Палач приходит ночью
– Уйдет ведь, сволочь!
Выскочил из дома. Огляделся.
И тут вернулась способность трезво соображать. За кем бежать? В кого стрелять? Злоумышленник, скорее всего, давно уже чешет через заросли, как лось в период гона. А еще хуже, если затаится и рубанет по мне из засады.
Оставалось вернуться в дом. Там всю ночь я не сомкнул глаз. А утром отправился к уполномоченному.
Логачев, выслушав новости, посмурнел:
– Все же решили отомстить. Знаешь, лучше бы тебе пока куда-нибудь съехать. На учебу там…
– Все равно скоро в армию.
– Это когда будет. А достать они тебя могут в любую минуту. Чистим мы их, чистим, а они, как тараканы, снова лезут. Много их, сволочей.
Обстановка действительно была неспокойная. Продолжались террористические вылазки против властей. Так что прибьют тут меня, никто и не заметит. Но сниматься с родного села я не собирался.
– Не поеду! Мне бы револьвер. От врагов отбиваться.
– Дал бы. Но не могу. Револьверы только партийным и советским начальникам положены.
Я знал, что НКВД выдавало начальству со своих складов наганы в смазке. У отца такой был. А братья не дослужились. Ну а я уж и подавно.
– Неправильно это, – посетовал я. – Идейный большевик должен быть вооружен не только словом, но и револьвером.
– Чтобы стрельба по городам и весям не прекращалась, – усмехнулся уполномоченный. – Большевики тоже разные бывают. Многим и столовый нож не доверишь.
– А все же интересно, кто та паскуда, что в меня стреляла, – задумчиво произнес я.
– Будем разбираться.
Разбирались, разбирались, да не разобрались. Аресты в селе и городе продолжились – ячейку ОУН доскребали. Но в нападении на меня никто не признался.
К удивлению моему, среди арестованных не было ни Химика, ни его воспитанников‐националистов вроде Купчика. На них никто не показал.
Хотя, надо отдать должное, сам Химик внешне отлично перекрасился. Не уставал внушать на уроках детям, какое счастье, что пришла советская власть и освободила народ от панов и капиталистов. А еще он вечно терся около властей, всячески подчеркивая верноподданичество.
Я давно твердил о его ненадежности, но старшие товарищи поправляли:
– Мы всем даем шанс. Тем более искренне ставшим на сторону трудящегося народа.
Эх, тут сомнения были – по поводу искренности. Ведь я знал Химика другим. И был уверен, что ведет он со своими прихвостнями вражью работу.
После покушения на меня я присматривался к этой компании внимательно. Не раз сталкивался с Купчиком на улице и по работе, заглядывая на склад, где он трудился. Он был внешне равнодушен, старался меня игнорировать. Во мне же крепла уверенность, что стрелял в меня он. Почему? Было в его взоре и поведении нечто неуловимое, что задевало мои обостренные чувства. Будто стрелка компаса показывала на него. Но доказать я ничего не мог.
С уполномоченным Логачевым мы теперь встречались постоянно. Мне показалось, он присматривается ко мне. Нет, ни с какими подписками не приставал, не предлагал сотрудничать. Хотя я, наверное, не отказался бы, но оперативного интереса не представлял. Кому нужен агент – принципиальный комсомолец? Вот если бы бандит был… Скорее всего, он просто присматривал будущего сотрудника. Сначала призыв в войска НКВД, потом соответствующее обучение – и вот новый готовый оперуполномоченный. Но меня больше тянуло к высшему образованию и к железу, поэтому всякие намеки отводил в сторону.
В ноябре 1940 года Логачев вызвал меня к себе и спросил:
– Ты своего соседа давно видел?
– Какого соседа?
– Юлиана Спивака.
– Это Сотника?
– Его самого.
– Полгода как не видел. Птица вольная. Исчезает, появляется, когда захочет.
– Увидишь его – сообщи незамедлительно.
– А что с ним такое? – напрягся я.
– За старое взялся, неугомонный. Советская власть его от расстрела спасла. А он опять воду мутит. В подполье ушел. За вольную Украину воюет. Шастает везде, народ на бунт подбивает.
– Это он может.
– Ты ведь и в Бресте с ним сидел. С кем он там общался?
– Звир у него на побегушках был. Это который трубач с духового оркестра. Я же вам говорил. Присмотрелись бы к нему.
– Уже присмотрелись. Он тоже исчез. И тоже вместе с Сотником воду мутит.
– А я предупреждал!
– Самый умный? – неожиданно взвился уполномоченный. – Предупреждал он. Если бы мы всех арестовывали, о ком предупреждают, эта земля обезлюдела бы… Ладно, живи как живется. Не бери в голову.
Я и жил как жилось. Весь в делах и заботах.
А в январе 1941 года на меня свалилась новая, точнее, хорошо забытая старая забота. В село вернулась Арина. И потухшие было эмоции вспыхнули с новой силой…
Глава двенадцатая
– Приходи к нам в комсомольский агитотряд, – сказал я.
Мы с Ариной стояли на нашем любимом месте – на берегу, откуда открывался красивый вид на село и на изгиб реки. Погода была хмурая, все завалило снегом, но я любил зиму, было в ней свое суровое очарование. Наверное, любил я и Арину, только и ее очарование тоже становилось каким-то суровым. И от того робость моя никуда не девалась, а только росла.
– В агитотряд? – удивленно приподняла она бровь. – Я?
– Ну да, – горячо закивал я, любуясь на нее – такую ладную и точеную, напоминающую Снегурочку в своем отлично подогнанном полушубке и пушистой шапке. – Ведь ты… Ты такая. Ты же почти состоявшаяся актриса. Такие нам нужны.
– Ой, Ванюша. – Называла она меня всегда только так. – Все эти наивные детские игры. Все эти балаганы… Я уже давно взрослая. И жизнь моя взрослая.
Да, тут она права. Эта ее показная взрослость смущала меня больше всего.
Она вернулась в начале 1941 года, по окончании медучилища, и теперь работала вместе с отцом в больничке в Вяльцах. И за то время, что мы не виделись, изменилась очень сильно. Действительно перестала быть тем наивным и непосредственным ребенком, а становилась вполне взрослой дамой, которая все время приценивается, стреляя метко глазами и что-то выбирая, при этом как бы само собой демонстрируя свои многочисленные достоинства.
Восемнадцать лет – девушка уже на выданье. Однако она относилась к «отвергательницам», которые заняты больше не тем, кого выбрать из воздыхателей, а как отвергнуть больше народу. В результате таскался за ней хвостом только я, остальные держались на расстоянии. А потом, решив, что время положило конец былым раздорам, пошел в атаку Купчик.
Она же упоенно занималась тем, что приближала сначала одного из нас, потом другого. Прорывался в ней какой-то злой, бесшабашный женский норов.
Я вздыхал по ней. Мучился. А потом погружался в заботы и на время забывал. А она обижалась.
Потом она снова разругалась с Купчиком, как клялась, уже окончательно. И куда более благосклонно поглядывала в мою сторону. Так эти качели и раскачивались. Я уже привык к этому и жил то отвергаемый, то приближаемый. Время от времени думал расставить все по своим местам в серьезном разговоре с ней, но в очередной раз не решался.
В апреле Купчик, который все маячил в самые неподходящие моменты у меня перед глазами и раздражал неимоверно, куда-то пропал. Вместе с ним пропал и его приятель Оглобля. Поговаривали, что органы все же заинтересовались ими, вот они и сдернули от греха подальше. И как-то свободнее сразу дышать стало. Я сильно надеялся, что больше их не увижу.
Между тем пришла новость, которая опечалила меня, хотя я давно ожидал чего-то подобного. НКВД взяло Сотника при нападении на военные склады. До этого он слонялся по лесам, собирая свою освободительную армию. И вот решил затовариться оружием. Попался в ловушку. Теперь сидел в Луцке в следственной тюрьме НКВД. Понятно, что судьба его предрешена. Поставят к стенке, к доктору не ходи. И хотя он и противник нашему делу, но все равно мне было его жалко. Да и жизнью ему обязан. Но тут уж поделать ничего было нельзя.
Настало жаркое лето. К нам в МТС пришла еще техника, ее нужно было налаживать, имелось много брака, так что работы прибавилось.
Так я и крутился волчком. Готовился к призыву в армию. Иногда мотался с агитотрядом по городам и весям.
Эх, хорошо, когда только начинаешь сознательную жизнь. Все пути перед тобой кажутся светлыми и прямыми. Это только позже они начинают извиваться и путаться. А порой безжалостное течение жизни и ход истории так переплетают их, что перед тобой уже и не путеводные нити, а сплошной гордиев узел. Так запутаешься, что и не распутать, только разрубить. И вот таким великим путаником стала для всех нас война…
Часть вторая
Партизаны
Глава первая
Война началась неожиданно. Точнее, неожиданно для таких восторженных юнцов, как я. Говорили же мне вполне официально: «У нас с немцами пакт о ненападении». Я свято в это верил. А оно вон как вышло. Хотя брат еще зимой заверял: скоро немец попрет. Но по громкоговорителю на улице села вещали другое, а громкоговоритель – он куда более информирован, как я честно полагал.
После того как Молотов объявил о вероломном нападении Германии, ощущения у меня были путаные. С одной стороны, конечно, дураку понятно, что война – это ужас, лютая погибель, да еще когда она прямо под боком – ведь до границы совсем недалеко. С другой – накатила совершенно дурацкая и непозволительная легкость мыслей с некоторой долей воодушевления. Была твердая уверенность, что немцам быстро надают по шее. А наши комсомольские агитаторы с глубоким знанием предмета утверждали, что одновременно начнется революция в Германии, поскольку взыграет пролетарская солидарность и германский рабочий класс скинет иго нацистов. Вот в это я верил с трудом, поскольку за время коллективизации и общения с народом понял: сознательность масс сильно преувеличена, а способность буржуазного государства пудрить народу мозги и посылать его в бой – безгранична. Иначе на всей Земле буржуев бы давно скинули.
Но в чем я был свято убежден – победим мы быстро. И тут главное не упустить возможность, не опоздать, проявить себя, внести свою лепту в победу по примеру романтических героев Гражданской войны.
Господи, какими же дураками мы все были. С самого начала было видно, что все идет не так, как нам издавна внушали: не заметно было побед могучим ударом на чужой территории. Немцы очень быстро вгрызались в нашу территорию. А мы утешали себя, что завтра все изменится как по волшебству.
Потом началась суета. Эвакуация. Оборудование МТС вывозили, но далеко не все. Осознав, что немец вполне может дойти до нас, я тоже хотел свалить побыстрее, но все никак не получалось. А тут еще двоюродная сестра с теткой завели шарманку, что не поедут никуда. Здесь все налажено, а немец вряд ли доберется. Если же доберется, то надолго не задержится. А потом собирай снова все семейное добро.
В общем, какая-то ерунда получилась. Слава богу, больше родни здесь не было. Отец и один из братьев записались в армию. Другой брат занимался партработой далеко отсюда. А я застрял, прикованный к родному дому.
Эх, все эта чертова надежда на авось. Нужно было собирать чемоданы, а то и двигать без них в тот самый миг, когда через село потянулись на восток первые потрепанные колонны РККА и обозы с ранеными. И когда красноармейцы, останавливавшиеся испить воды или молока, которое им щедро преподносили селяне, на вопрос, скоро ли остановим изверга, только одичало смотрели и обреченно отмахивались.
В тот душный день в начале июля небосвод обрушился на нас. Обрушился с треском. Точнее, с гулом танковых двигателей.
Я как раз зашел к соседке за молоком – она держала домашнюю скотину, и мы всегда брали у нее свежие продукты. И тут загрохотало, зарокотало, затряслось. Сначала отдаленно, потом ближе и ближе.
Выйдя на порог, я так и застыл, совершенно ошеломленный, будто превратился в соляной столб. Мимо меня двигался неумолимый, нереально мощный, овеществленный стальной кошмар.
Рычали, поднимая гусеницами пыль, стальные громады танков. Причем в стволах некоторых торчали бутылки – мол, остается только пить, когда враг уже разгромлен. Чеканила шаг пехота, так что только искры из-под сапог летели. Здоровые, сытые, каркающие на своем языке. Одетые в пропыленные фельдграу, на головах – похожие на средневековые шлемы каски, рукава закатаны, на боку – ранцы и тубусы противогазов, на плечах – карабины, иногда автоматы. Сопровождали эту поступь переливистые мелодии губных фрицевских гармошек, без которых не обходилась ни одна колонна. Вообще, с трудом верилось, что это живые люди, а не какая-то нечистая сила.
Бронетранспортеры, танки, мотоциклы. И как апофеоз потустороннего абсурда – по селу строем проехало подразделение велосипедистов.
Конца и края не было этим колоннам. И возникла предательская мысль: «Такую силу не остановить ничем».
От одной из колонн отделились трое немецких военнослужащих и направились в нашу сторону. У меня заныло внутри. Никогда я так не боялся. Эта железная поступь несокрушимых батальонов, готовая раздавить всех, вогнала меня в ступор. Я ощущал себя букашкой, которую, судя по всему, сейчас и раздавят. Многого не надо – одного выстрела хватит за глаза.
Долговязый «фриц» оглядел меня и спросил на польском, почти без акцента:
– Кто хозяин дома?
Выскочила хозяйка и испуганно заверещала:
– Я хозяйка! Я! Ничего нет в доме! Никого нет!
Немец внимательно посмотрел на набирающего вес кабанчика в загоне. Быстро скинул с плеча карабин. Одним выстрелом уложил несчастную и не знавшую до того горя зверюгу. А его сопровождающие положили бренное свинячье тело на плащ-палатку и поволокли в сторону, весело переговариваясь и демонстративно похрюкивая.
Соседка чуть не грохнулась в обморок, а потом, растеряв испуг, отчаянно завопила:
– Что же вы творите, аспиды?! Как нам теперь жить? По миру пустили!
«Фриц» только равнодушно пожал плечами. Вытащил из сумки квитанцию, которую заполнил химическим карандашом, и сообщил:
– Следом идут тыловики. По квитанции получите у них девятьсот рублей.
И небрежно бросил бумажку на землю – так обычно подают нищим, которым демонстрируют презрение.
Понятное дело, денег соседка никаких не увидела, равно как и тыловиков. Будучи по природе настырной, пыталась досаждать коменданту и угомонилась, только когда тот пообещал ее расстрелять за саботаж. Но это все будет потом.
А пока в селе немцы по отработанной на всех оккупированных территориях тактике начали устанавливать местную власть.
На въезде в село в тот же день установили пропускной пункт фельджандармерии. Быстро соорудили шлагбаум, укрытие, поставили пулемет.
Еще через день возник пузатый самодовольный немец в сопровождении нескольких солдат. Была еще группа гражданских, одетых разношерстно: в костюмы, гимнастерки, френчи. Их роднило одно – повязки на рукавах. Они назвались народной украинской милицией и стали методично ходить по домам, сгонять селян на сход. Так что вскоре вся площадь, даже с учетом того, что многие успели сбежать из села, была переполнена народом.
Пузатый немец взгромоздился на телегу. Начал бормотать что-то по-своему. Переводил дистрофичного вида усатый тип с повязкой – из тех самых «милиционеров».
До нас довели, что теперь в Бортничах и Вяльцах вся власть у районной немецкой комендатуры, а пузатый немец и есть тот самый комендант, который отныне царь и бог для нас. Кто связан с советскими органами власти, а также советские военнослужащие подлежат аресту или уничтожению. Поскольку Германия свято уважает волю простого народа, натерпевшегося от большевиков, то дает возможность от щедрот своих нам самим избрать старосту. Это такой человек, который будет отвечать за все: за сельхозработы, за порядок, за сохранность имущества. И в любой момент с него немцы спросят.
Народ сначала угрюмо молчал. А потом увлекся выборами старосты. Кто поумнее, отбрыкивался от такой чести. Кого подурнее назначать смысла не было. Тем более кандидат должен быть обиженным на советскую власть.
Нашли в результате единоличника, мужика работящего, в деревне уважаемого. Того аж било нервной дрожью, когда он давал согласие. При этом рыскал затравленно глазами, будто пытался найти щель, куда забиться.
По окончании выборов комендант объявил, что главное – это орднунг, то есть, по-простому, порядок. Кто соблюдает орднунг, будет жить сыто и пользоваться всеми благами, которая принесла на эту дикую землю развитая немецкая цивилизация. Кто не чтит орднунг – будет наказан, а то и расстрелян. Потому что орднунг превыше всего, а человек ценен лишь тогда, когда он часть этого орднунга. В общем, этот персонаж любил пофилософствовать.
А напоследок немец «поднял» новоизбранному старосте настроение:
– Имущество колхоза не растаскивать. За воровство – расстрел. За то, что староста не уберег, – расстрел.
– За все расстрел, – буркнул кто-то в толпе.
Комендант выжидательно посмотрел на переводчика. Тот перевел. Комендант радостно закивал:
– Йа, йа! За все расстрел!
Потом немцы с «милиционерами» пошли по домам. Искали коммунистов и евреев. Забрали начальника ремонтных мастерских Лаэрсона вместе с семьей, при этом нещадно избили. Больше их никто не видел.
Коммунисты все успели уйти из села. А на комсомольцев махнули рукой, староста заступился, мол, молодые, глупые и подневольные. Значок с Лениным носили? Так прикажи – значок с Гитлером прицепят.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книгиВсего 10 форматов