсся Мишенька, румяный на морозе, весь в облаках пара, точно пристяжная в тройке после быстрой езды. Полы его широкой шубы трепыхались словно паруса, потерявшие ветер.
– Бонжур, мон амии…
Друзья обнялись, москвич тут же, сбавив градус весёлости, предупредил: на улице французским не щеголять. После семнадцатого бывшие союзники прокляты местной прессой, «французского шпика» городские обыватели могут и перетянуть поперёк хребта. Равно английского, немецкого или турецкого лазутчика – любого с непонятным наречием.
– Вот это да… Как же они отличают турецкого от, скажем, киргизского?
– Известно как – сначала бьют, потом спрашивают. Россия, брат! Али отвык?
– Темнеет, – Юрген, на российский манер – Георгий, вернулся к насущным делам. – Сначала к себе. Отец оставил мне дом у Тверской.
Мишенька пытался отговорить и оставить дела на завтра, переночевать у него на Пресне. С той же успешностью не советовал брать сверкающим лаком таксомотор, предлагал нанять извозчика или вообще пройти пешком пару кварталов по приятному бодрящему морозу. И едва рот успел открыть в протесте, когда парижанин щедро кинул шофёру крупную купюру французских франков, а тот, неблагодарная скотина, попенял ещё, отчего не российские рубли.
Доходный дом Тиллей в версте от Александровского вокзала был углублен в один из бесчисленных переулков, где до революции жил люд средней солидности – служащие не ниже титулярного советника, отставные военные с доходом от имений, университетская профессура. В вечернем полумраке он, освещённый электрическим уличным лампионом, выглядел весомо, с аккуратным подновлённым фасадом. Узкий палисадник опоясал высокий железный забор – явное новшество. В старые времена в этой спокойной части Москвы так не огораживались.
Уезжая, герр Пауль Тилль подписал у стряпчего договор с конторой «Шлезенберг и сын» на доверительное управление недвижимостью. Накопленный с семнадцатого года доход складывался в кругленькую сумму, достаточную для самой безбедной жизни Юргена.
– В твоих окнах свет, – заметил Мишенька.
