Дети Эдема
– Прошу прощения, сэр, – лепечет юный зеленорубашечник и вслед за старшим направляется дальше по тротуару.
Сердце падает куда-то на дно живота. Кажется, меня сейчас стошнит. Что это было, прах побери? Почему зеленорубашечник Рук меня не выдал? Ведь зеленорубашечники призваны стоять в первых рядах защиты Эдема от любой угрозы его благополучию! Кто, как не они, славятся особой непримиримостью в этом отношении? Он обязан был наброситься на меня в ту же секунду, как заметил, повалить на землю, скрутить, заключить под стражу…
Вместо этого, когда сержант уже почти засек меня, он нарочно бросил святотатственную реплику в адрес Экопана, вызвал на себя гнев командира и тем отвлек его от близкой и легкой цели.
Еще минуту остаюсь сидеть как вкопанная – все равно ноги вряд ли станут слушаться меня прямо сейчас. Глазею на прохожих, те, словно птицы в ярких перьях, беззаботно порхают мимо меня туда-сюда. И никто не догадывается, что за птица – я. И кто я, собственно, такая, как меня зовут… Только одиночество, анонимность может защитить меня. Я всегда буду одна – до тех пор, пока не получу новые документы. Но тогда я стану уже не я.
Внезапно с левой стороны доносится какое-то жужжание. Повернув голову, вижу, как прямо на меня несется сверкающий металлом робот. Значит, все-таки натравили! Вскакиваю на ноги, чтобы бежать, но ноги еще подгибаются, и раньше, чем я успеваю, пошатываясь, хотя бы начать движение, безжалостная машина на полном ходу врезается мне в голень. Я громко взвизгиваю – сперва от боли, затем от облегчения. Какое счастье! Это не охработ, а всего-навсего крошка-транспортобот со своей доставкой еды. Он раздраженно пищит, перенастроив навигатор, объезжает меня кругом и направляется дальше по своим делам.
Роботы славятся быстротой реакции. Помню, в одной из хрестоматий Эша по обществоведению я читала: в них специально закладывали особые программы ненавязчивости – уклонения от лишних контактов с людьми, чтобы они перемещались по городу в абсолютно автономном режиме, не создавая нам при этом ни малейшего неудобства. В одном из разделов специально подчеркивалось: как быстро ни двигался бы робот, он не наедет на человека. Ни за что и никогда.
Но ведь на меня этот транспортобот именно наехал – не «задумываясь», словно в упор не видел.
И я погружаюсь в размышления о световых пятнах, которые заботливый город зажигает перед каждым своим жителем. Они сопровождают его от родного порога до самых до окраин, в любые уголки Эдема, и гаснут за его спиной, как только он пройдет, – нужно же экономить драгоценную энергию. Только передо мной ничто не зажигается и за мной ничто не гаснет. Мои пути погружены во тьму.
Неужели дело обстоит именно так – город просто меня не узнает, не улавливает?
От этой мысли внезапно сводит живот. То, что я – великая тайна, мне давно известно. Но еще и невидимка? Значит – вообще не в счет? Конечно, в нынешних обстоятельствах это мне на руку. Но почему-то обидно до боли. Во мне вдруг рождается безумное желание что есть мочи завопить: «Посмотрите же на меня!»
Кстати, кое-кто из прохожих обратил внимание на маленькое происшествие с роботом – теперь меня с любопытством разглядывает несколько пар удивленных глаз. Какая-то старушка интересуется: «Вас не ушибло, юноша?» Мне очень хочется хорошенько рассмотреть ее – первого человека из реального мира, проявившего ко мне крупицу участия. Но даже чуть приподняв голову, я не забываю опустить ресницы. Заглянув в мои «ненормальные» калейдоскопические глаза, она бы поняла, что в них нет линз. И сразу догадалась бы – перед ней второй ребенок.
Так что вместо нормального ответа я надвигаю пониже на лоб светло-золотистую форменную школярскую кепочку и бормочу что-то заведомо неразборчивое.
– Да все с ним ясно, – презрительно бросает кто-то еще из толпы. – Эти тизаки из «Калахари» пить аквавит не умеют, куда уж им.
Естественно, я в жизни не брала в рот аквавита – очень крепкого и пряного спиртного напитка с резким запахом – когда бы я успела?
Надо заставить себя снова встать на ноги и хоть украдкой взглянуть – кто это сказал. В поле моего зрения попадает группа ребят в спортивных майках – видимо, из школы, конкурирующей с нашей. Точнее, конечно, с Эшевой.
– Ладно тебе, не злобствуй, – осаживает первого оратора кто-то из друзей. – Слышь, паренек, если ищешь своих из «Калахари», то они гуляют в клубе «Тропический лес», это через улицу.
Только теперь припоминаю – Эш говорил об этой тусовке. Туда собирался весь его класс – праздновать сдачу полугодовых экзаменов. Весь класс – кроме него: во многом потому, что нашей семье вообще приходится сидеть тихо. Мой брат, конечно, не из тех, кому может грозить попадание в участок, но стоило бы ему хоть раз оказаться не в той компании, хоть чем-то привлечь к себе нездоровое внимание, или, не дай бог, дать повод для обыска в доме – и все, катастрофа…
Короче, Эш почти никогда не ходит на общие праздники. Наверное, отчасти и ради меня тоже. Чтобы мне не приходилось завидовать – вот, мол, он там веселится, а я сижу взаперти. Он не понимает, что меня приводит в ужас даже сама мысль о вечеринках. Огромная куча народа, все на тебя смотрят, заговаривают с тобой…
Однако теперь у меня нет выбора. Большинство свидетелей уже потеряло интерес к странному инциденту, на минуту нарушившему обычное течение их развеселой ночной жизни, но те, кто остался «досматривать», чем дело кончится, явно ожидают, что я теперь направлюсь к своим из «Калахари» – на гулянку. Значит, остается одно: отправляться туда, куда они меня направили, опустив голову как можно ниже. Что ж, буду идти в сторону этого «Тропического леса», пока не скроюсь из их вида, а потом – сразу домой. Лучшего способа погасить опасное внимание к своей особе теперь не придумаешь.
Иду своей дорогой, никто меня больше пока не тревожит, и вспоминаю, как меня назвала та женщина: юношей. Да, в мешковатых брюках и свободной куртке, с волосами, заправленными под кепку, я, пожалуй, схожу за парня. Собственно, в таком виде мы с моим братом-близнецом Эшем – точные копии. Это соображение придает мне уверенности. Может, я в этом мире и чужая, но он-то – свой. Прикинусь им, и сразу почувствую себя смелее. Решительнее.
Однако опасность отнюдь не миновала. Не только проклятые глаза, но еще множество мельчайших деталей выдают во мне второго ребенка. Нельзя забывать прибиваться потеснее к другим пешеходам, не то кто-нибудь заметит, что у меня нет своего светового пятна. В остальном же я в своей ненавязчиво переливающейся золотистым цветом форме этой ночью, пожалуй, мало отличаюсь с виду от прочих гуляк-школяров… Вот уже и клуб «Тропический лес» – дорога заняла всего несколько минут. Мимо него захочешь – не пройдешь: внутри оглушительно пульсирует музыка, сквозь открытую дверь видны десятки бьющихся в энергичном танце тел, а какие-то дикие крики перекрывают даже весь этот грохот. Не для меня местечко. Закусив губу, я разворачиваюсь на девяносто градусов…
И тут же вижу, как из-за угла в конце квартала выруливает зеленорубашечник. Бац! Не поразмыслив ни секунды, пикирую прямо в «Тропический лес» и мгновенно погружаюсь в толчею сверкающих огней, звуков и тел. Оформлено заведение и вправду под какой-то давно исчезнувший с лица земли участок влажных джунглей, с мощными деревьями (синтетическими), птицами, лягушками и оцелотами (механическими). Кроме того, громкую музыку пронизывают резкие нестройные шумы непонятного происхождения – вероятно, они исходят от искусственных насекомых, поющих под суррогатным небесным сводом.
Дыхание мое учащается. Я прикрываю глаза почти полностью, оставляю только щелки, чтобы видеть перед собой узкую полоску пола, и начинаю пробиваться к задней части клуба, стараясь как-то подавить смятение, охватившее сразу все органы чувств. А оно все-таки переполняет меня до краев.
Снова в кого-то врезаюсь – нельзя не заметить, что до сей поры все мои «светские связи» возникают в результате физических столкновений… Мой взгляд останавливается на данной случайной «жертве», и вид ее пугает меня. Вроде мужчина… но не совсем. Уже не совсем. Сперва мне кажется, что у него просто разрисована вся кожа, но, присмотревшись, я понимаю, что она, скорее, «вылеплена» – под нее вживлены какие-то импланты, придающие ей весьма странную текстуру. Усиливают эффект многочисленные татуировки, благодаря которым открытые участки тела (то есть почти все) поблескивают прихотливым узором змеиной чешуи. В полном замешательстве я совершаю ошибку: заглядываю ему в глаза и вижу, что они – золотистые, с вертикальными черными прорезями для зрачков. Поистине рядом с ними мои смотрятся более чем нормально! Наверное, это такие контактные линзы, что же еще?.. Незнакомец глядит на меня в ответ (моих глаз под козырьком кепки не рассмотреть) и вдруг выстреливает в меня языком. Раздвоенным, как у настоящих змей из анимационных видео по экоистории! Затем диковинный незнакомец, извиваясь, опять-таки на манер рептилии, уползает в толпу.
Я слыхала, что среди современных молодых людей есть заядлые фанаты вымерших животных, которые воспринимают свою внутреннюю связь с ними так серьезно, что чувствуют зов к превращению в них. В буквальном смысле. Эш не особо много о них рассказывал.
Во внутренних кругах это не принято. Однако же, как я слышала, люди, живущие подальше от Центра, целые состояния тратят на то, чтобы изменить свою внешность и походить на животных. Иные, по словам Эша, находят, что появились на свет не в том виде, что им следовало бы родиться не людьми, а животными. Они называют себя «бестиями».
Я никогда не думала, что смогу увидеть кого-нибудь в этом роде. Это почти то же самое, как увидеть живую змею. А сейчас я смотрю, как он танцует: руки закинуты за голову, тонкие, гибкие бедра извиваются.
В зале полно такого рода диковин. На многих молодых людях блескучая одноцветная школьная форма. На одних она отсвечивает золотом – эти из «Калахари», школы Эша. Иные несколько старше, из школьного возраста вышли, их одеяние – дань исчезнувшим видам. Какая-то женщина покрыта пластмассовым перьями, хотя ни одну из птиц, что я видела на видеороликах по Экоистории, она не напоминает. Другая нарисовала на себе пятен и начесала короткие волосы так, чтобы уши немного походили на кошачьи. Впрочем, в сравнении с мужчиной-змеем обе выглядят искусственно. Под конец представления они повыдергают перья, смоют пятна и снова сделаются людьми. А в следующий раз кто-то превратится в рыбу, кто-то в волка.
Наконец я добираюсь до дальнего конца зала. Отсюда расходятся два коридора – один, насколько можно судить по аппетитным запахам, ведет в кухню, другой – к туалетам. Этот последний я и выбираю, полагая, что так привлеку меньше внимания и в надежде на черный ход.
Есть! Я бросаюсь к двери и уже наполовину распахиваю ее, чтобы очутиться в благословенном безлюдье какого-то проулка, когда за спиной моей раздается голос:
– Эш? Это ты?
Я поворачиваюсь и вижу в тени Ларк. Эш столько раз показывал мне ее фотографии, что я заучила ее черты наизусть.
На ней платье цвета весенних, только что народившихся желто-зеленых листьев.
6
Мне показалось, будто тучи, застилавшие небо жизни моей, внезапно рассеялись и солнце устремило свои сияющие лучи прямо на меня. Чем пристальнее я вглядывалась в Ларк, тем сильнее охватывало меня какое-то странное томление. Чувство было такое, словно я знала ее всю жизнь, и вот уже между нами наладилась полная гармония. Словно я продолжаю кажущийся бесконечным бег, а она – возникшая наконец впереди финишная черта.
– Эш, ты что? – спрашивает она голосом, напоминающим аромат меда в давно вымершем улье. Никогда такой сладости ни в чьем голосе не слышала.
В коридоре полумрак, и я понимаю, что сейчас ей не увидеть, какие странные у меня глаза. При таком освещении меня не отличишь от брата-близнеца. Волосы у меня спрятаны под школьной кепкой, а куртка, скорее всего, скрывает округлости. По внешности же мы, хоть и сходны не один к одному, но в школьной форме Ларк, естественно, примет меня за Эша.
Пока я не заговорю.
Иллюзию мне разрушать не хочется, и я просто качаю головой, давая ей понять, что ничего, мол, все в порядке. Она делает шаг в мою сторону.
Надо уходить. Просто удалиться, не оглядываясь. Если она приблизится еще на шаг, увидит мои плавающие глаза. А если я открою рот, то поймет, что я – не Эш.
– У тебя приступ? – не уступает она, наклоняясь ко мне. Я ощущаю исходящий от нее приятный аромат. Не то чтобы именно сладкий, нет, скорее пряный, густой, какой бывает, когда дождь увлажняет мох у меня во дворе. – А то у меня запасной ингалятор есть, на случай, если ты свой забыл. – А я думаю, как же они должны быть близки, если она не только знает все о его здоровье, но и имеет при себе лекарства.
Нет, я не могу уйти от нее. Волосы у Ларк сиреневого цвета, глаза серые, блестящие, огромные, и из них на меня изливается участие и дружеское расположение. Видеть ее это как… как видеть какой-нибудь из исчезнувших видов, что показывают в роликах по Экоистории. Райская птица. Ягуар. Такие, как она, за всю жизнь мне почти не встречались, да, собственно, вживую я их вообще не видела. Я знаю, что это мираж, такой же, как силуэты давно исчезнувших животных в моих видеороликах и воображении. Если она узнает, кто я, тут же крикнет, призывая стражей порядка. Она Эшу приятельница, а не мне.
Но сейчас, на один короткий миг, я могу позволить себе притвориться.
Я стараюсь запомнить каждую мелочь нашего свидания, чтобы потом вполне насладиться ими. Тем, как светятся в полумраке ее волосы цветочного оттенка, ее немного растрепанными локонами. Тем, как она переступает с ноги на ногу, готовая вот-вот приблизиться ко мне, перенести тяжесть тела на выставленную вперед ногу и сделать шаг, но почему-то не решается.
Вот сейчас, в этот волшебный миг, у меня есть друг.
Это прекрасно.
И это ужасно, потому что в любой момент очарование может рассеяться.
– Эш? – вновь спрашивает она, на сей раз неуверенно.
– Все в порядке, – откликаюсь я, стараясь говорить глуше. Мне странен собственный голос. Ей, наверное, тоже, судя по тому, что она немного хмурится и между бровями у нее образуются две симпатичные морщинки. Голова у нее склоняется набок, как у птички.
Затем она внезапно опускается на низкую скамейку, тянущуюся вдоль стены всего коридора. Я осторожно сажусь на такую же, со своей стороны. Каждая из нас застолбила свою территорию с пролегающей между ними границей в виде коридора. Она не приближается. Может, мне удастся ухватить еще несколько мгновений этого сладостного рая.
– Ты… ты сегодня вроде какой-то не такой, Эш, – говорит она, и я не могу удержаться от смеха. – Ну вот, теперь совсем другое дело! – и морщинки у нее разглаживаются, словно рассвет наступил. Смех у нас с Эшем совершенно одинаковый – низкий, гортанный. – Я думала, ты нынче вечером не выберешься.
Перед тем как сказать что-то, я медленно, глубоко вдохнула.
– Да нет, я должен был выбраться. – Голос у меня звучит странно, скрипуче. – Я должен был… – запнулась я. – Я должен был увидеть тебя.
Даже в темноте я замечаю, как она вспыхнула. Коридор тут голый, неброский в сравнении с основными помещениями – с их безвкусными декорациями в виде залитых потоками воды джунглей. Но Ларк освещает их, словно тысячи фонарей вспыхивают.
– Ты это серьезно? – спрашивает она.
– Совершенно серьезно, – говорю я. – Мне кажется, что я всю жизнь ждал сегодняшнего вечера.
Какое-то время Ларк молчит. И все время вглядывается в меня. Мне хочется отвернуться, но не выходит. Остается лишь молиться матушке-Земле, что при таком освещении она не заметит странности моих глаз. Но даже если бы это помогло мне избежать смертельной угрозы, клянусь, я не смогла бы отвести взгляд.
Наконец она заговаривает:
– В твоих глазах что-то новое. – Я мгновенно опускаю голову. – Впрочем, нет, не в глазах. Глаз твоих не видно, они в тени. – Я с облегчением вновь смотрю на нее. – Выражение какое-то необычное. Что-нибудь случилось? – Какое-то время она смотрит на меня. – Все ясно. Ничто тебя не тревожит, – со вздохом говорит она. – Радуешься жизни для разнообразия. – Она улыбается, и меня омывает волна счастья. Я улыбаюсь в ответ.
– Точно, – беззвучно говорю я, думая про себя, что радоваться как раз нечему. Жизнь моя в опасности и, даже если я благополучно доберусь до дома, вот-вот перевернется так круто, что, можно сказать, вообще сломается. Но в этот момент я совершенно, безоглядно счастлива.
– Эш, мы дружим с того самого времени, как поселились в этом круге. Иногда мне кажется, что ты вообще лучший мой друг. Но между нами всегда сохраняется какая-то дистанция, и я никак не могу понять, в чем тут дело. Ты всегда вроде как сторонишься меня. И от этого мне становится не по себе. Ни с какими вопросами к тебе я, согласись, не пристаю. Просто мирюсь с тем, что какая-то часть тебя скрывается за стеной.
Я понятия не имею, каков Эш вне дома. Знаю лишь то, что он сам мне рассказывает о своей жизни на людях. Я всегда ревную к тому, что он способен сделать и делает, а я нет (хотя лишь изредка выказываю свои чувства). Но мне и в голову не приходило, что и на публике он несет бремя тайны. Мне казалось, что это только мне приходится сгибаться под этой тяжестью. А теперь мне на ум приходит, и на него она давит, да так сильно, что от Ларк это не укрывается.
– И сейчас тебе нет нужды объяснять мне что-либо, – продолжает Ларк. – Я просто рада видеть, что ты глядишь на мир как на место, где, в конечном итоге, жизнь прекрасна.
Тут она поднимается, преодолевает то крохотное расстояние, что нас разделяет, и неловко наклоняется, чтобы обнять меня. Я напрягаюсь, но тут же сбрасываю напряжение, чувствуя, как через одежду проникает тепло ее рук. Потом лицо ее приближается к моему, ее губы к моим… но внезапно ее глаза расширяются, и она немного подается назад. Но плеч моих из ладоней не выпускает, пожалуй, даже сильнее стискивает.
– О! – выдыхает она, вглядываясь в калейдоскоп моих глаз. – Теперь понимаю.
Я жду, что она закричит, взывая о помощи, устремится прочь, скажет что-нибудь ужасное. Но она прижимается ко мне сбоку, все еще не убирая одной руки с моего плеча, а другой нащупывая мою ладонь.
– Второй ребенок, – негромко говорит она. – Близнец. Я не знала. – Она издает смешок, музыкой звучащий в моих ушах. – Конечно же, я не знала. Но это многое объясняет. Как тебя зовут?
Я лишь тяжело дышу, напуганная и одновременно счастливая тем, что моя тайна наконец-то открылась и что это не повлекло за собой мгновенного приговора. И открылась кому! Ларк, подруге, о которой я мечтала долгие годы. Я пытаюсь заговорить, но нервы у меня натянуты так, что зубы начинают выбивать дробь. Мои пальцы превратились в сосульки в ее ладони, и она принимается растирать мне костяшки своим большим пальцем.
– Все хорошо, – успокаивает она меня. – Если ты сестра Эшу, то, стало быть, и мне сестра. Я прикрою тебя. Обещаю.
– Рауэн. – Я обретаю голос. – Меня зовут Рауэн.
Она улыбается мне, и возникает чувство, словно на меня кто-то смотрит впервые.
Мы болтаем, будто сто лет друг с другом знакомы. В каком-то смысле так оно и есть. Я так давно слушаю рассказы про Ларк, что она сделалась частью меня самой. А она, наверное, видит во мне так много от Эша, что ей кажется, будто и она меня знает хорошо и близко. По ходу разговора она не сводит с меня глаз, склонив голову набок, на манер своей тезки – птички[5], порой хмурясь, когда что-то в ее догадках обо мне не подтверждается, порой вдруг озаряясь улыбкой, когда какое-нибудь выражение или деталь приходятся ей по душе, совпадают с ее представлениями о том, какова я есть или должна быть. Мне кажется, будто я открыта ей и в то же время представляю собою тайну.
Я рассказываю ей о своей жизни, о бесконечных годах затворничества, которое скрашивают только Эш, мама и папа. О беге по кругу, в никуда, о том, как что ни день я карабкаюсь по стене, окружающей наш двор, и не смею перелезть через нее – так было до сегодняшнего вечера. Я рассказываю ей про одиночество, про страстное желание чего-то, про непреходящую мелкую дрожь тревоги, что трясет меня, словно какая-то неуловимая болезнь. А она только кивает и кивает, порой накрывая мою ладонь своей или поглаживая по руке. Она на моей стороне, полностью на моей стороне, в этом я убеждена.
И все же, как бы восхитительно ни было ощущение того, что вот наконец появился кто-то, с кем можно поделиться своими чувствами, я почти физически слышу, как в голове у меня звучит голос матери: «Ты – тайна, опасная тайна, которую следует сохранять любой ценой».
Я не слушаю этот воображаемый голос – слушаю, как Ларк рассказывает мне про себя, про свои думы. Эдем ей видится так, как мне раньше и в голову не приходило. В ее представлении город – такая же тюрьма, как наш дом – в моем.
– Неужели, кроме нас, никого не осталось? – Мне остается лишь рассказать ей про то, что я узнала из видеороликов по Истории. Наши предки оказались немногими счастливчиками, выжившими двести лет тому назад. За пределами Эдема людей нет. И животных тоже нет, только немногочисленные колонии лишайников, морских водорослей, бактерий и тому подобных примитивных организмов.
– Но ведь я занималась Экологией и Экоисторией, – порывисто возражает она. – Жизнь – вещь устойчивая, она умеет приспосабливаться. Да, я знаю, люди ужасны, они разрушают вокруг себя все и вся, но Земля могуча. Не представляю себе, что бы такое мы могли сделать, чтобы уничтожить ее полностью. Да, конечно, экологический коллапс. Массовое исчезновение видов, разрыв пищевой цепочки. Но я не могу вообразить, чтобы исчезло все.
И опять-таки мне остается лишь повторить то, чему меня учили, а именно: за пределами Эдема мир представляет собою бесплодную пустыню, мертвую и нагую.
Но более всего ее отвращает политика: одна семья – один ребенок.
– Человеческие существа – часть природы, – говорит она. – Мы – животные, такие же, как все те животные, что жили когда-то на Земле. А быть животным – это значит размножаться, распространяться, расти.
– Но Эдем не сможет сохраниться, если количество населения будет увеличиваться, – возражаю, хотя этот аргумент означает приговор мне лично.
– Ну, не знаю, – говорит она, упрямо сжимая губы. – Что-то тут не сходится. На школьных видео говорится, что первые обитатели Эдема – это избранники. Из этого следует, что некто – быть может, сам Аарон Аль-Баз, создатель Экопана, – отобрал некоторое количество людей. Но зачем же так много, если впоследствии придется лишь уменьшать это количество?
– Может, просто из сострадания? – предположила я. – Он хотел спасти как можно больше людей, а уж проблемой перенаселения пусть занимаются следующие поколения.
Она покачала головой.
– Он был ученый, программист, человек практический, прагматик. Думаю, для начала он должен был высчитать именно то количество людей, какое нужно. Но послушай-ка. – И хотя мы и так сидели вплотную друг к другу, плечом к плечу, она наклонилась еще ближе, так что ее сиреневые волосы коснулись моей щеки. Я вздрогнула.
– Моя мама служит в управлении по расселению людей. Однажды, когда ей пришлось работать в выходные, я пошла с ней и весь день, пока она занималась делом, проболталась в архиве. Наверное, это единственное место, где никто не подумал бы меня искать. Кому могут быть интересны старые накладные и списки продовольствия? Но ты же знаешь меня, я не могу не читать.
При последних словах она ухмыльнулась, и мы обменялись понимающим взглядом. Да, я и впрямь знаю ее. Про то, что она только что сказала, я знала за годы до нашего знакомства. Она читает так, как другие люди дышат, беспрестанно, из неодолимой потребности.
– Я принялась листать старые отчеты, напечатанные на плотной бумаге. Ничего существенного вроде того, что хранится в архивах, где работает твоя мама. Просто старые талоны на еду, расписки из фермы колоний морских водорослей, журнал потребления воды. Словом, то, до чего никому нет дела. По большей части старая рухлядь, которую просто сунули сюда за ненадобностью. Вот тоска-то, я… и вдруг мне стало интересно.
Она поведала мне, что эти рулоны машинописных отчетов относятся ко временам по меньшей мере столетней, а может, и больше, давности.
– И знаешь, что я обнаружила, листая эти наводящие тоску списки и расписки? Что количество ресурсов с годами не уменьшалось.
Надо хорошенько обдумать то, что я только что услышала.
– Ты хочешь сказать, – после некоторого молчания заговорила я, – что еды и воды, и энергии меньше не становится? А ведь именно этим оправдывается политика «одна семья – один ребенок». Количество народонаселения должно уменьшаться, иначе в Эдеме иссякнут запасы всего, и он перестанет существовать.