Осень Европы
Пани Стася, почувствовав на своей кухне неожиданное движение сопротивления в количестве одного человека, сосредоточила все внимание на Руди. Так он стал популярен среди других работников, которым теперь доставалось меньше.
Однажды за какую-то выдуманную оплошность она прогнала его с кухни в припадке гнева, необычном даже по ее стандартам: удивительно быстро хромала за ним и дубасила по голове и плечам тростью. Один свистящий удар рассек его левую мочку и оглушил на несколько часов. Один из поваров побежал в ресторан и сказал Максу, что пани Стася убивает Руди, а когда Макс ничего не сделал, пошел ко входу и вызвал полицию, которая решила, что в тот вечер ее присутствие требуется где-то в другом месте, и не потрудилась ответить на вызов.
Через какое-то время Макс нашел Руди: он сидел в переулке за рестораном с окровавленными плечом и рукавом формы.
– Тебе лучше уйти, – сказал Макс.
Руди поднял взгляд на хозяина и покачал головой.
Макс молча смотрел на него пару секунд, затем кивнул и протянул руку, чтобы помочь подняться.
Так продолжалось и дальше, но однажды ночью после закрытия, когда он мыл пол, пани Стася почти бесшумно подкралась и занесла трость, а он обернулся и поймал ее на лету, и почти минуту та визжала, боролась, ругалась и пыталась вырвать трость из его хватки. Наконец она прекратила бороться и ругаться и пронзила его горячими злыми глазами.
Он отпустил трость, она вырвала ее и еще какое-то время смотрела на него. Затем развернулась и проковыляла через кухню на выход.
На следующее утро Макс встретил его новостью о прибавке и повышении.
Не то чтобы он заметил существенную разницу. Ему по-прежнему приходилось мыть, чистить, носить и подавать, по-прежнему приходилось терпеть гнев пани Стаси. Но теперь она ожидала, что он будет еще и готовить.
Она наказывала за каждую оплошность, даже маленькую. Однажды, засыпая на ходу от усталости, он положил в миску с салатом, уже пролежавшим несколько минут, свежую порцию, и за это она чуть не выбила из него дух.
Но он учился. Первое, что он выучил: если он хочет остаться на кухне пани Стаси, ему придется забыть свое четырехлетнее странствие по Балтийскому побережью. Все, что он узнал у турка и других поваров, для этой старушонки не значило ровным счетом ничего.
Мало-помалу, месяц за месяцем ее припадки недовольства становились все реже и реже, пока однажды, почти полтора года спустя после того, как он впервые вошел в «Ресторацию Макса», она позволила ему приготовить блюдо.
Но не позволила подать. Она приготовила такое же и отправила его в ресторан, а затем сняла пробу со стараний Руди.
Пока Руди следил за ней, он заметил, как вся кухня затихла. Он огляделся и обнаружил, что оказался в типичном киношном моменте. Все на кухне следили за пани Стасей. Даже Макс, стоявший в распахнутой двери, ведущей в ресторан. Это тот момент в фильме, подумал Руди, когда зеленый новичок наконец заслуживает ворчливое одобрение ментора. А еще он знал, что жизнь не похожа на кино и что пани Стася сплюнет еду на кафель и потом забьет его до потери сознания.
В итоге жизнь и кино встретились, и пани Стася обернулась, облокотилась на трость и взглянула на публику. Она готова подумать, объявила она наконец, о том, чтобы подать стряпню Руди своей собаке.
Повара зааплодировали. Руди их даже не слышал. Позже ему казалось, что только он один из всех заметил, какой старой выглядела в этот момент пани Стася.
Она умерла тем же летом, и Руди просто занял ее место. Макс не делал никаких формальных объявлений, не заключал новый договор – ничего. Даже не повысил зарплату. Руди просто унаследовал кухню. На похоронах присутствовал только он с Максом.
– Я так ничего о ней и не узнал, – произнес он, глядя, как гроб опускают в землю.
– Это была моя мать, – сказал Макс.
2
В Гливице мело: с неба, где бурлили желчные тучи, мягко опускались толстые белые снежинки. Поезда местного сообщения до Стшельце-Опольске пришлось ждать два часа.
Маленький грохочущий поезд был полон силезцев, говоривших на польском с немецким акцентом и на немецком с польским акцентом. Пассажирам в купе Руди было интересно, зачем он решил посетить Гинденберг, но он говорил на немецком с заметным эстонским акцентом, а бытовало мнение – по крайней мере среди его спутников, – что балтийцы вытворяют, что им в голову взбредет.
– У меня отпуск, – сказал он. – Хочу повидать Гинденберг.
Эстонец, который хочет повидать Гинденберг, казался такой диковинкой, что все остальные вопросы отпадали сами собой, на что он и рассчитывал.
В паре километров от Гливице вдоль путей бегали польские дети и бросались в поезд камнями. Никто не обращал на них внимания; в эти дни было бы странно проехать по Польше на поезде без того, чтобы в тебя что-нибудь не бросили, или не уронили с моста, или не оставили на путях. Руди полагал, что это как-то связано с обидой поляков из-за Линии, но обида поляков из-за Линии – вещь сложная, а, кроме того, у поляков имелось еще столько поводов для обид, что было трудно сказать наверняка. Возможно, это просто мода – одно из бессмысленных невротических поветрий, которые иногда охватывают культуры, как езда на крыше лифта, загородные торговые центры или краш-музыка.
Поезд покачивался и полз через маленькие замызганные промышленные городки. Падение стены уже стало отдаленным туманным воспоминанием, но Восточной Европе по-прежнему не хватало генеральной уборки и свежей краски. В некоторых из самых загрязненных городов Польши высились грандиозные средневековые здания, но все они были покрыты столетними корками копоти. Он видел документальный фильм, в котором профессор из Ягеллонского университета в Кракове сказал, будто никто не смеет чистить здания, потому что грязь – единственное, что защищает их от кислотных дождей.
За окном – заснеженный пейзаж с пустошами, лесами, заброшенными сталелитейными фабриками и ржавеющими коксохимическими заводами, окруженными монолитными многоквартирными блоками из коммунистической эпохи. Маленькая перевернутая машина в кювете у путей, на ее колесах – шапки из грязного снега. Солнце в небе сидело низко, бледное и холодное за падающим снегом, слишком слабое, чтобы отбрасывать тени. Какие-то силезцы дальше по вагону начали петь. Руди закрыл глаза и задремал.
К северу от Стшельце-Опольске пути приходили к пограничной станции между двумя десятиметровыми заборами из мелкоячеистой металлической сетки, увенчанной экстравагантными спиралями колючей ленты. Глядеть через сетку все равно что глядеть сквозь туман. Руди видел по другую сторону автобусную остановку, людей, возвращавшихся с работы, машины, кружащие по кольцевой развязке, многоквартирные дома, фабричную трубу в оранжево-белую полоску, изливающую в небо лиловый дым.
Когда город поредел, поезд замедлился. Силезцы начали подниматься с мест и накидывать куртки, забирать багаж с полок, надевать шляпы на головы. Руди остался сидеть, где сидел, глядя в окно. Границы вдоль Балтийского побережья были не более чем формальными линиями на карте; сегодняшние приключения стали для него совершенно новым опытом, и ему было искренне интересно, как устроена процедура пересечения границы.
Поезд как будто приближался к миру, где светило молодое голубое солнце, а не то, что теперь садилось в дымке смога на горизонте. На высоких столбах висели такие яркие фонари, что на них было даже больно смотреть. Они смывали все, что оставалось от естественного дневного света, а заодно и естественные цвета на улице. Вся станция на границе лежала посреди огромной лужи этого света. Все вокруг было так хорошо освещено, что Руди задумался, не видно ли его из космоса.
Пограничная станция представляла собой компактное скопление низких кирпичных зданий вдоль платформы, которую патрулировали офицеры польской пограничной службы в черной форме. За этими строениями росли новые сетки с колючими лентами. Высаживающиеся пассажиры направлялись в одно из зданий, где переминались в четырех очередях к паспортному и таможенному контролю. Когда подошла очередь Руди, он отправил рюкзак на сканер на стойке и видел, как за ним наблюдает через монитор польский чиновник.
– Паспорт, – сказал поляк.
Руди подал паспорт, и поляк вставил его в ридер, встроенный в стойку. Бросил взгляд на один из экранов, потом на Руди.
– Цель посещения?
– У меня отпуск, – сказал Руди.
Поляк смотрел на него еще мгновение, затем достал паспорт из слота и протянул Руди.
– Проходите.
– Спасибо, – сказал Руди. Взял паспорт, прошел за стол и забрал рюкзак со сканера.
С другой стороны здания в конце короткого коридора стояла идентичная стойка. За ней сидел чиновник в униформе цвета фельдграу.
– Паспорт, – сказал чиновник на немецком.
Руди снова отдал паспорт и наблюдал, как его проверяет гинденбергец. Он представил тот же фарс в зданиях по другую сторону путей, где люди переминаются в таком же коридоре, чтобы покинуть Гинденберг. Дариуш говорил ему, что иногда на то, чтобы пропустить пассажиров одного состава, уходит четыре часа – смотря насколько кровожадно настроены в этот день друг к другу правительства каждой из сторон.
– Цель посещения? – спросил гинденбергец.
– Я в отпуске.
Чиновник посмотрел на него с выражением легкого удивления. Снова проверил экран.
– Эстонец.
– Да.
Гинденбергец слегка покачал головой.
– У меня только неделя отпуска в год, – объяснил Руди. – Я шеф. Когда я в отпуске, начальнику приходится нанимать повара из агентства.
Гинденбергец снова покачал головой. Вернул Руди паспорт из слота.
– Найди другую работу, приятель.
– Сам знаю, – сказал Руди, забирая паспорт. Вышел из коридора и оказался на новой платформе, где ожидал отправления поезд в Бреслау.
3
В последние годы двадцатого века по Европе пронеслось эхо открывающихся дверей, когда обрел плоть и кровь, хотя и с оговорками в случае некоторых государств, проект Шенгенского соглашения.
Долго он не протянул. В первые годы двадцать первого века в полную силу зазвучала симфония захлопывающихся дверей. Экономический коллапс, паранойя из-за беженцев и, конечно, GWOT – Глобальная война против терроризма – вернули паспортные и иммиграционные проверки разной степени жесткости – смотря о чьей границе идет речь. Затем сианьский грипп вернул карантинные проверки и национальные границы как средства контроля за распространением болезни; он погубил – в зависимости от того, чьим данным веришь, – примерно от двадцати до сорока миллионов человек в одной только Европе. В придачу он погубил Шенген и выбил и без того довольно шаткую почву из-под ЕС.
Союз дотянул до двадцать первого века и умудрился в том или ином виде выживать еще несколько лет – годы нытья, междоусобиц и кумовства. Затем от него спонтанно начали отшелушиваться всё более мелкие и безумные национальные государства, как с обгорелого отпускника – завитки кожи.
Никто так и не понял, почему это произошло.
Неожиданным оказалось то, что Союз продолжал облезать кусочек за кусочком даже после сианьского гриппа. На бумаге он еще существовал, но только в разрозненных осколках, вроде франшизы «Бургер Кинг», в основном в Англии, Польше, Испании и Бельгии, и по большей части только громко ныл в ООН. Последней модой в Европе стали страны, и их с каждым годом становилось все больше и больше.
Континент кишел наследниками Романовых, Габсбургов, Гримальди, Саксен-Кобург-Готов и таких династий, о которых никто даже не слышал, но вроде как они всего лишились чуть ли не в XV веке. Каждый хотел создать свое карманное государство. Они обнаружили, что им придется соревноваться с тысячами микроэтнических групп, которые вдруг тоже стали претендовать на европейские земли, а также религиозными группами, коммунистами, фашистами и фанатами U2. Одно время даже существовал – очень недолго – город-государство, или, вернее, деревня-государство, которым правили поклонники Гюнтера Грасса. Руди было отчего-то жаль, что Грассхейм вновь поглотила Померанская Республика, которая, впрочем, и сама появилась всего десять-пятнадцать лет назад. Ему очень нравился «Жестяной барабан».
* * *Независимое Силезское государство Гинденберг – ранее польские города Ополе и Вроцлав (ранее – немецкие города Опельн и Бреслау, ранее – прусские города… и т. д., и т. д.) и их окрестности – было этаким тевтонским островком в славянском море. Польша под принуждением ЕС, ООН и НАТО признала родину этнических силезийцев, но отказалась предоставлять молодому государству новую землю в качестве моста к Великой Германии. Гинденберг ответил введением драконовских визовых требований для поляков, на что Польша ответила искусственным снижением обменного курса злотого и гинденбергской марки до самого дна.
Не обходилось и без территориальных споров, пограничных операций, польских военных учений в паре метров от забора Гинденберга. Гинденберг же неофициально предлагал свои услуги в качестве убежища для самых богатых и могущественных боссов польской мафии и отказывался подписывать со славянским соседом договор об экстрадиции.
Последние разборки касались смены ширины колеи руководством Гинденбергской железной дороги. В ответ Польша ввела эмбарго на почтовые отправления в Силезское государство.
Все считали, что в конце концов ситуация устаканится. До тех пор полякам, желающим посетить Гинденберг, приходилось платить тысячи злотых и ждать визу шесть месяцев, а гинденбергцы, желающие посетить Польшу, обнаруживали, что одна Г-марка стоила около четырех грошей; польские поезда не могли пересекать Гинденберг по пути в Познань и к границе Великой Германии, а доставка почты в Гинденберг находилась в состоянии хаоса.
Пока поляки ссорились с гинденбергцами, кабели передачи данных и телефонные линии либо прослушивались, либо перерезались, а все частоты радио, телевидения и спутников глушились. Никто в Польше в пяти километрах от границы не мог посмотреть телевизор или воспользоваться вайфаем.
Руди казалось, что все это нелепо, но очень по-польски. Есть старая поговорка, что поляки несчастливы, пока им не будут говорить, что делать. Руди замечал, что на самом деле счастье полякам доставляло слушать, что им говорят, а потом делать ровно наоборот.
* * *Банхоф-Бреслау был полон света – колоссальный клин из стекла и трубчатой стали, вставленный в сердце старого польско-германского города. Он был поразительно чистым. Руди слышал даже эхо собственных шагов по мраморному полу, пока шел от платформы к главному входу. Сразу за автоматическими дверями он остановился и широко раскрыл глаза.
Не один вокзал – весь город был полон света.
Хотя Великая Германия давно отказалась от конституционных притязаний на земли Западной Польши, все, в общем, понимали: Берлин действительно рад, что этнические силезцы наконец обрели свой дом. Великая Германия была уже не такой великой, как прежде, распадалась на всё более мелкие и анархические автономные регионы, так что перспектива расширения немецкого влияния на восток казалась весьма привлекательной. Настолько, что в Гинденбергский национальный банк нашла дорогу довольно большая сумма Д-марок, и гинденбергцы воспользовались ими, чтобы стереть все следы польского Вроцлава и начать заново.
Потому Бреслау – и Ополе, и бóльшая часть земель между ними – сильно напоминал Берлин: огромная масса офисных и жилых зданий вперемежку с остатками прусской архитектуры, пережившей две мировых войны, пятьдесят лет коммунистической оккупации и шесть десятилетий польской администрации. По дороге перед вокзалом мельтешили машины и автобусы, а через дорогу высился сияющий монолит «Марриотта». Руди подумалось, что одно это уже говорит о многом: когда приходят гостиничные сети, более-менее понятно, что полития останется надолго.
Вдоль вокзала выстроилась шеренга такси BMW. Руди сел в одно из них, назвал водителю отель, где забронировал номер на ночь, и машина тихо умчала его прочь.
* * *Руди прочитал немало шпионских триллеров, так что ситуация, в которую он попал, казалась знакомой. Даже более чем знакомой: от нее так и несло клише. Плащ и кинжал, тайные встречи на темных улицах Центральной Европы. Но он не чувствовал нервозности. Может, легкий стыд, но не нервозность.
Когда такси свернуло на Фрейтаг-алли, недалеко от отеля, Руди наклонился с заднего сиденья и сказал:
– Вот что, приятель, высади меня здесь. Дальше я дойду пешком.
Водитель остановился на обочине, затем повернулся на сиденье и посмотрел из-за подголовника на Руди.
– Я здесь в отпуске, – сказал Руди. – Глупо везде ездить на машине.
– В последнее время тут часто грабят, – сказал водитель без особой озабоченности в голосе.
– Я слышал, Гинденберг покончил с преступностью.
Водитель рассмеялся.
– Смешно, – сказал он, забирая деньги у Руди. – Покончил с преступностью. Очень смешно.
Отъезжая, он все еще смеялся, оставив Руди на тротуаре. Руди подождал, пока такси исчезнет за углом, затем вернулся назад по улице.
Он с радостью обнаружил, что Фрейтаг-алли не темная улица Центральной Европы. Это был ярко освещенный торговый проспект, все еще гудящий от пешеходов и дорожного движения. Все выглядели хорошо одетыми, процветающими и счастливыми – после Кракова он отвык от подобного зрелища. Руди неторопливо брел вперед, разглядывая витрины. Постоял пять минут перед автодилером «пежо», за бледно-зелеными пуленепробиваемыми витринами которого стояла дюжина безупречно чистых машин. Посмотрел на цены, перевел марки в злотые и прикинул, что если бы он хотел купить «пежо» в Гинденберге, то ему пришлось бы проработать на кухне Макса еще сто пятьдесят лет.
Он не спеша побрел дальше. В нескольких метрах к внутренней стороне одной из широких витрин была прикреплена сотня пейперскрин-телевизоров – все настроены на один и тот же футбольный матч. По футболкам игроков Руди решил, что это венгерско-английский международный матч, а по действию на поле и трибунах – что настроение царит зрелищно-враждебное.
Минут через пять к нему подошел мужчина и встал рядом, и они стали смотреть матч вместе.
– Никакой это не гол, – сказал через некоторое время мужчина на немецком.
– Может, и гол, – ответил Руди. – Сомневаюсь, что кто-то еще понимает, что такое офсайдная ловушка.
– Это правда, – признал мужчина. – Я точно не понимаю.
Руди взглянул искоса: это был коренастый, плечистый человек, основательно подготовившийся к холодному вечеру. На нем было длинное пальто с поднятым воротником и шляпа с широкими полями. К тому же шею и нижнюю часть лица скрывал шарф, так что Руди мог видеть только глаза и воспринимать язык тела.
– Это очень печальный город, – сказал мужчина.
– Как и многие другие города, – согласился Руди, как велел ему Дариуш.
Плечистая фигура вроде бы расслабилась.
– Пятьдесят семь, – сказал мужчина.
– Пятьдесят семь, – повторил Руди.
Мужчина опустил руки в карманы и двинулся прочь. Через пару шагов он остановился, обернулся и посмотрел на Руди.
– Ты очень молодой, – сказал он.
Руди попытался вспомнить, дал ли ему Дариуш ответ на эту фразу. Пришел к выводу, что это уже обычный разговор, и к своему удивлению обнаружил, что застигнут врасплох.
– Простите, – ответил он.
Закутанный мужчина понаблюдал за ним еще несколько мгновений. Затем пожал плечами, отвернулся и пошел по улице. Руди смотрел, как за дилером «пежо» он сворачивает за угол и исчезает из поля зрения.
И на этом все кончилось. Руди стоял перед витриной и смотрел игру венгров с англичанами за стеклом. Он не мог понять, откуда поступает сигнал. Точно не с наземных или спутниковых источников, их бы поляки заглушили. Как и кабельную связь с Великой Германией. Может, кто-то включил запись на флешке. Камеры показали трибуны. Кто-то пронес мимо детектора металла и взрывчатки морскую сигнальную ракету. От яростной, раскаленной добела точки в колыхающемся океане тел над толпой плыл плотный оранжевый дым.
Он простоял еще десять или пятнадцать минут. Венгрия забила гол с пенальти. Сирены не звучали. К нему никто не подходил. Его никто не пытался арестовать. Никто не пытался ограбить. Наконец он отправился в свой отель.
4
Краков казался грязным. По-другому не скажешь: после Бреслау он казался грязным. Величественным, красивым, но грязным. Вывалившись из поезда на вокзале Kraków Główny, он обнаружил, что впервые за долгие годы замечает загрязнение воздуха. Рассвет был роскошным. Краков повидал немало роскошных рассветов – именно из-за загрязнения. По той же причине он отличался апокалипсическими закатами.
Руди прошел к центру города. Перед Барбаканом уже открылись прилавки с пиццей и колбасой, и от запахов мяса и горячего масла на утреннем ветру у него потекли слюнки, но он прошел мимо. Подумав при этом, что только туристы могут быть настолько глупы, что рискнут купить здесь пиццу.
Флорианская улица казалась почти пустынной. Руди вошел через главный вход «Ресторации Макса» и запер за собой дверь.
На первом этаже столы и стулья были сдвинуты к стенам, а по ковру толкала древний пылесос «Дайсон» одна из филиппинок – уборщиц Макса. Руди помахал ей и толкнул распашные двери на кухню.
Среди чистейших кафельных и стальных поверхностей стоял Макс с планшетом в руках, проверяя утреннюю поставку еды.
– Этот ублюдок Томек снова не довез свинину, – сказал он Руди.
– А где Мирек? – Мирек был сушефом Руди, очень редким гостем на кухне, которого Руди все собирался с духом уволить.
Макс пожал плечами. В отличие от матери, Макс терялся, когда речь заходила о персонале. В отсутствие Руди руководить кухней должен был Мирек, но Мирек был себе на уме – своевольный и ненадежный. Тоже, к сожалению, выдающийся повар, и клиенты Макса будут по нему скучать, в отличие от Руди.
– Я позвоню Томеку, – сказал Руди, сунув рюкзак под один из столов. У Томека тоже хватало проблем, в основном связанных с поставщиками, персоналом и откатами. У ресторанного бизнеса немало общего с международными отношениями: очень много дипломатии, и, к сожалению, чаще без галстуков. Он снял куртку. – Скучал?
– Было бы лучше, если бы ты не уезжал, – признался Макс.
– Значит, я заслужил прибавку?
Макс отмахнулся планшетом.
Руди повесил куртку в стенном шкафу и потер глаза. Это было абсурдно – страдать от джетлага после путешествия на такое маленькое расстояние.
– Я сам разберусь с Миреком.
– Вчера пришлось вызывать шефа из агентства, – сообщил ему Макс.
В мире Руди и Макса это было практически самым худшим, что только может произойти с рестораном. Руди подумал, как ему придется приводить в чувства команду, и спросил:
– Кого прислали?
– Павла Грабянского.
Не такая катастрофа, как можно было ожидать, хотя команда Руди должна была справляться и без него с Миреком. Ему казалось, он достаточно хорошо их организовал. Должна была сама собой произойти перетасовка иерархии. Кто-то сам принял бы руководство. Руди подумал, что ему придется кое на кого наорать, – а когда-то он зарекся делать это на своей кухне.
– Павел – неплохой повар, – сказал он неубедительно.
– Он просто все время такой несчастный, – ответил Макс. – Будто того и гляди расплачется.
– Мне это самому очень знакомо, – сказал Руди, забирая из покорных пальцев Макса планшет. Макс успел проверить только пару коробок из переработанного пластика, выставленных стопкой посреди кухни.
– У тебя усталый вид.
– Со всем разберусь и прикорну пару часов, ладно?
– Иди домой и выспись как следует, – ответил ему Макс. – Ради сегодняшнего обеда вызову повара из агентства.
– А вдруг опять пришлют Павла?
На лице Макса отразилась борьба чувств.
– Я переживу, – сказал Руди. Он сунул планшет под мышку и пошел налить себе чашку кофе из эспрессо-машины, которую вынудил Макса установить на кухне.
Максу, очевидно, стоило немалых усилий не спрашивать о том, что случилось в Гинденберге. Руди сказал сам:
– Я его видел.
– И как он выглядел?
– Было темно, его лицо скрывалось в тени, – Руди спросил себя, сколько еще они будут разыгрывать спектакль о «кузене» Макса. – Нужно поговорить с Дариушем, – добавил он.
– И тебе представится эта возможность, – произнес Дариуш, появившись из коридора, ведущего на двор за «Ресторацией Макса». – И наше волшебное число?..
– Пятьдесят семь, – сказал Руди.
– Уверен? – спросил Дариуш.
– Пятьдесят семь, – повторил Руди.
– Ты очень хорошо поработал, – сказал Дариуш, развернулся и ушел обратно в коридор. Руди слышал, как открылась и закрылась дверь во двор. Они с Максом переглянулись.
– У него был здоровый вид? – спросил Макс.
Руди налил себе кофе.
– Я же сказал: было темно, – этого Максу, очевидно, было мало, так что Руди добавил: – Голос у него был здоровый.