Золотое пепелище

«Ну, допустим, с одной стороны у Волкова Каяшевы, – с этими ясно, им не до чего. С другой стороны кто там, забор в забор? По-моему, красавица Маркова, та самая народная артистка. Глафиру играла, Катерину в „Грозе”… вот войти фертиком в кабинеты и спросить: не имеете ли вы, уважаемая заслуженная артистка, отношения к взлому соседских ставенек? Или, может, именно в ту самую роковую ночь, вопрошая в качестве репетиции эфир о том, „что это люди не летают, как птицы”, вы заметили темных личностей, кравшихся вдоль соседского забора?»

Ситуация дурацкая, такая же, как и задача. Внутри все булькало и вскипало, но холодный разум холодно же приказывал: прекращай дурить и отправляйся работать. Именно все это и имел в виду тот, другой, арбатский капитан, отправляя его обтесываться.

И Чередников, вздохнув, отправился к даче гражданки Марковой.

На часах уже около одиннадцати дня, должна ж она уже отоспаться после вечернего бенефиса, или что у них там, актрис, бывает. От отделения до искомой дачи было минут пятнадцать неторопливого хода, а Саша и не торопился: надо ж было хотя бы сообразить, с чего начать. Методики опроса, почерпнутые из учебников, тут, понятно, не годились. Как обычно допрашивают актрис, Чередников понятия не имел. Утешал себя тем, что вряд ли сразу его допустят к хозяевам, наверняка придется начать с малого, домработницы. Шурик вспомнил, что тетка Нюра-с-трудоднями называла ее почему-то енотихой бесхвостой. Не поделили они что-то, или случился конфликт относительно недолива…

Несмотря на то что в людском мире творилось черт знает что, в Морозках было чудесно: сплошное яркое солнце, пышная зелень и безмятежность. Вот не будь Шурик на работе, оставайся безмятежным канцелярским мальчиком – каждый день был бы настоящей сказкой. Просыпался бы с первыми петухами, выползал бы на веранду, потреблял бы исключительно свежий воздух. На берегу водохранилища множество замечательных потаенных местечек, где можно было бы разбить личный раек, купаться, удить рыбу…

Мысли Шуриковы вполне закономерно принялись расползаться. Поскольку всплыла уж в памяти молочница, то и снова в голове закрутились валиками ее слова о мильонах, подполе и о том, что Каяшевы уехали, не уплатив за молоко.

«И все-таки глуповато как-то, – признал Чередников, – городским дачникам, людям небедным, ссориться из-за пары рублей с единственной молочницей в поселке? К тому же не вяжется с этой самой дамочкой».

Он вспомнил Ирину Владимировну, ее не по чину царственную осанку, голову, посаженную гордо, – такую носят не модистки, а королевы крови, пусть в изгнании. Безукоризненная прическа, шикарная ажурная шаль на плечах, белые красивые руки, ногти отполированные, как перламутр внутри речной раковины – и ровные, белые зубы (что само собой бросалось в глаза сыну стоматолога). Можно было смело утверждать, что абсолютно такой же она была десять лет назад и будет еще лет сто.

Что, и вот эта королева сбегает, чтобы не платить молочнице? Да еще, собравшись вмиг, увозит с собой маму без ног? И ведь Вероника Матвеевна неоднократно при нем говорила Дусе о том, что на этот раз они точно станут «упрямыми зимовщиками».

«Что ж, может, резко что-то изменилось, обстоятельства, или приехал особый профессор, которому срочно надо показаться той же маме? Возможно, что-то случилось. А что может случиться? Залили соседей снизу в квартире на Беговой – да кто ж уезжает, не перекрыв воду… а может, просто-напросто кто-то приехал, родичи, и надо встречать немедля? Уехали и забыли просто о долге молочнице, бывает».

Если задаться целью, то предположить можно что угодно, пусть и с натяжкой. Однако если критично подойти к делу, то… вряд ли.

Тут Шурику почему-то вспомнился язва Беленький, Леонид Моисеевич. Как-то раз, устраивая выволочку по поводу недооформленного отношения и услышав от Саши мямлю: «Так я и ж представить не мог, что…», он тотчас вцепился, аки бульдог:

– Отсутствие воображения, недопущение инвариантов, неумение смотреть хотя бы на шаг вперед – это первая группа инвалидности для правоведа! Фантазия нужна не только поэту, она и в математике необходима, и прежде всего в юриспруденции! При отсутствии опыта… кхе, и тем более ума – это качество величайшей ценности.

Саша, осмелевший от отчаяния, вякнул:

– Так что ж делать, если нет!

– Развивать! Читать книжки, друг мой, – отрезал старый адвокат, – раскачивать свое хромое воображение, умение моделировать. Не бывает ситуаций невиданных, неслыханных. Нет ничего нового под солнцем, запомните это.

И все равно не хватало Саше воображения представить, чтобы боярыня Каяшева сбежала, воровато озираясь, от копеечного долга. Представляя это благородное семейство как оно есть и всю эту ситуацию, куда проще представить, что… ну да, что с ними что-то стряслось.

«Что-то стряслось», – и снова абсолютно по-детски засосало под ложечкой при одной мысли, что там, на даче, все-таки есть подпол, а в нем…

Так, а вот это уже ненужное допущение. Воображение, умение моделировать – премило и хорошо, но лишь с точки зрения старого адвоката, а что на это скажет старый же капитан милиции?

Воспоминание о том, что за каждый свой бессмысленный сегодняшний шаг придется держать ответ перед Порфирьичем, отрезвило быстрей нашатыря. Чередников немедленно опомнился – и с удивлением понял, что стоит, как баран, перед пепелищем Каяшевской дачи.

«О как. Вот тебе и бездны подсознания», – в детстве и юности Шурик неоднократно пробирался в мамин потайной шкафчик с потенциально нежелательными книгами, потому и труды Фрейда, Юнга, Иоффе, Залкинда и прочих основоположников и оправдателей психоанализа перечел не по разу (потому что с первого раза ничего не понял). Да и после нескольких штудий осознал лишь то, что, если он, Саша, съел все пирожные зараз, виноват в этом не он, а подсознание.

Но теперь-то все куда серьезнее! И, возможно, причина того, что он, теперь уже участковый Чередников, стоит, пялясь в черные жирные головешки, в том, что что-то внутри препятствует тому, чтобы просто идти и выполнять «устное указание» старшего по должности.

Пепелище выглядело так, как и должно было выглядеть: груда обугленного хлама. Посреди торчала покосившаяся кирпичная труба от голландки. Шурик автоматически отметил закрытое поддувало, стало быть, печь не топили – это и понятно: теплынь на дворе, чистый парун. Участковый все стоял, переминаясь с ноги на ногу, и колебался: если сейчас лезть осматривать пепелище, то сапоги снова приобретут колхозный вид, а он их перед визитом к руководству отскипидарил до блеска. И все-таки надо.

Влез Саша в самую чернь. Нежданно-негаданно его охватил настоящий сыщицкий азарт, подогреваемый странным, ни на чем не основанном ощущении, что вот-вот обнаружится нечто до холода в поджилках жуткое, захватывающее и то самое, что навеки преобразует его из салаги в сыщика.

Правда, это что-то никак не появлялось. Он один раз обошел периметр, второй, и вновь, и вновь, как заведенный, бродил вокруг обгоревшей печки, точно надеясь на то, что если не отклоняться от заданного направления – от центра к периферии, – то все обязательно получится и сами собой прыгнут под ноги какие-то неопровержимые улики, которые обличающе укажут на умышленный поджог или, там, следы какого-то иного злодеяния.

Улики ниоткуда не выпрыгнули, зато он наткнулся на совершенно другое: охваченный этим воодушевлением, кружил, точь-в-точь шахтенная лошадь, сначала по часовой стрелке, потом и против таковой и не сразу ощутил, как в пятку, пробив подошву, воткнулся гвоздь.

Саша заметался, запрыгал на одной ноге. Заметались и панические мысли, основанные на детских страхах, внушенных мамой с пеленок: ну все! Столбняк, гангрена, ампутация. В то время, когда он уже видел себя на деревянной ноге, оплывшего, в несвежей байке и трениках с ушитой штаниной, забивающего козла во дворе, за плечом раздались шаги и голос, хорошо знакомый, с хрипотцой, произнес:

– Вот так так. Как же это?

Саша тотчас забыл о своих бедах, замирая, обернулся – и убедился, что знаком ему не только голос. Идеально выбритое, открытое лицо, прямой нос, красивые светлые глаза под высокими, неожиданно темными бровями, выдающийся подбородок с ямочкой, мягкая светлая шляпа, великолепный кофейного цвета костюм, летнее пальто через руку, сияющие, как зеркало, ботинки, щегольская трость.

Скромную улицу украсил собой Павел Павлович Волков. Шел так, как будто все окружающее то ли принадлежит ему, то ли вообще им создано.

«Вот это да! Как же удачненько», – порадовался про себя Чередников, немедленно воскреснув.

– Вот тебе и здрасте, – произнес актер, шевельнув концом трости какую-то оплавившуюся штуку, – что тут стряслось, товарищ… э-э-э, участковый?

Саша отвесил поклон и тотчас сконфузился: надо ж было честь отдать, а вот поклон в форме – все равно что книксен.

– Волков, – зачем-то представился знаменитый дачник, не чинясь, протянул руку, совершенно не актерскую, широкую, с сильными, не особо длинными, да еще узловатыми пальцами.

Чередников представился.

– Ну вот и будем знакомы. Меня давненько сюда не заносило. Ай-ай, надо же, как случается в жизни… а я, видите ли, Веронике Матвеевне из Грузии аджику вез, – сдвинув шляпу на нос, Волков, как простой смертный, поскреб затылок, – а ей уж не до гурманства, поди. Столько добра пропало. Вы им уже сообщили?

– Пока нет. А почему вы решили, что они не…

Волков, точно испугавшись, поднял ладонь, пояснил ход мысли:

– Если бы они… упаси Боже… пострадали, тут было бы куда больше, чем один сотрудник милиции, – смущенно улыбнувшись, развел руками. – Ну а что ж. Пообщаешься с вашим братом – поневоле нахватаешься. Страховой агент-то был уже?

– Э-э-э-э…

– Ирина… то есть Владимировна говорила, что страховала имущество, – снова пояснил актер.

– Вы что ж, тесно общались? – уточнил Шурик на всякий случай.

– А как иначе, товарищ? Знакомы мы по Котельнической, когда она там в ателье еще работала. Потом в гору пошла, теперь вот и тут, по даче, забор в забор. Общались не то что тесно – по-соседски, как положено порядочным людям. К тому же и по работе: вот этот костюм она мне сотворила. Язык не повернется сказать «пошила».

Шурик абсолютно искренне одобрил:

– Костюм великолепный.

– Ирина мастер первостатейный. Так пошли посмотрим, что да как?

И, прежде чем Саша сумел сообразить, что актер имеет в виду, тот уже бестрепетно, прямо в своих сияющих туфлях, влез в самую грязь.

«Вот, а ты кирзу свою жалеешь», – укорил себя участковый, запоздало предупредил:

– Товарищ Волков, там гвозди!

– Да не страшно, я заговоренный, – легкомысленно отмахнулся тот. – Ай-яй-яй! Сколько всего погибло! Смотрите, это вот техника ее, со второго этажа, «зингеровка», распошивочная машина, а вот и книжная полка. Смотрите, товарищ участковый, а ведь на чердаке располагалась. Вот это бумага – даже в огне не горит. – Он пошевелил тростью – поднялась угольная пыль, и одновременно открылись непострадавшие, лишь пожелтелые страницы, на которых читался убористый французский текст и видны были сложные чертежи со столбиками каких-то формул.

– Это даже я и привез, из Парижска, – пояснил Волков. – Видишь, какие расчеты, как для постройки самолета.

«А ведь ловко он осмотр проводит, – не без удивления отметил Чередников, – ни дать ни взять следак или даже пожарный. Даже завидно».

Вслух же сказал:

– Павел Павлович…

– Охота тебе язык ломать! Можно просто «ваше превосходительство», – пошутил тот, – полно. Все Пал Палычем зовут, и тебе разрешаю.

– Спасибо. Пал Палыч, вы же часто бывали в доме?

– Разумеется.

– Тогда наверняка сможете ответить, был ли тут подпол?

Волков без малейшего колебания подтвердил, что был и есть.

– Эту дачу, товарищ Саша, еще Иринин отец обустраивал, а поскольку сам он из Ленинграда, как и я, то просто обязан был иметь запасы провизии. Но только вот об этом, – он понизил голос, шутливо озираясь, – ни-ко-му! Разрешения-то на такие перестройки не было, так он ночами с рабочими грунт выбирал и свозил в лес. Видели, поди, какая там горка посреди ровного места?

Чередников вспомнил: да, в лесополосе торчит какая-то горушка. Места вообще тут ровные, а она возвышается себе.

– Так что да, погреб был, – вздохнул Волков и, приоткрыв портфель, тоже прекрасный, породистый, кожаный, да еще в цвет туфель, показал Чередникову три банки.

– Вот, для пополнения припасов и вез. Это, – он достал склянку с чем-то густо-красным, как бычья кровь, – аджика, а тут, – на свет появилась посуда, набитая бурыми кругляшами, – варенье из орехов. А вот – самый смак, тушеные баклажаны.

Несмотря на то что обстановка никак не располагала, Саша почувствовал, что сейчас захлебнется слюной. Предательски сглотнув, он все-таки попытался продолжить опрос:

– Не припомните, где располагался вход в подпол?

– Нет, этого я не знаю, – признал Пал Палыч. – Я ж гость, мне обычно наверх подавали. Что ж, позвоню Иринушке на Кузнецкий, посочувствую. Вы как, товарищ Шурик, завершили осмотр? А теперь, если вы не против, зайдем ко мне.

– Конечно, я и сам собирался вас попросить, – неискусно соврал Саша и тотчас вспомнил то, что забыл:

– Пал Палыч, а вот скажите, может, знаете: в доме Каяшевых бывали дети? Не те, что вокруг Вероники Матвеевны крутились, а вот прям свои?

Соболиные волковские брови подскочили аж до светлых кудрей.

– Что?!

– Дети, такие… – терпеливо уточнил Чередников, показывая рукой, – школьного возраста граждане.

– У таких дам, как Ирина, детей нет и быть не может, – в этом объяснении прозвучали нотки недоумения и снисходительности. – Потомки и творчество – две вещи несовместные!

– Пушкин так не считал.

– Каяшева считала.

– А вы?

– И я не считаю, – признался Волков, приложив палец к губам, – двое у меня. А может, и больше, только мне о них еще не сообщили. Пока.

«Все-таки приятный мужик. А говорят, актеры все индюки надутые. Автограф, что ли, попросить. Для мамы», – думал Шурик, пока они шествовали к даче Волкова.

Еще он должен был про себя признать, что в работе в Морозках кое-какие плюсы есть. Он, конечно, давно уже не восторженный юный зритель, по все-таки приятно, что вот так, запросто, общаешься с настоящим актером, да еще каким!

По дороге Волков по-свойски рассказывал, как первый раз сыграл милиционера: «Точь-в-точь как ты, участкового, и знаешь, проникся!», называл по именам и отчествам генералов и членов ЦК, свойски приглашал «обращаться, если что». В общем, были некоторые основания размечтаться. Нет ничего удивительного в том, что за недолгие пять-семь минут пути Саша в своем воспаленном воображении успел дослужиться до капитана, занять место Порфирьича и поработать консультантом на очередной волковской кинокартине про героев-муровцев, которую обязательно будут смотреть такие же, как Шурик, юные мечтатели. Уже получилось даже и генеральский кабинет занять, но тут как раз подошли к калитке, на которой висела металлическая табличка «П. Волков».

Гостеприимный хозяин, откинув крючок, пропустил участкового вперед.

– Прошу.

– У вас что же, калитка не закрывается на замок?

Тот лишь плечами пожал – тоже не актерскими, широкими, как у шахтера.

– Зачем? У меня поживиться нечем.

Скромничал, конечно, заслуженный артист, хотя, возможно, с его точки зрения, обстановка и была бедненькой. Стены увешаны картинами в роскошных рамах, изображавшие все, от продуктов питания до березовых рощ, от румяных крестьянок до чахоточных тургеневских барышень. Посреди гостиной красовался царь-стол, огромный, на львиных изогнутых ногах, под тончайшей, паутинкой вышитой скатертью. Подпирал потолок царский же буфет с витражными стеклами. На пол без всякого почтения брошен великолепный ковер, пушистый, черно-бордовый, которому самое место было или в музее, или на стене. Кожаный шикарный диван, устланный вышитыми кипенными салфетками против вытирания. Но более всего взгляд Саши притянуло и восхитило иное – два огромных кресла с «ушами», обтянутые полосатым тиком, напротив всамделишного камина, настоящего, с полкой, подпираемой двумя тетками-кариатидами, кованой решеткой и даже специальной ширмочкой против искр и углей. Именно в таком и полагалось сидеть всем великим сыскарям от Шерлока Холмса до Пал Палыча Волкова – ну а напротив, само собой, должен иметь место быть личный друг и коллега, никак не меньше старший уполномоченный, а то и генерал Александр Чередников.

Пока Саша мечтал и любовался, Волков без особого интереса поверхностно осмотрелся и уверенно заявил:

– Ничего не тронуто.

– Вы уверены? Может, все-таки пропало что? Серебро столовое или другие ценности.

– Ах да, это. Сейчас гляну, – Волков выдвинул один ящик, другой.

Лицо у него было удивительно подвижное, живое, на экране – чистая ртуть, а тут какое-то сонное и равнодушное. Очевидно, по нему читалось, что это все неинтересно, а осматривает он свои закрома исключительно для успокоения власти и очистки совести. Вот повреждение ставень вызвало куда больше переживаний.

– Вот это свинство, – разворчался он, – стекло зачем выбивать? Вошли бы в дверь, как порядочные люди. Теперь стекольщика искать.

– Что ж насчет ущерба, Пал Палыч? – напомнил Чередников, втайне рассчитывая на то, что человек такой широкой души не сочтет себя пострадавшим вовсе. – Точно ли ничего не пропало?

Волков, точно спохватившись, полез в буфет, откуда извлек два удивительных маленьких бокала, пузатых, из загадочно переливающегося хрусталя, отделанных серовато-серебристым металлом, глухо проговорил, шаря в ароматных недрах:

– Вот негодяи, Шурик, представь, похитили заветную бутылку. Ну да ничего, – и, влезши в свой портфель, достал небольшую плоскую флягу.

Ловко расплескав по полтиннику в бокалы, предложил:

– За знакомство.

– Я не…

– Совершенно ничего не слышу, – посетовал заслуженный артист. – Пей. Ты мне сразу понравился.

Ну как после такого отказаться? Саша вяло влил в себя спиртное, думая, что вот теперь ему точно конец, но волшебный напиток, напротив, как будто моментально впитался в кровь, кости и суставы, все собрал воедино. И теперь участковый Чередников в своей новой, обновленной модификации был готов к любой судьбе.

Окончательно освоившись, он спросил у милейшего Пал Палыча, не откажется ли тот пройти в отделение, и актер легко согласился:

– Конечно, чего ж нет?

Еще более собравшись с духом, Саша спросил, не подтвердит ли Пал Палыч там же, то есть перед руководством, сведения о том, что в доме Каяшевой был подпол. Тут Волков замялся, подумал и сказал прямо:

– Давай, Шурик, я сперва ей позвоню. Уж не обижайся, нет у меня желания соседке свиней подкладывать. Понимаешь?

Чередников на голубом глазу соврал, что да. Он собирался было проявить оперативную смекалку и втереться в доверие, предложив проводить до уличного автомата, как Волков открыл секретер, извлек оттуда телефонный аппарат и, сняв трубку, набрал код и номер:

– Алло, Людочка. Узнали? Да, Пал Палыч. Да, пожалуйста, Ирину Владимировну. То есть как не на месте? Где ж она, шалунья, пропадает посреди рабочего дня… ах, вот оно что. И что, давно? В самом деле, странно. И вы не в курсе… понимаю, не беспокойтесь… Слушай, Шурик, – это уже положив трубку и повернувшись с серьезным лицом, сказал он, – пойдем-ка побыстрее к вам. На Кузнецком говорят, что сами найти ее не могут.

…И трех часов не прошло, как прибыла группа с Петровки, снова появились пожарные, и моментально обнаружился вход в подпол, а там, среди осколков взорвавшихся от жара многочисленных банок, обгоревшего хлама и спекшихся корнеплодов – три обгоревших тела.

Старший муровской группы спросил капитана Макарова:

– Они?

– Я с ними так близко не знаком, чтобы по обгорелым останкам узнавать, – проворчал тот, – но кому ж быть, как не им.

Он пошевелил черные, хрупкие от жара металлические трубки, бывшие в прошлой жизни инвалидной коляской.

– Мать неходячая, а вот еще, – капитан протянул руку, но не решился дотронуться до того места, где ранее у живой Ирины была шея, – это янтарь оплавился. В Кенигсберге видел такое, в сорок пятом.

– Запаковывайте, – приказал муровец.

Останки вынесли; теперь эксперты работали, упаковывая разного рода обуглившиеся фрагменты, чтобы не исчезли следы, фотографируя остатки каких-то журналов, книг, документов, отбирая пробы тошнотворного месива, в которое превратились заботливо собираемые припасы.

– А где ж мой летеха многомудрый? – Макаров озирался в поисках участкового, но Чередников, который только-только тут находился, куда-то делся.

…Шурика выворачивало так, как никогда в жизни. Все-таки одно дело – морг, туда входишь подготовленным, воспринимаешь то, что лежит на полках, с номерками на синих пятках, не как людей, а уже как неодушевленное. Свидетеля, что ли, который может что-то поведать, а то и обличить преступника. В общем, там все было по-другому, а не так, как тут, когда вскрывают черные доски, и оттуда, из угольной преисподней, вырывается отравляющий смрад стылого мяса и выносят на рогожках такое… ма-а-а-ленькое, черненькое, то, что осталось от красавицы в цвете лет, доброй старухи, молчаливой заботливой няньки.

Вроде пустой желудок был, рвало уже всухую, и больше всего Саша боялся того, что кто-то услышит его истошную икоту и заглянет в эту купу боярышника и жасмина, который он порядком загадил. Накатился следующий приступ, Чередников в полном бессилии, утирая выступившие слезы, от неловкости вслух пробормотал:

– М-м-м-мать, когда ж все это кончится?..

И услышал ответ, краткий и по делу:

– А как привыкнешь – так и тотчас.

Артист Волков, собственной персоной, протягивал ему уже знакомую флягу:

– На вот, рот ополосни. Эк как тебя, болезный. Столичный, что ли?

– Д-да… – Чередников глотнул, к горлу подкатило, но – о, чудо! – волна погасила волну, мутить стало куда меньше.

– Оно и видать. Я-то ленинградец, и не такое видал, после такого хоть в Освенцим, хоть в Хиросиму – ничем не удивишь, – просто так пояснил Волков, не выпендриваясь. – Да-а-а, дела невеселые у нас. Мягко говоря, паскудные дела. И капитану вашему не позавидуешь: насколько я понял, он, бедолага, на пенсию намылился. Придется отложить.

– Чего вдруг. Так дело-то не мы будем вести, – уже куда более окрепшим голосом заметил Саша. – К сожалению…

– Как знать, как знать, – вроде бы равнодушно говорил артист, и Чередникову почему-то казалось, что он исподтишка как бы разглядывает его, оценивает. Взгляд у него вроде бы светлый, открытый, а вот так наставит свои зрачки – и точно в дуло заглядываешь.

– А скажи-ка мне, Шурик, – как бы мимоходом осведомился он, – обидно-завидно, что не ты работать будешь? Или, будем говорить прямо, вообще вся эта история побоку?

Саша не сразу понял, что он имеет в виду. А осознав, немедленно обиделся:

– Я, товарищ Волков, ВЮЗИ окончил! Всего одна тройка. В адвокатуре с первого курса.

Пал Палыч до чрезвычайности удивился:

– Так что ты тут тогда делаешь, после адвокатуры?

– Следователем хочу быть.

– Хотеть – значит мочь. Будешь, – заверил актер. – Как ни крути, все-таки именно ты поднял вопрос и о подполе, и это… Кстати! Чего ты там по поводу детей спрашивал, к чему?

– Да так…

– Ну-ну, не скромничай, нехорошо.

– Молочница говорит, и вы подтверждаете, как человек, неоднократно бывавший в доме, что детей школьного возраста постоянно в семействе не было. Соседские забегали от случая к случаю, а постоянных не наблюдалось. Между тем на пожарище я лично обнаружил обгоревшую тряпку, мешок из-под школьной сменки…

Волков сдвинул красивые брови, переспросил:

– Сменки?

– Сменной обуви то есть.

– Я знаю, что такое сменка. Я спрашиваю, где он? Знаешь?

Шурик с сомнением отозвался:

– Теперь, наверное, не знаю. А тогда просто валялся, в пепелище.

Волков, поразмыслив, предложил: если уж Саша закончил свои дела тут, в кустах, не пойти ли обратно, присоединиться к обществу?

…Они вернулись, Чередников изложил свое сообщение главному опергруппы. Тот некоторое время пытался уразуметь, потом, вывалив красные глаза, процедил:

– Какой мешок? Какая сменка? – Он повернулся к Макарову. – Товарищ капитан, расшифруйте доклад вашего подчиненного, не дайте дурнем помереть.

– Сперва сам попытаюсь понять, – покладисто отозвался капитан и, крепко ухватив участкового за локоть, увел в сторону.

– Вы, товарищ лейтенант, в своем уме или обалдели? Что за детский сад посреди работы, что за тимуровщина? Повторяю вопросы: какой мешок? Какая сменка?

Однако это был уже совсем не тот краснеющий участковый, запинавшийся от того, что не знает фамилии молочницы. Это был обновленный, заматеревший Чередников, которому пара глотков из волковской фляги придала бодрости и нахальства. Он спокойно и даже не без высокомерия ответил: