Письма к Безымянной

Поток вестей из любимой, пусть враждебной республики будоражил его узнаванием. Угрюмый юноша, плохо умеющий заводить друзей, но любящий их всем сердцем. Тот, на чьи плечи легла забота о братьях и кто пронес ее с честью. Тот, кто находил вдохновение в Цезаре и Македонском. Бонапарт, конечно, мелкий, но аристократ, выходец с живописного острова, да вдобавок безусловный авантюрист – чего стоят одни его безумства в Египте, – но у Людвига с ним больше родства, чем с прежними орлами свободы. Он воин и стратег, у него железная рука, но влюблен он скорее в то, что делает, чем в то, что за это получает. И… его точно не назовешь пожирателем детей, он ценит равных, только равных противников. Поэтому его портрет достоин висеть на стене. И к нему Людвиг всегда обращается, когда нужно сосредоточиться или…

Или когдаэто снова происходит.

– Герр Бетховен! – Карл, похоже, размял руки и ждет задание, но…

Звон в ушах. Проклятье. Опять!

Людвиг нетвердо разворачивается к мальчику, чтобы увидеть странность: он двоится, а из его груди торчит… кошачья голова? Да, точно: острые уши, зеленые глаза, маленький нос-сердечко. Не взрослая кошка, котенок: голова размером с некрупное яблоко. Он разевает розовый рот, говорит «мяу» и…

«Мяу» – иголка, прошившая мозг насквозь.

– Что… – Язык заплетается; у Людвига, наверное, ужасный вид, раз мальчик, тихо ойкнув, опять сгибает руку и прячет котенка за пазухой. – Что…

Теперь сам Карл открывает рот, быстро-быстро что-то поясняет. Но Людвиг не слышит, а по губам может прочесть лишь «нашел» и «подобрал». С «мяу» исчезла иголка, с кошачьей головой исчезло раздвоение предметов, а вот звуки, звуки… их нет, они – сплошной гул! Хочется зажать уши: будто сумасшедший медик вскрыл череп, запихнул под него три-четыре медных набата и шлепнул крышку на место, но так небрежно, что содержимое вытекает, а набаты звенят. Пульсация, начавшаяся с висков, заполняет лоб и затылок, отдается в горле, связки звенят, готовые порваться. Мальчик открывает рот шире и, наверное, зовет снова. Людвиг не слышит. Он опять втягивает голову в плечи и сжимается, стонет и, успокаивая не Карла – себя, – бросает:

– Не бойся, малыш! У меня плохой день, вот… вот и все…

Потерпеть, нужно потерпеть. Пройдет, как и пять минут назад.

– Котенка, – бормочет Людвиг, не слыша себя, но надеясь, что слова складываются во что-то понятное, – котенка выпусти, задохнется же! Нестрашно, что принес, нечего было прятать, я не сержусь, я…

Мальчик слезает на пол, ставит на паркетины своего тонконогого оборвыша, проводит ладошкой по его спине. Котенок, задрав хвост, снова тонко мяукает, а Людвига прошибает пот, в висках будто взрывается фейерверк. Тихий, нестрашный голосок создания, которое живет на свете месяца два, не больше… а боль, словно тебя пытает сама смерть, облюбовавшая хрупкое недолговечное тельце.

«Мя-я-яу».

Сдавленно зарычав, Людвиг закрывает уши и топает ногой.

Замолчи, замолчи, за…

– Герр Бетховен! – Это тоже можно прочесть по губам.

Сидящий на корточках Карл глядит с ужасом, готов бежать наутек. Увидел что-то на лице. Не отчаянное ли желание опустить ногу на хребет этого найденыша, продолжающего пищать на полу?

– Я в порядке, – заведенно повторяет Людвиг, не слыша себя и боясь собственного ужаса. Отступает, пошатывается, на что-то опирается, что-то опрокидывает. – Я…

Но ему не продолжить, не оправдаться: ложь трещит по швам. Он знал, что однажды это произойдет, рано или поздно кто-то застанет его таким – беспомощным и безумным. Он опускает глаза. Котенок затих, мальчик смотрит уже без страха, скорее как на большое раненое животное, готовое издохнуть в любое мгновение. Его жалеет ребенок. Нелепость.

– Я… сейчас. – Все, на что хватает мужества, когда он осознает: это затянется. – Приму пилюлю и вернусь, а ты посиди, вы… – котенок приоткрывает рот, глядя дружелюбно и доверчиво, и Людвиг спешно отступает, – посидите.

Если Карл и хочет возразить, то не успевает: Людвиг пулей вылетает за дверь. Едва захлопнув ее, сделав пять-шесть заплетающихся шагов, он падает на колени, а потом и ничком. Будто пьяница. Стараясь не вспоминать, как часто находил в таком положении отца, поднимал за шиворот и тащил, слушая песни и брань, а однажды вместо них услышал: «Людвиг, я не могу встать». Скоро похожая участь настигнет его? И кто его потащит?

Он соврал: ему негде взять лекарства. Разве что на улице полакать из лужи в церковном дворе в надежде на целительный эффект мощей в крипте? Коридор глухой, выводит на лестницу, темную и крутую. Отсюда можно попасть на грязную кухню, где изредка от щедрот стряпает приходящая хозяйка; там было бы менее предосудительно лежать, но мысль о лишнем шаге отзывается болью во всем Людвиговом естестве. Это так… спасительно. Такое наслаждение – лежать в грязи и темноте, ощущать, как сам обращаешься в грязь и темноту. В конце концов, он платит за это жилье, а значит, может делать тут что угодно.

– Какое поразительное упорство… – шепчет Людвиг, с усилием поворачиваясь на спину, вытирая пот и устремляя взгляд в потолок.

–Какое поразительное уродство, – отзывается искаженный хор в гудящей голове.

Людвиг не удивляется: хор с ним часто в последние года три. Порой кажется, будто умершие во младенчестве братья и сестры наконец нашли к нему дорогу; порой – что оживают персонажи снов вроде умирающего дофина, зверолюдей из заброшенного Шенбрунна и незримого, но вездесущего хозяина костяного трона. Но чаще представляется другое: будто голоса принадлежат прогрессирующей глухоте, будто глухота эта подобна Лернейской гидре или полчищу змей Горгоны.

Приступы преследуют его с проклятой академии, то оставляя на целые недели, то обрушиваясь спонтанной бурей. В одном ему пока счастливится: более звон и гул не настигали его на выступлениях и не были настолько сокрушительными, чтобы лишать чувств. Муки сиюминутны, реже терзают полчаса-час, например, когда он уже пытается уснуть. Спасают снотворные, и просыпается Людвиг свежим, бодрым, под явственный уличный шум и пение птиц. Он мог бы смириться – если бы не страх, что однажды глухота придет навсегда и что все о ней узнают. До сегодняшнего дня не знал никто, только Нико явно догадывался, ведь вопросы об укрепляющих микстурах и хороших снотворных стоило задавать осторожнее. Нико… на неделе еще встреча и с ним, и с Каспаром – братский ужин, глупая традиция, которую завели в попытках склеить разбитые черепки. Четверг? Среда?.. Мысль путается. Людвиг кусает губы, до рези смежает веки, царапнув по полу ногтями, сипит: «Спаси меня, спаси» – и на щеку ложится наконец прохладная, пахнущая клевером ладонь.

– Тебе пора перестать отрицать очевидное.

Когда он открывает глаза, Безымянная сидит над ним – бледная, хмурая и дивная, с тяжелой волной волос, змеящихся по плечам. Светлый силуэт ее принес свежий воздух из ниоткуда, принес ясность ума и принесет облегчение, как только…

– Лучше поцелуй меня, – шепчет он, и губы касаются его лба.

Как и всегда, он сжимает кулаки – чтобы не потянуться, не удержать, не сделать ничего, что запрещено приличиями и с иными девушками, из плоти. Он получил право на эти поцелуи в ночь после обморока – когда вернулся от барона и тут же слег с жаром. Ветте сидела над ним до рассвета, поила водой, опять просила за что-то прощения – и хотя она то и дело отворачивалась, Людвиг видел, как слезы падают в бокал. Она, наверное, оплакивала не его, а другого Луи, оплакивала тихо, пока Людвиг не прохрипел: «Мне так жаль твоего принца… и наш мир». Тогда она прижала его к себе и поцеловала поверх мокрых, слипшихся от испарины волос впервые, а он задрожал, как если бы оказался обнаженным на льду. Веки налились тяжестью – и он вскоре уснул, в полузабытьи ощущая, как лед обращается в теплое покрывало. Проснулся он отдохнувшим и полным сил, но снова один.

– Это будет помогать лишь до времени. – Безымянная медленно распрямляется, одаряя Людвига шелковым касанием пряди к скуле. – Мне не исцелить тебя.

– И никому, – устало отзывается он, поднимаясь на локте, облизывая губы, прислушиваясь к себе: боль ушла, звуки чисты. – По-настоящему глухоту не лечат, а огласка лишит меня заработка, не говоря о крупицах уважения. Глухой музыкант, глухой педагог, глухой товарищ…

– А твой друг… – начинает Безымянная. Людвиг с горечью мотает головой.

– Старина Франц? Он не занимается таким, и он сойдет с ума, поняв, что я и в столице, на пути к тридцати годам, ухитрился попасть в беду. Расскажет Лорхен, огорчит еще и ее, а я не переношу лишнюю заботу и тревогу, кроме твоей…

Безымянная хмуро молчит, глядит так, что продолжить не получается, и Людвиг безнадежно закрывает лицо руками.

– Оставим это. Я никому. Ничего. Не скажу. – Сквозь пальцы он все же кидает на нее осторожный взгляд. – И если для тебя это повод отказать мне в поцелуях…

– Глупый Людвиг, – мягко обрывает она, погладив его по волосам. – Я ни в чем не откажу тебе, пока ты сам не решишь, что мне лучше тебя покинуть.

– А такое возможно? – Он смотрит пытливее, борясь с желанием понизить голос и вкрадчиво шепнуть, играя Ловеласа: «Неужели ты меня отпустишь?»

Впрочем, он догадывается, что не получит ответа на озвученный вопрос; второй же выйдет не пылким, а умоляюще-нелепым: он не персонаж Ричардсона и просто не сумеет надеть эту актерскую маску. Годы идут, а женщины по-прежнему не падают к его ногам, не падают даже те, для кого нет отрады выше его музыки и кто готов часами говорить с ним на душных вечерах. Его любят степенные посольские жены с букетами мигреней, любят начитанные умницы с прохладными сердцами и женихами высоких положений, любят легкомысленные вчерашние девочки, чувствующие в нем такого же ребенка, и все это – не страсть, даже не тень страсти, которая увлекла бы его по-настоящему. Тем более он давно пытается отринуть даже робкую надежду, что к ногам упадет эта – ветер с реки, клевер в ноябре, стаккато призрака на хрустальном клавире. Пытался годами, но выдержки хватало ровно с понедельника до пятницы, затем же наступала суббота, и Безымянная являлась – чтобы они вдвоем отправились к замерзшему пруду, чтобы сели в тени храмового двора, чтобы облюбовали уголок пивного сада под каштанами. И порой Людвиг готов поклясться: другие видят их вдвоем, иногда, но видят, будто желание его по-настоящему обладать своей подругой делает ее зримой и осязаемой. Впрочем, подтверждений этому нет и не было никогда.

– Тебя ждут, Людвиг.

Все так; она уже кивает на дверь с видом строгой учительницы. Людвиг уныло встает, она с пугающей и в нехорошем смысле будоражащей непосредственностью начинает отряхивать его одежду; когда касается коленей и бедер, он смущенно отступает, выпалив:

– Сносно выгляжу, в гостях у меня не король!

Она прячет улыбку, но тут же легонько кивает – и становится в одно мгновение прозрачной, в следующее стираются и контуры фигуры. Тяжело вздохнув, Людвиг потирает веки. Пора возвращаться к маленькому герру Черни.

Когда он входит в комнату, котенок уже облюбовал солнечное пятно на полу и свернулся там; мальчик же смирно сидит на банкетке. Он развернулся к портретам, глаза перебегают с дедушки на Бонапарта, но стоит Людвигу прикрыть дверь – и голова опускается.

– Долго я… – начинает Людвиг, но, кинув взгляд на старые часы, осознает: как и нередко при появлении Безымянной, что-то сделалось со временем, он не отсутствовал и пяти минут. – В общем, малыш, я принял лекарства, и пора нам переходить к делам.

Карл кивает, и Людвиг начинает соображать, чем бы его проверить. По словам Венцеля, мальчик – настоящий фортепианный виртуоз, а еще у него феноменальная память – будто в голове сидит маленький переписчик и мгновенно копирует ноты, предстающие перед глазами. Это интригует больше всего: в последний раз Людвиг слышал о подобном даре от Сальери, на вечере памяти Моцарта, года три назад. Великий Амадеус якобы помнил все черновики, даже сложные симфонические партитуры, и легко восстанавливал их – если терял, или попадал с ними под дождь, или они случайно оказывались в камине. Впрочем, то Великий Амадеус, да и Сальери с его сентиментальной привязанностью мог преувеличить. На что способны простые смертные?

Людвиг деловито направляется к стопке черновиков на полу и выхватывает лист. Пробегает глазами, мгновенно вспоминает, почему вещица впала в немилость и была приговорена к сожжению. Фортепианная фа-минор, легкая таинственная соната в подарок новой знакомой – венгерке графине Эрдеди[67]. Людвига вдохновила «Коринфская невеста» Гете[68], вещь под стать знойной, интересной особе. А еще она должна была ободрить очаровательную, но с детства страдавшую от слабости костей молодую женщину; должна была шепнуть: «Я за вас, я тоже болен и знаю, что вы испытываете, просыпаясь по утрам». По итогу получились скорее разрозненные клочки оголенных чувств, да вдобавок с мертвыми, вязкими и безнадежно устарелыми переходами. Что ж, напишется иное, время есть, ну а сейчас…

– Начнем. – Морщась от воспоминания о неудаче, Людвиг идет к мальчику. Тот сидит прямо, с готовностью подняв голову, а вот пальцы дрожат. Знакомо: Людвиг вряд ли забудет, как дрожали они у него самого при Моцарте. – Не трясись, ты не плакучая ива.

– Что мне… – Карл испуганно прячет руки между колен.

Решив более не одергивать его и не делать таких драматичных пауз, Людвиг вытягивает руку с листом и останавливает неподалеку от его лица.

– Читай. – Мысленно посчитав до тридцати, он переворачивает ноты, считает снова и убирает черновик за спину. – А теперь играй. Говорят, у тебя сверхпамять – а значит, наверное, можно развить сверхбыстрое музыкальное мышление. Если это не так, мне вряд ли будет с тобой интересно… – В своем тоне Людвиг отчетливо ловит надменные «моцартовские» нотки и все же пробует смягчить их: – Не обессудь, мое время ценно.

Мальчик вздрагивает и открывает рот; в глазах читается нервное: «Это чересчур!» Людвиг опережает его, наклонившись и вкрадчиво, сурово поинтересовавшись:

– Ты же не думал, что будет легко? Бетховен не берет в ученики кого попало; Робинзон, полагаю, тоже бы не стал. – На этом можно и закончить, но все же он… не Моцарт. И, потрепав узкое плечо, Людвиг добавляет: – Ты справишься. Я уверен.

Карл опускает подбородок. Губа закушена, пальцы сцеплены до белизны, и это трудно принять за последнюю разминку. Ему нужно сосредоточиться, расставить ноты в голове – или, может, принять решение, что нечесаный «гений» требует слишком многого. Не понукая, не мешая, Людвиг ждет. Его рассеянный взгляд, чтобы не смущать Карла, скользит по кошачьей спине: серую шерсть рассекают полосы, чуть различимо отливающие серебром.

Наконец пальцы мальчика касаются инструмента, нежно замирают, точно знакомясь с ним и давая привыкнуть, а затем берут первый аккорд. Соната просыпается, ее начало, самое удачное, быстро заполняет комнату. Долгая опасная дорога. Теплая встреча. Бьющееся сердце. Аллегро разве что не искрит от стен: до них ноты добраться не могут, путаются в хламе. Людвиг слушает. Неплохая игра, не уродует вещь. У современных детей, балованных и торопливых, даже это – редкость.

Яркой силой музыка напоминает закат, обагренные им сумеречные облака. Чуть меняется: зовет в старинные уголки, где рождались легенды о белых девах, о ночных созданиях вроде тех, с которыми боролся старый ван Свитен, о Тайном народе. Случись это сочинение – может, зачаровывало бы публику, словно предания Мерлина. Там правда сквозит колдовство: мальчик храбро и ловко одолевает аккорды; на лице даже нет раздражающей напряженности, которая придает излишне усердному пианисту сходство с тужащимся посетителем уборной. Нет, Карл расслаблен, ускользнул в чужой мир. Глаза поблескивают, руки летают, он сам сосредоточенно внемлет себе – и не теряет ни звука. Людвиг ловит себя на том, что следит за пальцами – так котенок, греющийся на солнце, мог бы следить за кончиком ивового прута. Понимая, как это нелепо, он поднимает глаза и многозначительно говорит будто про себя:

– Ой…

Карл не сбивается, не реагирует на это хитрое «Возможно, ты ошибся» – хорошая выдержка. Но испытание не последнее; место, где музыкальный ряд впервые заставил Людвига усомниться в сочинении, близко, и, хмыкнув, он выжидательно скрещивает руки на груди: ну, давай, малыш, сейчас ты сам ужаснешься тому, что вырвется из-под пальцев.Явление мертвой девы… Карл подбирается все ближе; Людвиг готовится демонстративно зевнуть или скривиться, чтобы поддразнить его, когда…

Эти синкопы – острые, но лиричные, свежий молодой голос в хоре уставших голосов, – возникают из ниоткуда, разлетаются и легко подводят игру к следующей части, которая Людвигу снова нравится. Карл берет аккорды все так же чисто, с тем же невинным лицом, где в миг импровизационного перехода не отразилось ни единого мысленного усилия, – в общем, держится, будто ничего не произошло.Юноша видит призрака… Пока Людвиг гадает, не подводят ли опять уши; пока украдкой щиплет себя за руку, пытаясь понять, не спит ли, подкрадывается второй отвратительный провал. Людвиг настораживается, подается ближе… но и этот участок преодолен, нет, убит недурной импровизацией. Она, несомненно, отличается от его манеры, но гармонична; можно решить, что в работе Людвиг просто слегка поленился или поспешил. И вот уже ночь в Коринфе расцвела страстью, вдохи двоих сплелись, близится расплата… И наконец Людвиг спохватывается. Мальчишка что… правит его музыку? Вот так просто, ни о чем не спросив?

– Довольно! – На третьей гениальной выходке Людвиг делает шаг вплотную к банкетке. – Вы увлеклись, молодой человек! – Он захлопывает крышку, впрочем, намеренно помедлив, чтобы мальчик успел убрать руки. – Объясните-ка, что это было!

От хлопка просыпается котенок – Людвиг ловит его движение в солнечном пятне. Эффект достигнут: светло-серые глаза мальчика глядят испуганно, пальцы он опять спрятал между острых коленок, словно боясь удара по рукам. Удара?.. Фантомная боль из детства разливается по собственным кистям; Людвиг вздыхает, собирается уже смягчить тон, пояснить, что на самом деле думает об услышанном…

– Я просто немного… – опережает его Карл, но закончить не решается, сразу лепечет: – Вы правы, я увлекся, музыка очень хорошая! Простите!

– Это дерзость, если хочешь знать! – Людвиг бегло просматривает ноты, убеждается, что проблемные связки там вообще были, а потом швыряет лист к окну. – Немалая дерзость, учитывая, что ты в гостях. Я разве просил тебя…

Карл вскакивает.

– Я сыграю точно как у вас, простите! Я запомнил, просто подумал, я могу немного…

– Не любишь Наполеона, переписываешь чужую музыку. – Отступив, Людвиг садится на корточки рядом с котенком и поднимает его на ладони. – И таскаешь с собой блохастых друзей. Судя по всему, нерадивый из тебя выйдет ученик.

Теплое пушистое тельце лежит послушно, неуклюже шевеля лапами и попискивая. Карл глядит то на него, то Людвигу в глаза с опаской – будто в любой миг ждет дурного. Вправе ждать, учитывая, как повел себя Людвиг из-за мяуканья, как сейчас изображает гнев… но ведь все в порядке. Кривовато усмехнувшись, Людвиг протягивает котенка хозяину. Тот, восприняв это как «Выметайся отсюда», не берет, упрямится:

– Если вы меня не примете, я не уйду! Семья все равно изведет меня!

«Изведет». Прямо так? Людвиг хмыкает, качает головой и, насильно пересадив котенка Карлу на ладонь, просит непонятно кого из них:

– Перестань сейчас же пищать. Я это ненавижу.

Замолкают оба, и Людвиг едва не хохочет над священным ужасом в двух парах глаз. Ожидаемо: кто в Вене еще не боится пещерного чудовища по фамилии Бетховен; кто не знает, что глупыми детьми он завтракает, нежными девушками обедает, прославленными мэтрами ужинает, а котята ему на один зуб? Чтоб им всем провалиться с их бурными фантазиями… Поколебавшись и шумно выдохнув через нос, он делает то, чего обычно избегает: гладит мальчика по кудрявящимся волосам. Хватит шутить.

– Твои импровизации, – тихо начинает он, – надо шлифовать, но они умные и уместные. Ты хорошо знаешь, что и где должно звучать, и ты смел. Я тебя беру.

Взгляд Карла вспыхивает – неверием, но почти сразу – радостью. Лицо опять оживляет улыбка, подбородок вздергивается. Гордый. Тоже приятная черта.

– Спасибо, спасибо, спасибо, герр Бетховен! – Кажется, он с трудом преодолевает порыв броситься на шею, вместо этого ближе прижимает котенка. – Вы не разочаруетесь! Я буду стараться! Обещаю!

Людвиг не без иронии задается вопросом: а удалось ли ему вообще напугать этого дьяволенка по-настоящему? Он хорош в игре, наверняка знает себе цену. Вдобавок в самой его мимике и жестах есть что-то от Алоиса, сына Сальери, уже выросшего в серьезного и собранного скрипача, а вот в детстве удивлявшего мир разными выходками – начиная от таскания в дом бог весть где найденных змеиных яиц и заканчивая попытками нарядиться в платье сестры.

– Надеюсь… – Людвиг отходит к окну и тут же видит у крыльца скромную старенькую карету, похожую на большую бледную тыкву. – За тобой, похоже, приехали. Пойдем, провожу.

По пути вниз они договариваются о занятиях со следующей недели. Пожалуй, к тому времени комнату не помешает все же прибрать. Думая об этом, Людвиг вешает на крюк у двери лампу, которой освещал ступени, чтобы Карл не сломал где-нибудь шею. Со словами «Ну что…» он берется за ручку, намереваясь выпустить мальчика на крыльцо, как вдруг тот с видом, будто решился на что-то почти преступное, перебивает:

– Скажите, а вы… не болеете сейчас? Занятия вас не утомят? Я ведь могу и подождать, пока вы вылечите уши.

Уши. Проклятье, опять. Как, как же он понял, что дело в ушах, в них, а не просто в голове? Людвиг замирает как вкопанный и медленно поворачивается к Карлу, тяжелым взглядом давая понять: это не те вопросы, которыми можно обрадовать будущего учителя, лучше сделать вид, что ты их не задавал. Но мальчик, опять прячущий за пазуху котенка – видимо, чтобы тот стал сюрпризом для матери только дома, – не робеет и в помине, наоборот, поднимает глаза и твердо говорит:

– Я очень хотел бы вам помочь, если бы мог…

– Мне не нужна помощь! – Звучит резковато, но сделать Людвиг не может ничего. – И с моими ушами… – он все-таки запинается: теряется от доброго, даже восхищенного, но цепкого, как кошачьи коготки, взгляда, – с ними все в порядке, просто вчера я… хорошо провел время, и у меня мигрень, обычная мигрень. Ты понял меня?

Карл молчит, теперь тоже хмуря брови. Ворочает рукой, пытаясь устроить свое животное удобнее. Переминается с ноги на ногу. Тень его беспокойно пляшет на полу.

– Понял? – повторяет Людвиг, и в голос прокрадывается что-то заискивающее; за это он злится на себя. – Черт…

Вранье все не кроится, убедительно не выходит, получается нелепое блеяние в смеси с рычанием. Карл либо и правда очень проницателен, либо непреодолимо упрям. Ну ничего, они еще посмотрят, кто упрямее, если получится поладить. Главное – расставить хотя бы какие-то точки сейчас.

– Ладно. – Людвиг облизывает губы и начинает новую атаку с теми же мотивами. – Давай прекратим это, хорошо? И я очень прошу никому не рассказывать, как герр Бетховен страдает от похмелья; меня засмеют, потому что обычно я не пью и осуждаю разгулы. Ни-ко-му, иначе я тебя выгоню. Ясно?

– Ясно. – Карл даже склоняет голову в подобии поклона. – Ясно, обещаю, никому ничего не расскажу… – Едва сдерживая облегченный выдох, Людвиг опять хватается за ручку двери, но тут же слышит тихое: – Надеюсь, хоть ваша любовница о вас позаботится.

По хребту расползается озноб, желудок сжимается. Людвиг стоит в нелепой позе – держась за узорный медный завиток, вытянув зачем-то шею и привстав на носки – не менее пяти секунд, прежде чем снова развернуться и бросить взгляд на озаренное желтыми бликами лицо Карла.

– Что? – вкрадчиво, на этот раз почти угрожающе переспрашивает Людвиг.

Карл отводит на миг глаза, но, похоже, не собирается сдаваться.

– Ваша любовница, – ровно, храбро, точно как заявил про Наполеона, продолжает он. – Белокурая женщина. Которая разговаривала с вами, пока вы сидели на полу.

– Ты… – Это свистящий выдох, шипение, что угодно, но не речь. Людвиг и сам не понимает, что в нем сильнее – гнев, непонимание или оглушительный ужас, ужас, какого он не испытывал даже у ван Свитена, когда тот вкрадчиво выспрашивал про «мудрого духа». Ведь он лишь выспрашивал, не утверждал, ни разу более не возвращался к теме и только леденил иногда внимательными взглядами, будто обшаривая пространство вокруг Людвига. Этот же… – О чем ты, малыш? Ты… выглядывал, когда я отходил?

– Один раз, посмотреть, что с вами. – Судя по невозмутимости, вряд ли Карл не понимает, что это значит «шпионил», скорее не сомневается в верности поступка. – Я боялся, вдруг вы упали в обморок и ушиблись. Вы плохо выглядели.