Прости. Забудь. Прощай
– Ладно. Это я могу принять, заулыбалась Нина Георгиевна. —Готовьте глаза и уши. Не запросите пощады? Предупреждаю – её не будет!
Ирочка! Принеси нам, пожалуйста, альбом. Мой любимый. Спасибо, дорогая!
Она начала бережно переворачивать страницы и рассказывать:
– Театральные роли… Женя Евстигнеев… А это киношные. Здесь мы с Тихоновым снимались… А на съемках этого фильма (там внизу подписано, видите?) за мной ухаживал Бондарчук. Смешной случай тогда произошёл…
Ирина украдкой вытирала слезу, радуясь появившемуся интересу к жизни у её самой, самой, самой любимой и лучшей актрисы на свете. И не было ревности к этому мужчине, которого её любимица ждала, как цветок солнце. Хороший он, этот доктор и очень…симпатичный. Ирина личная жизнь, увы, не удалась. Да и когда? Даже учёбу в Строгановке пришлось оставить. Ведь она ухаживала за Ниной Георгиевной уже 11 лет. Наверно поэтому и не сложилось, но ни о чем Ира не жалела.
Во время просмотра альбома разгорелись нешуточные страсти.
– Да, именно! Почему полное равнодушие к судьбе такой великой актрисы?! Может быть, кому-то и все равно, а мне нет, – горячился Михаил.
Нина Георгиевна спокойно выслушала и сказала:
– Миша! Мне не нужна их жалость. Жалость тех, кому по сути безразлично, существовала я когда-либо или нет. Вы бы приняли помощь от таких людей? Миша молчал, насупившись.
– Вот и я тоже думаю. Давайте к этой пустой теме больше не возвращаться. Лучше будем пить чай!
Однажды, поздно ночью, в трубке зазвучал взволнованный голос Ири-ны:
– Умоляю! Я знаю, что вы приедете быстрее скорой. Ей плохо. Очень плохо.
Актриса лежала в постели, слегка наклонившись на левую сторону.
– Я пыталась её усадить, но она все время падает, – расплакалась
Ирина. Михаил проверил зрачки.
– Нина Георгиевна! Вы меня слышите?
Слегка кивнула. Он взял её за пальцы.
– Сожмите мои руки так крепко, как можете.
В ответ, правая кисть ощутимо сдавила Мишину ладонь. Левая… даже не шевельнулась…
– Я сделала всё как вы велели, – взволнованно докладывала Ирина. – Сразу раздавила аспирин в порошок и дала ей с водой проглотить.
– Вы умница, – похвалил Михаил и, взяв телефон в руки добавил: —сейчас буду звонить в свою больницу и договариваться о транспортировке.
Актриса затрясла головой.
– О нет! Никуда не поеду, – еле слышно, одними губами сказала она.
– Вы забыли. Я ещё жива.
Нина Георгиевна восстанавливалась после инсульта на удивление быстро. Пальцы левой руки уже шевелились, и она могла садиться в постели без посторонней помощи.
– Доктор! Смотрите, что я могу.
– Подождите! Я вам подушку подложу.
– Не подушка мне нужна, Мишенька, а надгробный камень.
– Вы знаете, что я не люблю такие ваши шуточки, – с преувеличенной строгостью сказал Михаил.
– Любите, любите! Вот и Иришка тоже ко мне пристает последнее время. «Давайте говорит, Нина Георгиевна, вставим вам керамику». А зачем? Чтобы у меня были самые красивые зубы на кладбище?
Все рассмеялись.
– Ну, вижу, дело пошло на поправку, – похвалил Михаил.
– Нина Георгиевна!
– Да, Ириша.
– Я давно хотела вас спросить… Не сердитесь на меня, ладно? Ваша дочь… Вы не желаете, чтобы я позвонила ей и пригласила приехать…
– Считай, что я не слышала этого вопроса.
– Но вы же мучаетесь....
– Дорогая моя Ириша! Я давно простила её. За всё. Не в этом дело. Ты эту… женщину не знаешь. Видишь во всех хорошее… Я ещё не остыну, а она уже метры квадратные да статуэтки считать начнет. Кстати. Ту, которую мне подарила Уланова, оставь себе. Ценная вещица. А Наталье позвонишь только когда я уже буду на ладан дышать. Актриса задумалась…
– Вообще-то хорошо, что ты спросила…
И совсем другим тоном добавила:
– Ирочка! Возьми ручку и бумагу. Вон там, в столе. О' Господи! Кому я это говорю. Ты лучше меня всё тут знаешь. Сейчас, я продиктую вам, голубушка, кое-что. Записывай, не спорь и не перебивай. Сделай в точности, как я скажу.
И актриса начала тихо диктовать, не обращая внимания на протестующие жесты и возгласы, прерывавшие иногда её монотонную речь. Закончив, она потребовала:
– А теперь дай мне ручку.
Спросила число. Поставила и размашисто расписалась.
– Мой последний автограф, – грустно сказала она и добавила с иронией – Самый дорогой… Во всех отношениях. Прочитай вслух.
Ирина начала читать, громко возмущаясь иногда, но актриса с любовью смотрела на неё и только улыбалась.
– Боюсь… Я не смогу… так, – твердо сказала Ирина, закончив чтение.
– Хорошо, – произнесла наконец Нина Георгиевна, дождавшись, когда её доверенная успокоится. – Мы заключим пари. Если я ошибаюсь в своей дочери и она прольёт хоть одну слезу у моей постели, – поступишь, как решишь, по-совести. Так, как подскажет сердце. Значит, ты выиграла, и я не научилась разбираться в людях. Если же нет… То победа останется за мной. Согласна? А то… буду являться тебе каждую ночь и включать свет. Пари?
– Пари, – улыбнулась Ирина, вытирая выступившие слёзы.
Через неделю у актрисы случился ещё один удар, и она лежала в постели совершенно без движения, не реагируя на звуки и прикосновения. Михаил приходил теперь каждый день обрабатывать страшные раны, которые появились на её спине. Как доктор он знал, что улучшения не будет и ничто не может защитить обезвоженные ткани от безжалостного разрушения, но он должен был что-то делать для ставшего дорогим и близким ему человека. Хоть что-нибудь!
– Наталья Станиславовна! Не бросайте трубку. Ваша мама при смерти.
Если приедете завтра, то, возможно ещё сумеете её застать и попрощаться. Да, адрес тот же. Она дома. У нас ничего не изменилось. Всё как и 11 лет тому назад.
Дочь приехала с мужем в тот же вечер. Ирина открыла, поздоровалась и, извинившись, ушла. Зайдя в квартиру, супруги брезгливо принюхались и первым делом начали придирчиво осматривать состояние стен и сантехники. Муж недовольно морщился:
– До чего всё запущено. Стекло в ванной треснуто. Лепнина вон в центре осыпалась. Остатки сбивать придется. Я на такую высоту не полезу.
– Тебя никто и не заставляет. Наймем кого-нибудь.
Зайдя наконец в последнюю, дальнюю, комнату Наталья Станиславовна с неприязнью посмотрела на лежащую без движения и дышащую, словно забыла, как это делается, мать.
– Ну вот и всё, – произнесла дочь, победоносно оглядывая обста-новку вокруг и удобно устраиваясь на стуле, с которого только что поднялась, уступая ей место, бледная Ирина.
– Всё! Дождалась!
Тут она заметила лежащий на тумбочке, прижатый настольной лампой, лист бумаги с аккуратно написанными строчками и знакомой размашистой закорючкой в самом низу.
– Это ещё что?
Её глаза цепко и быстро пробежали по тексту. Брови несколько раз поднялись и опустились.
– Хм… Даже так? Вот сука!
Дочь полезла в сумочку и достала пачку «Мальборо». Держа её как солонку, она вытряхнула оттуда одну сигарету и, щелкнув зажигалкой, жадно затянулась.
К ней в ужасе подбежала Ирина.
– Наталья Станиславовна! Что вы делаете! Тут нельзя курить, – изумленно запричитала она. —Сейчас придет доктор и… Вы…
Насмешливо глядя возмущенной Ирине в глаза, она картинно, как фокусник на сцене, взяла документ и подожгла его снизу язычком пламени от зажигалки. Оно почти мгновенно охватило весь лист. Наталья Станиславовна подула на слегка прихваченные жаром от прогоревшей бумаги подушечки пальцев, демонстративно отряхнула ладони и громко крикнула вглубь квартиры:
– Витя!
Муж бесформенной глыбой возник в дверном проёме.
– Возьми эту приживалку за вешалку, – сказала она, стряхивая пепел с сигареты на пол, – и выпроводи отсюда с вещичками на лестницу.
– Вовремя успела, ой, вовремя, – говорила она себе, довольно улыбаясь, пока муж грубо выталкивал сопротивляющуюся Ирину из комнаты.
– Ирке, «серой шейке» придурошной, квартиру со всей обстановкой, а докторишке дачку отписала, значит! При живой дочери!!!
В дверь настойчиво зазвонили.
– Если это Айболит, то заходить не разрешай. Скажи через дверь, что мы теперь сами о маме заботимся.
Ириша сидела с Михаилом на лавочке в парке и рассказывала:
– В квартиру меня больше не пустили, даже попрощаться… Так на ступеньках и сидела. Соседи несколько раз предлагали подремать у них до утра, но я и слышать не хотела – чувствовала, что уйдет она скоро. Боялась пропустить, когда приедут забирать . Умерла наша Ниночка ещё до рассвета.
Не ошиблась я… Санитаров дождалась, тронула её ладошкой, перекрестила…
Эх! Великие актрисы рождаются раз в столетие, а такие души, бескорыстные, светлые и того реже.
Михаил сидел серый. Пальцы сжаты в кулаки.
– Хоронят её послезавтра в полдень. Мэр выделил достойное место.
Опомнились, наконец! Вот адрес… И ещё… Нина Георгиевна для вас видеокассету оставила. «Лично Мишеньке в руки». Там в самом начале завещание записано. Вы о нем ничего не знаете, Миша. Это уже неважно. Она придумала для подстраховки, чтобы не сказали, что силой принудили. Наивно, конечно! Это ей уже позже мысль пришла на дом нотариуса вызвать. С ним официальное завещание, как положено, и составила. По закону и при свидетелях. А на кассете… Она вам что-то долго наговаривала. Меня выйти попросила. Сказала, личное. Кассета у её адвоката.
Вот визитка. Он велел после похорон зайти. Побоялась я за вас. Не стала звонить. Думаю, приедет… Горячий ведь, дров наломает… На ночь глядя все равно ничего не изменишь, а утро оно всегда мудренее.
Помолчали. Прощаясь, Ирина сказала:
– А пари своё она выиграла. Она всегда их выигрывала. Но это последнее… Так надеялась проиграть…
Собрание или таежный инцидент
Этот несерьезный, но повлекший серьезные последствия для некоторых товарищей «лингвистически некорректный» инцидент действительно произошел на одной из строек БАМа, в начале постперестроечного периода. Ну, может, не совсем именно так, но…
Заместитель таежного леспромхоза Виктор Григорьевич Синельников, устало придя с работы домой, как всегда делился своими проблемами с молодой женой Элиной. Предприятию исполнялось 15 лет и помимо желанных сторон события – таких, как премии, банкет и раздача наград – ожидались и не совсем приятные в лице высоких представителей центрального руководства.
– Подумать только, – говорил зам с полным ртом, потрясая вилкой. –Аж из самой столицы притащится начальство! Прохоров вызвал меня сегодня и говорит: «Григорич! Я дам указания по устройству людей, а ты обеспечь выступающих. Минимум две штуки. Приезжие шишки хотят услышать глас народа, простых, так сказать, рабочих. Выполняй!» Слова не дал вставить!
Элина ласково обняла мужа.
– Так назначь кого-нибудь, пусть выступят.
Виктор раздраженно отстранился.
–Ты понимаешь, что говоришь? Ты когда-нибудь хоть на одном собрании была? Там, если в сказанном предложении два слова не матерных попадутся, считай, повезло! У нас народ без мата не встает и не ложится! Реверансы друг перед другом класть не приучены. Работяги они. Не артисты! Ну, как это приезжим интеллигентам объяснить! Ведь не поймут! Уши-то у них не то, что наши. Что делать, ума не приложу! Да и выступать со сцены народ не рвется. Я пробовал сегодня, уговаривал! Все только посылают.
– А ты бутылку пообещай, – подсказала с улыбкой Элина.
– Эх, душа моя! Если пройдет слух, что за выступление бутылка полагается, то контору оцепить придется – столько желающих набежит записываться. Вот как с их «французским» быть?
– Сам напиши речи. На бумажках. Читать-то они умеют.
– А что! Дельное предложение! Чтецов только надо побезопасней выбрать. Виктор прижал к себе Элину и первый раз за сутки улыбнулся.
На следующий день после обеда в кабинете зама уже сидели вызванные посыльным кандидаты в ораторы, и Синельников проводил с ними разъяснительно-вербовочную работу:
– Откажетесь выступать – лишу премии! А согласитесь, то лично от меня получите по кон-вер-тику плюс день к отпуску. Ну, чего вы боитесь? Всего-то делов – прочитаете по бумажке, что я напишу. Народ по-шлепает вам ладошками. Потом добро пожаловать к банкету, на который вы, как выступающие, официально приглашены.
Старый рабочий Потапов и воспитательница детского сада Мария Сергеевна, не сказавшие пока ни одного слова, переглянулись, вздохнули и кивнули. Согласные, значит.
– Ну и отлично, – потер руки Виктор Григорьевич. Сейчас по рабочим местам, а вечером, после работы, ко мне на репетицию.
Выбору выступающих предшествовал серьезный разговор с Прохоровым.
– Согласен с кандидатурой Потапова, Виктор. Его уважают, старожил. Мужик он и так немногословный, а тут совсем оробеет, со сцены-то. Думаю, за пределы бумажки не выйдет. Главное, проследи, чтобы не принял для храбрости перед выступлением. Прикрепи пару активистов, и пусть даже в туалет его водят. Второй должна быть женщина. У нас, как ты знаешь, демократия. Есть там на твоем участке одна воспиталочка в детсадике, Мария Смирнова. Она к нам всего год назад на заработки приехала. Значит, многому набраться еще не успела, – заключил Прохоров. – Профессия у нее мирная, с детками все время.
Так что ты, Григорич, дерзай. Не подведи! Проинструктируй их там, как следует.
– Неплохо! Правда, неплохо! Вы, главное, от текста не отклоняйтесь, – говорил Синельников азартно, переводя глаза с одного докладчика на другого. – Ну, если уж совсем невтерпеж станет, то врежьте слово "так" в промежуток между фразами, – добавил он, повернувшись к Потапову. – Полегчает! Ясна задача?
– Теперь понятно, почему Вы, Виктор Григорьевич, когда выступаете, так много такаете, – лукаво заметила Мария Сергеевна.
– Не обо мне речь, Смирнова, – подчеркнуто сурово, застигнутый врасплох наблюдательностью скромной воспитательницы, остановил ее зам. – Не обо мне! Завтра у вас выходной, чтобы… значит, подготовились, как следует. В клубе смешайтесь с народом и ждите. На сцену вас вызовут.
В юбилейный вечер рабочий люд, заходя внутрь незатейливо, но нарядно украшенного хвойными ветками актового зала, одобрительно кивал и крутил головами по сторонам. Воздух был холодным, как в кладовке для хранения овощей и заготовок. Помещение из-за редкого использования обогревалось, только чтобы совсем не замерзло да не полопались трубы. Следующей в цепи стояла школа, и все сэкономленное тепло шло детям. На сцене был установлен длинный стол, покрытый пунцовой скатертью. За ним пока никто не сидел. Областные представители, привыкшие к местным условиям и порядкам, сохраняя субординацию, терпеливо ждали команды от главного. Они негромко переговаривались друг с другом, сидя на синих от холода стульях за сценой. В стороне от них, в том, что было когда-то потертым кожаным креслом, грустил один из москвичей.
Главный столичный представитель – толстый дядька в унтах и длинной шубе, выговаривал багровым от напряжения директору и его заму свои претензии:
– Что у вас за бардак! Кого вы к нам вчера прислали? Мы в номере, отдыхаем с дороги. Согреться… пытаемся… Вваливается какой-то полупьяный битюк и говорит:
– Тут вам начальство… бл… обогреватель поставить приказало, чтобы вы свои, – толстенький засопел сердито, – жэ не поморозили.
Завхоз, стоявший рядом, пожал плечами:
– Все верно, я послал. Холодина-то ведь какая. А что, не нужно было?
Зал уже набился битком, когда на сцене включили наконец весь свет и «лучшие представители народа» вышли из-за кулис длинной цепочкой. Возглавляемые своим суровым предводителем, они следовали друг за другом, закутанные и по старшинству, как жены бая Абдуллы в «Белом солнце пустыни».
Зал разразился аплодисментами. Нечасто весь народ собирался вместе, но уж коли случалось, то радовался такой возможности дружно и весело. Этому в большой степени способствовало ощутимое количество спиртного, принятого по привычке после работы, локоть верных товарищей, а также присутствие чужих, принарядившихся к празднику женщин.
Первым выступил директор. Поблагодарил собравшихся, представил гостей, рассказал про успехи, достигнутые за эти годы. Их было негусто, и речь его была короткой. За ним торжественно пригласили главного гостя. Он, немного подобрев, поздравил всех с юбилеем, сыпал цифрами и неизвестными именами, но тоже быстро закруглился, после того как кто-то из зала крикнул:
– Хорош! А премии сколько дадут?
Тут по плану должно было выступать районное начальство, но секретарша напутала и вызвала Потапова. Когда он с интонацией пишущей машинки прочитал последнее слово с ходившей в его руках ходуном бумажки, директор и зам облегченно перевели дух и захлопали громче всех. Зал поддержал. Свой ведь! Да и трудно вот так выступать. Понимали. Не каждый сможет!
Логически продолжая ошибку, позвали на сцену Смирнову. На ее речи Синельников собирался уже отдохнуть, или, как говорят на БАМе, расслабить резинку на трусах. Раскинулся на стуле. Давай, мол, Мария! Мечи нам всю правду.
Мария Сергеевна не заставила себя долго ждать и взлетела на сцену в распахнутой шубке, надетой на нарядное платье цвета ягод калины. Точно на середине она остановилась и откинула воротник назад, открывая алые плечики. Это сделало ее похожей на раскрывающуюся в вазе розу. Затем она медленно обвела зал глазами, облизала пересохшие от волнения губы и, шумно набрав воздух в легкие, хрипло крикнула «так, так, так!» прямо в сигаретный туман. Повернув голову в сторону президиума, Мария Сергеевна с благодарностью посмотрела на зама. Брови у того от удивления поползли вверх, но он сдержанно и одобрительно кивнул на всякий случай. Зал заинтересовался происходящим, заулыбался и захлопал. Он первым понял, что эта докладчица не чета предыдущим.
Глубоко вздохнув, она вдруг наморщила лоб и быстро начала шевелить губами, как бы стараясь что-то вспомнить, затем лихорадочно зашарила по карманам шубы… скорее просто не замечая, чем не обращая внимания на нарастающий смех. Выудив из одежды что-то похожее на квитанцию, она явно обрадовалась и попыталась ее прочитать, прищуривая глаза и двигая листок то ближе, то дальше от глаз.
– По-лу… Не вижу ни… , – начала она незатейливо про себя.
Как бы не так, про себя! Зал услышал, оживился и захлопал еще громче с криками:
– Машка! Не робей!
Она и не собиралась, а только повернулась к Синельникову и на весь зал шепотом доверительно спросила:
– Слышь, Григорич! Не та бумажка-то! У тебя еще одной нет?
Теперь уже любому было понятно, что докладчица приняла для куражу, да видно, не рассчитала.
– Мария, а ты в… поищи, – выкрикнул кто-то из зала, и он утонул в хохоте. Народ разогревался!
Лица у президиума застыли, как на старомодной черно-белой семейной фотографии. Особой белизной выделялись два из них.
Но первый акт еще даже не начинался. Так, разминочка, не более.
Представительница народа, услышав последнюю реплику, отвернулась от агонизирующего президиума, прищурилась и медленно стала приближаться к краю сцены.
– Вы че, – начала она тихо, постепенно набирая обороты и громкость с каждым словом. – Приперлись! Сидят тут… Козлы и лизы! Рожи пьяные! Винокуров, не ржи. Твой сынок – кретин, и ты, и жена твоя! Че-то вас не позвали в-в-выступать, – ехидно и с вызовом прокричала она в зал, взгромождая ладони по обе стороны бедер. – А не хотите слушать, я уйду, – заявила Мария и притворилась, что направляется к ступенькам.
Отпускать такую артистку со сцены народ не желал и дружно зашумел, возражая.
– Ладно. Тогда я коротенько и своими словами, – объявила докладчица более миролюбиво.
От этого заявления Синельников поперхнулся, оттянул галстук вниз и расстегнул непослушными пальцами верхнюю пуговицу рубашки. Он уже представлял огромный гвоздь, забиваемый в крышку гроба его карьеры. Даже точно знал, кто будет молотком.
Ораторша тем временем, приободренная вниманием зала, продолжила:
– 15 лет. И ни … для себя не построили, б…! Ни … ! – последнюю фразу она произнесла трагически, по слогам, кивая на каждом головой.
– Вот так, – добавила Мария, заканчивая свою непродолжительную речь, потонувшую в аплодисментах.
– Теть Маш! А у тебя без бумажки лучше получается, – похвалил ее из зала детский голосок, когда все успокоились.
–А то, – ответила девушка, перекрывая хохот, и бросила короткий взгляд на застывший президиум.
Внезапно озорные искорки появились в ее глазах, и она, крикнув распевно:
– Но мы-то есть! Значит, все еще б–у–у–у–дет! – дивно раскинула руки и пошла лебедушкой прямо к главному начальнику.
Было в этом что-то захватывающе жуткое. Как если бы вы случайно оказались свидетелем отчаяния человека, стоящего на краю высокого моста и готового прыгнуть вниз. Но народ сердцем понял. Сейчас он жил и чувствовал, как единый организм, и Маша была его частью, его кровиночкой. Захлопали, да как!!! Девушка подплыла к президиуму и церемонно, по-русски поклонившись до пола, протянула свою розовую ладошку надутому начальнику. И тут случилось неожиданное. Толстяк брезгливо оттолкнул ее руку и заголосил:
– Не трогайте меня… вы!
Зал, как один, включая Винокурова и его рыжую жену, вскочил в негодовании на ноги, готовый защитить, прийти на помощь. Раскрасневшаяся, посерьезневшая Мария повернулась к людям, успокаивая порыв жестом поднятой раскрытой ладони. Распрямив гордо плечи, как к исполнению государственного гимна для победителей на Олимпийских играх, она вдруг звонким, красивым голосом затянула «Коробейников». Народ уже давно распирало изнутри, и он в тот же миг присоединился единым аккордом. И… полезли местные Иваны да Марьи на сцену, пританцовывая и припевая. Начальство тем временем тихонечко вывели с заднего хода.
Народное гулянье в чем-то сродни бунту. Пока не отгорит, лучше не трогать. Само пройдет, как простуда. Но береженого все же Бог бережет!
Рано утром делегация, сократив свой официальный визит, уезжала.
Толстый, садясь со своим помощником в машину, качал головой, раздраженно повторял:–Ужас! Ну что за люди здесь живут! Что за люди!
Когда машина отъехала, Синельников в сердцах рубанул рукой морозный воздух и крикнул вслед:
– Что за люди? Да разве вам понять! Люди как люди!
Наши, русские… Твою мать!
Кража
У Марии Сергеевны украли лук. Из огорода. Факт может показаться незначительным городскому жителю, но для сельского! Чтоб понятней было – это как если бы у вас увели старую, но на ходу машину, прямо из-под окон, только что помытую, с запаской и ключами. Обидно? А-а-а! То-то же! Ну, так вот! Люди узнали о краже рано утром, потому что голос у Марии Сергеевны – обычный, деревенский.
Это значит, что когда она кричит вслед своему мужу, уходящему на работу, скажем: «Степа! Да у тебя вся жопа в опилках!» – то слышит все село. Ну, а сейчас. .
Мария Сергеевна сидела на лавке около дома и качалась взад-вперед со скрещенными на груди руками, как неутешная вдова. Пронзительное «украли» уже отзвучало в ушах сограждан, и теперь ее голос гудел в субнизком «сейсмическом» регистре. Потерпевшая выдавала только один звук у-у-у, но такой мощности, что он вызывал дребезжание ложки в стакане на подоконнике и семибалльную головную боль у мужа, не говоря уже о преждевременной и безвозвратной гибели миллионов нервных клеток. Контуженный многолетней семейной жизнью муж, морщась, стоял рядом с женой и только повторял:
– Ладно, Маш. Ну ладно!
И так несколько минут.
В конце концов Степан устало сказал:
– Хватит жаловаться, мать!
– Я не жалюсь, а переживаю!
– Так это одно и то же! Не вижу разницы!
– Не видишь?
– Нет!
– Одно и то же? Да?
Степан насторожился, услышав перемену тона голоса жены к повышению.
– А кто его поливал, растил, пропалывал, – заголосила она. – Кто заботился, чтобы… – тут Марья Сергеевна замолчала и как-то нехорошо посмотрела на мужа.
Повисла пауза. Но это не был момент отдыха или долгожданного перемирия. Скорее секунда перед выстрелом снайпера. Ощущение оказалось верным. Супружница начала привставать, мрачно надвигаясь на Степана. Рука ее медленно потянулась к лежащему на колоде у лавки топору.
– Разницы. . говоришь. . сейчас узнаешь! Точную, – выдавила Мария Сергеевна, чеканя слова и повышая голос до крика. . – Между обкакаться и обосраться! !
Степан быстро отступил на шаг назад. Он не испугался, нет! Понимал, что не ударит. Только посмотрел на жену убийственно и демонстративно отвернулся. Обиделся!
Тут к ним подошел бывший участковый Фролов. Его нескладное, более чем двухметровое тело приблизилось к Степану и протянуло ему ладонь размером с китайскую ракетку для настольного тенниса. Поздоровались. Сергеевне кивнул. Один глаз у Фролова был стеклянным, другой слезился, и поэтому между собой сельчане звали его «маяком». Сверкающее око узнавалось издалека, и это было удобно народу. Раньше. Раньше – это когда гоняли за самогон и такого рода научные занятия.