Брови Навроцкого взлетели вверх.
– В самом деле? – он повернулся ко мне. – Avez-vous vraiment parler français? (Ты правда говоришь по-французски?)
– Oui, monsieur (Да, господин), – ответила я.
– Quelle est la chanson que vous avez joué pour nous maintenant? (Как называется песня, которую ты нам сейчас сыграла?) – спросил он, явно желая меня проверить.
– Ce n'est pas une chanson (Это не песня), – уточнила я. – Cette mélodie de l'opéra «Don Giovanni» (Это мелодия из оперы «Дон Жуан»).
– Потрясающе, – восхитился Навроцкий. – Вы, Полина Павловна, большая оригиналка. Я своих крепостных ни грамоте, ни языкам не обучаю.
– Люблю, когда меня окружают образованные люди, – скромно сказала Поля. – Жаль, в нашем поместье их мало. К тому же, Маша частенько делала за меня уроки – мадам любила задавать длинные скучные переводы. Знаете, к папеньке как-то раз приехал в гости приятель с другом англичанином – забавным таким старичком. Этот старичок вдруг вздумал учить меня английскому языку. Каково? И это в то время, когда весь мир говорит по-французски!
– Так ваша крепостная и по-английски говорит? – догадался Владимир.
– Да. Мне учить эту тарабарщину было неинтересно, и я почти ничего не запомнила, а Маша выучилась.
– So you and speak English?(Так ты и по-английски говоришь?)– снова обратился ко мне Навроцкий.
– Quite a bit, sir (Совсем немного, господин), – сказала я.
– Who else here knows English? (Кто еще здесь знает английский?)
– Only I, sir. (Только я, господин)
– Восхитительно, – снова поразился Навроцкий.
– Маша, ступай, – Полине явно надоело, что гость переключил свое драгоценное внимание на меня.
Я поклонилась и с облегчением покинула гостиную.
***
Далеко уходить я не стала, а замерла, прислушиваясь, у дверей. Скажите на милость, где ходит Павел Петрович? Разве это прилично – оставлять незамужнюю девушку тет-а-тет с мужчиной? Тем более с этим мужчиной. Мало ли чего он может ей наговорить!
Я вздохнула. Видимо, барин так очарован гостем, что уже полностью ему доверяет. Вот ведь… черт!
В гостиной, тем не менее, все было благопристойно. Полинька что-то с воодушевлением рассказывала Навроцкому, а тот, судя по коротким скупым ответам, откровенно скучал.
– Подслушиваешь?
От неожиданности я едва не подпрыгнула.
– Подслушиваю, – с облегчением согласилась я, увидев позади улыбающегося Павла Петровича. – И сторожу. Полина Павловна и Владимир Александрович там наедине… Прилично ли это?
– Дуэнья ты, Машка, и есть, – усмехнулся барин. – Не бойся. Навроцкий – человек благородный, лишнего себе не позволит.
Кротов чуть приоткрыл дверь и осторожно заглянул в комнату.
– Посмотри, Маша, какая они чудесная пара, – сказал он. – Как было бы хорошо, если б Владимир Александрович сделал Полиньке предложение! Имея такого зятя, и умирать не страшно. Ты ступай, милая, займись чем-нибудь. А за голубками нашими я сам уж присмотрю.
Я поглядела на довольное лицо Павла Петровича и вдруг вспомнила старую притчу о безумцах. Одному человеку во сне явился ангел. Он сообщил, что ночью над селением, в котором жил человек, прошел ядовитый дождь и отравил воду в колодцах. И теперь тот, кто ее выпьет, сойдет с ума. Человек проснулся, вышел на улицу и обнаружил, что все его односельчане испили отравленной воды и действительно сошли с ума. Он попытался им объяснить, что случилась беда, но люди ему не поверили. Более того, посчитали, что на самом деле безумец – он сам.
Вот и я, как этот человек, рискую прослыть умалишенной, если начну рассказывать, что прекрасный, замечательный барин на самом деле… Кто? Кто же он на самом деле такой?
Я еще раз взглянула на довольного Кротова и оправилась заниматься цветами.
***
Кусты пришлось поливать ковшиком. Степа от щедрот душевных приволок мне из сада такую огромную лейку, что поднять ее без риска для спины было немыслимо. Потом пришел Афанасий Иванович, наш садовник, вручил мне большие ножницы и заявил, что раз уж я занялась зимним садом, то «надоть, девка, обрезать вон ту ветку, а то сохлая она, а у вон того деревца, что в зеленой кадушке, надоть крону подравнять». А еще «старость, Марьюшка, уважать надо, вот ты и уважь – бери ножницы и помогай, а то в этом доме помощи ни от кого не дождесси». В итоге процедура полива немного затянулась.
Когда же я, наконец, закончила обрезать и поливать, время уверенно подходило к обеду.
Я вытерла ладонью вспотевший лоб, и вдруг ощутила, как по спине пробежал знакомый холодок. Я обернулась и встретилась взглядом с Навроцким. Он стоял у дверей, облокотившись на постамент с каменной девой, и внимательно смотрел на меня.
– Чего изволите, барин? – спросила, гадая, как давно он любуется на мою спину.
– Смотри-ка, глаз не опускает, и голос не дрожит, – насмешливо сказал Навроцкий, не отрывая взгляда. – Осмелела, милая? Больше не боишься?
Я промолчала.
– Сегодня во время завтрака твои господа были удивлены изменениям в моем внешнем виде, – Навроцкий продемонстрировал мне перевязанную руку. – Да и слуги тоже. Ты, выходит, никому ничего рассказала.
– Не хотела, чтобы меня признали сумасшедшей, – холодно ответила я.
– О, да ты, оказывается, не только играешь на фортепьянах и говоришь по-французски, но и думать умеешь, – издевательски удивился Владимир Александрович. – Разве это не чудо – я сегодня целый день удивляюсь талантам крепостной девки.
Он оторвался от постамента и двинулся ко мне. Близко подходить не стал, остановился в трех шагах. Солнечный луч отразился от начищенных пуговиц его сюртука, я сощурилась от внезапного блика и… снова увидела черных змей, клубящихся вокруг Навроцкого. Но стоило распахнуть глаза, как тьма пропала.
– Я хочу узнать, что ты увидела во мне такого, что решила, будто я – черт, – сказал Владимир Александрович.
– А разве вы не он? – вырвалось у меня.
Навроцкий посмотрела на меня, как на идиотку.
– Разумеется, нет. Я не черт, не демон и даже не колдун. Я обычный человек, который, как правило, нравится людям. И я спрашиваю еще раз: что во мне такого, что крепостная из глухого захолустья считает меня порождением тьмы?
– У вас, барин, мертвые глаза, – тихо ответила я, чувствуя, как где-то внутри снова зарождается страх. – Пустые, будто из стекла. От их взгляда тянет холодом. Липким, как в усыпальнице. А еще вокруг вас…
– Ну же, продолжай.
Навроцкий не выглядел ни удивленным, ни рассерженным, скорее любопытным. Словно он что-то такое предполагал, но сам ни разу не видел.
– Я не знаю, как это назвать, – я снова сощурилась и попыталась лучше рассмотреть черных змей. – Похоже на густой темный дым. Только плотный и… скользкий, что ли? Как будто вокруг вас вьются толстые длинные змеи.
Он усмехнулся.
– Ладно, мне все понятно. А теперь объясни, как произошло это, – Владимир еще раз продемонстрировал мне свою перевязанную руку.
– Не знаю, барин, – пожала я плечами. – Со мной такое тоже случилось впервые. До вас я никого не обжигала.
Он посмотрел на меня скептически, кивнул.
– Значит так, Марья, запоминай. У нас с тобой вчера случился общий поморок. Тебе показалось, что у меня мертвые глаза и аура с черными всполохами, а мне показалось, что я обжегся о твою кожу. Поняла?
– Я никому не собиралась о вас рассказывать, – недовольно ответила я. – Мне никто бы не поверил, это слишком похоже на бред.
– Верно, – кивнул Навроцкий. – Но ты могла бы настраивать против меня своих господ, а это чревато глупыми взглядами и разговорами. Глупости же в этом поместье и так предостаточно.
– Так почему бы вам не уехать отсюда, барин? – оскорбилась я. Ишь ты, не нравится ему у нас. Можно подумать, его здесь силком держат. – Вам будет веселее, а нам спокойнее.
– Не забывайся, Марья, – холодно ответил Владимир Александрович. – Мне не требуется прикасаться к тебе самому, чтобы всыпать плетей за неуважительное отношение к благородному дворянину. И от случайного падения с лестницы тебя вряд ли что-то убережет, если начнешь болтать чепуху. Я уеду, когда посчитаю нужным. И еще – постарайся реже попадаться мне на глаза. Поняла?
– Да, барин, – сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно.
Он кивнул и ушел. А я упала на стоящую неподалеку скамейку и долго сидела, пытаясь унять внезапную слабость и дрожащие руки.
***
До наступления вечера я всеми силами старалась следовать приказу Навроцкого и не попадаться ему на глаза. Оставить беса без внимания я все-таки не могла, поэтому приходилось наблюдать за ним из-за угла.
День они проводили активно. Павел Петрович изо всех сил старался развлечь гостя, и после обеда мужчины отправились рыбачить на озеро. Полинька, которая до сегодняшнего дня понятия не имела, за какой конец нужно держать удочку, пошла вместе с ними.
Местом для своего за ними наблюдения я избрала Прачкину заводь, где Татьянка со Степанидой обычно полоскали белье. Там на берегу росли густые кусты, на диво удобные для слежки.
Следить оказалось скучно, потому как ничего особенного с рыбаками не происходило. Они тихо о чем-то беседовали, Полинька то и дело заливалась веселым смехом, а Павел Петрович на нее шикал, чтоб, дескать, не пугала рыбу. Со стороны это смотрелось забавным: какая там сейчас могла быть рыба? Вот если б они ловили на зорьке – утренней или вечерней, тогда да, а так…
Навроцкий, правда, оказался на диво везучим – каждые десять минут он таскал из озера рыбину, причем не мелкую, а вполне приличную, которую и приготовить не стыдно. Барину нашему везло гораздо меньше, окромя пескарей ему на крючок никто более не попадался.
Внезапно озерная идиллия оказалась нарушена громкими криками. Раздались они совсем рядом со мной, поэтому пришлось выползать из засады, чтобы посмотреть, кого это так громко убивают.
Картина баталии заставила меня опешить: на берегу у мостков сцепились прачки. Это было так невероятно, что в первую секунду я не поверила своим глазам.
Таня и Степа, закадычные подружки, не ссорились никогда. Да что там, они даже голоса друг на друга ни разу не повысили. Если у них и возникали какие-то разногласия, то их всегда решали шутками и смехом. Теперь же девушки, злобно бранясь, таскали друг друга за волосы, бились кулаками, что есть сил лягались ногами. Словом, дрались так жестоко, будто являлись самыми лютыми врагами.
– Эй, кто там шумит!– крикнул Павел Петрович. – Немедленно прекратите!
Прачки же так были увлечены боем, что окрик барина не услышали, и продолжали друг друга мутузить.
– Эй! – крикнула я, подбегая к ним. – Сдурели вы, что ли?!
Куда там! На меня никто не обратил внимания, даже когда я схватила мокрую простыню из валявшейся неподалеку корзины, и начала ею охаживать обеих драчуний. Внезапно Татьянка, ловко подставив противнице ногу, повалила ее на землю, с громким «а-а-а!» прыгнула ей на грудь, а руками вцепилась в шею. Степанида захрипела.
Меня от ужаса прошиб пот. Она же ее убьет! Я кинулась к Татьянке и схватила за руки, изо всех сил стараясь оттащить ее от подруги. На успех особо не рассчитывала. А зря. Таня вдруг вздрогнула и сдулась, совсем как утром в людской Лукерья Ивановна. Руки ее ослабли, и я волоком стащила девушку с полузадушенной Степаниды.
– Танька, дубина ольховая, ты что делаешь?! – закричала я, с силой и вдохновеньем хлопая ее по щекам – от этого взгляд у прачки становился все более осмысленный. – На каторгу, дура, захотела?!
Убедившись, что обмякшая и потрясенная Таня в драку больше лезть не намерена, я бросилась к Степе. Та уже не лежала, а сидела, причем точно с таким же выражением лица, как у Тани – а ля «что это со мной произошло?».
– Жива? – спросила я у Степаниды.
Та кивнула.
– А теперь рассказывайте, из-за чего вы друг друга чуть не поубивали, – потребовала я.
Девушки переглянулись и уставились на меня, как две невинные коровы.
– Ну?!
– Я не помню, Маш, – растерянно прошептала Степа.
Таня сморщила лоб, словно что-то соображая.
– Кажется, я уронила корзину с бельем на дорогу, – неуверенно сказала она. – А Степка рассердилась, что простыни перестирывать придется, дурой безрукой меня обозвала …
– Да! – подхватила Степанида. – А ты мне по шее дала. Обиделась, верно…
– Так вы из-за белья? – изумилась я. – Из-за этой глупости вы дрались, как бешеные кошки?! Танька, ты бы Степку сейчас задушила! Насмерть! Вы в своем уме, идиотки?!
Они молчали и хлопали глазами.
– Поднимайтесь, пойдем обратно в дом, – велела я. – Будем лечить ваши боевые раны. Кр-расавицы! И белье подберите, негоже ему тут валяться.
Они подчинились и все так же растерянно побрели в усадьбу. Дорогой я украдкой на них посматривала. Хороши! У каждой в кровь разбиты губы и нос, под глазами наливаются синяки, волосы всклокочены, одежда в беспорядке, у Степаниды на шее следы от Танькиных пальцев. В людской девчонки произведут фурор.
Однако меня беспокоило другое. Вторая вспышка агрессии за неполный день. И какая! Не успей я оттащить Таню, Степа, верно, была бы мертва.
Дикость, просто дикость. Они же себя сестрами названными считали. И вдруг такое! Неужели это из-за Навроцкого? До его появления в Светлом ни о чем подобном и помыслить было нельзя. Случались у нас, конечно, и ссоры, и брань, но никогда не было такой откровенной ярости, такой жгучей злобы.
Господи, что же это?! Они ведь сцепились из-за пустяка. Ключница чуть не кинулась на приказчика из-за свечек, эти две клуши подрались из-за грязного белья…
Навроцкий говорит, что он не демон, а человек. Врет, как есть врет! Может, на нем проклятие какое? Чтоб сеять вражду и распри там, где он появится?
Но… Разве так бывает?
Вечером барин позвал к себе в кабинет обеих прачек и долго отчитывал за их драку. В людскую они вернулись поникшие, и сразу ушли спать. Степан с Федькой попытались над ними подшутить, но девушки выглядели настолько потерянными, что балагуры быстро отстали. Подробностей сражения ни я, ни сами Таня со Степанидой никому не рассказали.
Перед сном я со всей искренностью своего сердца просила Бога защитить Светлое от демона в человеческом обличии, ибо справедливо полагала, что если Навроцкий у нас загостится, лежать усадьбе в руинах.
Бог меня услышал. На следующее утро Навроцкий уехал.
Глава 4
Усадьба Кротовых. 1826 год
Провожать дорогого гостя вместе с господами вышла вся дворня. Я же осталась в доме и наблюдала за проводами из открытого окна.
Павел Петрович искренне сетовал, что пребывание Владимира Александровича в Светлом оказалось столь скоротечным, заверял, что здесь ему теперь всегда рады, и он может приезжать когда заблагорассудится. У Полиньки же глаза были на мокром месте, и она с большим трудом сдерживалась, чтобы не зареветь.
Когда коляска Навроцкого скрылась из виду, барышня дала себе волю – убежала в дом, упала в спальне на кровать и прорыдала до самого вечера. Она ничего не ела, наотрез отказалась разговаривать с отцом, и только лила слезы.
Я все это время сидела рядом, гладила ее по спине и тихим голосом рассказывала всякую ерунду, желая хоть как-то ее успокоить. Получалось плохо. Поля то и дело срывалась на крик, рассказывая мне по десятому разу, как вчера перед самым ужином приехал человек Шишкина и привез записку, прочитав которую Навроцкий засобирался в Рясск – мол, приятель дела завершил и теперь с нетерпением ожидает, когда Владимир Александрович вернется к нему от Кротовых.
– А батюшка-то каков! – рыдала Полина. – Не мог уговорить его задержаться у нас еще хотя бы на денек? Как же мне теперь быть? Я без него не могу-у…
Я кивала, участливо обнимала ее за подрагивающие плечи, вздыхала и мысленно благодарила Господа за счастливое избавление от жуткого барина.
Однако ж радость моя длилась не долго. Прошло едва ли десять дней, как Павел Петрович получил от Навроцкого записку, в которой тот спрашивал позволения приехать в гости снова.
Я разве что зубами не скрежетала от негодования. Десять дней со всей присущей мне осторожностью и деликатностью я убеждала Полю, что Навроцкий ей не пара. Вспомнила и его равнодушные ответы на ее восторги, и пренебрежительное отношение к слугам («Добрый человек добр ко всем без исключения, как ваш папенька») и, в качестве главного аргумента, припомнила поспешность, с которой он покинул Светлое – разве увлеченный мужчина сбежит так быстро от понравившейся барышни?
Полина то кивала, соглашаясь, то кричала, что я все выдумала, а он… он просто испугался своих чувств, но непременно все осознает и обязательно вернется. «Боже, дай мне терпения и сил, чтобы сдержаться и не стукнуть ее!» – думала в эти моменты я.
И вот, когда Поля более менее пришла в себя, и хандра, навалившаяся после отъезда предмета ее мечтаний, стала отступать, этот предмет снова появился на горизонте и свел все мои старания на нет.
Полинька, конечно, была счастлива.
– Что я говорила! – торжественным голосом заявила она мне. – Ему нужно было время, чтобы во всем разобраться.
Камердинер барина Иван Петрович пошел дальше и во всеуслышание объявил слугам, что осенью Полина Павловна из Кротовой станет Навроцкой.
– А что, Владимир Александрович барышню замуж позвали? – удивилась Лукерья Ивановна.
– Еще нет, – невозмутимо ответил Иван Петрович. – Но это дело времени. На днях молодой барин снова к нам пожалуют-с. Верно, предложение делать будут-с.
– Ой, да ладно, – фыркнула Настюша. – Барин два денечка всего в прошлый раз погостили. Может, ему рыбалка на нашем озере понравилась. Или пироги с крольчатиной. А вы, Иван Петрович, сразу уж – предложение.
– А вдруг там любовь? – томно вздохнула Марфуша. – С первого взгляду. Тогда и ждать нечего – жениться надоть.
– Вон сколько их, женихов энтих влюбленных, к нам ездило, – хмыкнула Лукерья Ивановна. – И всем от ворот поворот.
– Навроцкого и барышня, и Павел Петрович одобрили, – важно заявил камердинер. – Даст Бог, на этот раз сыграем свадебку.
Я тогда незаметно поплевала через плечо – вдруг обойдется?
В день, когда Навроцкий должен был приехать в Светлое, я отпросилась у Полиньки в село – навестить родных. Она не возражала. Она вообще была в таком прекрасном расположении духа, что вздумай я попросить, что угодно, хоть ее любимое шелковое платье, отдала бы не задумываясь.
Дома я весь день помогала матери по хозяйству: сварила кашу, заштопала ворох одежды, сшила куклу Акулине, самой младшей своей сестренке, пожурила братьев за разбитую кринку, а потом их же похвалила, когда увидела, сколько земляники они притащили из леса.
– Марьюшка, любочка моя, скажи, тебя ведь что-то тревожит? – спросила матушка, когда день начал клониться к вечеру, и настала пора возвращаться в усадьбу.
Про житье в Светлом мать давно меня не спрашивала – я всегда обо всем рассказывала сама. В этот же раз я говорила мало. Не хотелось вспоминать ни про Навроцкого, ни про Полины слезы, ни про перешептывания слуг.
– К господам сегодня молодой барин приехал, – нехотя ответила я. – Они его ждали с большим нетерпением, особенно Полина Павловна. Матушка, я сердцем чую – беду он с собой привез. Но сделать ничего не могу…
– А знаешь, что сердцем чую я? – грустно посмотрела на меня мать. – Тож самое, Марьюшка. Уж не знаю, что тому виной, а только страшно мне за тебя, Маша, страсть, как страшно. Хоть кидайся барышне в ноги и проси вернуть тебя обратно.
– Мам…
– Не бойся, никуда я не пойду и никого просить не стану. Знаю, что у Кротовых тебе лучше, чем дома. Там ты и сыта, и одета, и почти что здорова. Только молю тебя, доченька моя милая, будь осторожна! Ты у меня умница, сама знаешь, что сказать, как взглянуть, как пройтись, не то, что мы, дураки… Но все ж… Господа сами знаю, кого принимать, а кого гнать взашей. Чай, поумнее нас с тобою будут. А раз так, ты на рожон не лезь, мышкой сиди, как нам, холопам, положено. Я же за тебя Богу молиться буду.
Я тогда прижалась к ее груди, а она, как в детстве, стала ласково гладить меня по голове. Потом, по пути в усадьбу, я думала о том, что материнское сердце никогда не обманывается. И еще не знала, насколько мать оказалась в своих опасениях права.
***
В людской меня ждал сюрприз. Прямо на пороге меня перехватил Федя и вручил сложенный вчетверо листок бумаги.
– Я его под тарелкой нашел, – сказал лакей. – Глянь, чтой-то такое? Ты ж по-ненашему разумеешь.
– Может, и разумею, – ответила, разворачивая лист, – Но из твоих слов, Федя, ничего не поняла.
– Я в столовой посуду после ужина убирал, принес ее в кухню, глядь – а из-под одной тарелки что-то виднеется, – пояснил Федор. – Думал, кто-то из господ бумажку забыл. Раскрыл ее, а там значки какие-то мудреные. Ты, Маш, глянь, что это, да господам отнеси. Вдруг, важная записка.
– А почему ты ее сразу господам не вернул? – насмешливо спросила я.
– Так это… – покраснел Федька. – Любопытно же. Да и не знаю я, под чьей тарелкой она лежала.
Я усмехнулась, опустила глаза и оторопела. На маленьком листке аккуратным почерком было написано: «In the winter garden. At midnight» (В зимнем саду. В полночь). Я почувствовала, как от лица отливает кровь. Учитывая, что из обитателей Светлого английский язык знаю только я, становилось понятно и кто автор записки, и кому она адресована.
По моему телу побежали мурашки. Что ему от меня нужно?..
– Маш, у тебя руки дрожат, – удивленно сказал Федя. – Ты чего?
– Это действительно важная записка, – прошептала я. – От Владимира Александровича Полине Павловне.
Лакей хмыкнул, удовлетворенно кивнул, а я бегом бросилась в свою комнатку, чтобы спрятать листок в сундуке под ворох тряпок. На всякий случай.
***
Переодевая Полиньку ко сну, я все думала о предстоящей встрече. Барин явно хочет со мной поговорить. Но к чему такие сложности? Можно было, к примеру, снова приказать мне принести в его комнату свечи. Или еще что-нибудь. А тут – в полночь, когда все будут спать, в зимнем саду, куда и днем-то почти никто не заходит, кроме садовника и меня. Уж не придумал ли он способ быстро и тихо от меня избавиться?
– Маша, у тебя руки дрожат, – сказала Полина, когда я в очередной раз дернула ее за волосы, вынимая шпильки.
Все это время Поля с воодушевлением рассказывала, как они с папенькой встречали дорогого гостя. Я же, занятая собственными мыслями, слушала ее вполуха.
– Да ты вся бледная, – всплеснула моя барышня руками, внимательнее разглядев меня в зеркале. – Замучали тебя в деревне, да?
Она погладила меня по руке.
– Знаешь, Машенька, ступай-ка ты спать. Чепец и сорочку я и сама надену. А на тебе лица нет.
– Не беспокойтесь, Полина Павловна, у меня все хорошо…
– Я уж слышу, – ворчливо сказала моя барышня. – Голос у тебя тихий и сиплый. Опять, верно, отец твой пьяный был, а ты и разволновалась. Да и чугунки, верно, потаскала, а то и братьев с сестрами. Знаю я, как они на тебе виснут. Ступай отдыхать.
Спорить я не стала. Слабо улыбнувшись, пожелала Поле добрых снов и удалилась. Потом долго сидела на своей кровати, пытаясь выровнять дыхание и унять дрожь в коленях.
Может, мне никуда не идти? Я ведь могла не увидеть эту дурацкую записку. Разве не мог лакей случайно выбросить ее, порвать или передать кому-нибудь другому?
Я глубоко вздохнула. А потом встала, расправила платье и пошла в зимний сад.
Навроцкий меня уже ждал – стоял у открытого окна и смотрел на звездное небо. Услышав мои шаги, он обернулся, а уголки его губ дрогнули в едва заметной улыбке.
– Получила-таки мое послание, – негромко произнес он.
– Получила, – кивнула я. – Чего изволите, барин?
Он опустился на скамейку, сделал приглашающий жест рукой. Я медленно подошла и тоже села, но с другого края.
– Почему ты не вышла меня встречать? – спросил он. – Все вышли, а ты нет.
– Вы велели не попадаться вам на глаза, барин.
Он усмехнулся.
– А теперь велю попадаться. Теперь я хочу, чтобы ты как можно чаще была у меня на виду.
Каков наглец!
– Я не сижу без дела, барин. У меня есть работа, которую нужно выполнять. А сегодня я навещала своих родных, к ним меня отпустила Полина Павловна.
– Да, я знаю, – кивнул Навроцкий. – Ты очень ответственная и исполнительная. Мне уже говорили об этом. И ты, конечно же, задаешься вопросом, зачем я тебя сюда позвал.
– Я задаюсь вопросом, зачем вы вообще сюда приехали, – сказала я и тут же прикусила язык.
Навроцкий не обиделся.
– Кротовы тебя разбаловали, – спокойно сказал он. – Ты, Марья, со всеми такая дерзкая или только со мной? Молчишь? Значит, только со мной. Ну-ну.
– Простите, барин, – смущенно пробормотала я. – Это не мое дело. Полина Павловна очень привлекательная девушка, и неудивительно, что вы решили…