Усть-Илимские истории. В честь 100-летия ВЛКСМ
Тогда преподаватель Коняев спрашивает его:
– Товарищ студент, а происхождение у вас пролетарское?
– Конечно, Феофан Романович, пролетарское. И мама, и папа, и дедушка – все как один пролетарии, – скороговоркой с огромной надеждой, излучаемой грустными красными глазами, отвечает Валера.
– Я ставлю вам три балла. Можете идти.
– Спасибо, Феофан Романович. Большое спасибо, – звучал жизнерадостный ответ, и Валерка побежал похмеляться пивом.
Пришло время идти к преподавателю мне. Главное, чтобы Коняев не увидел вырванных из учебника листов. Он, прошедший все трудности и испытавший все возможные лишения, трепетно относился к книгам. Порванная книга – это волчий билет на экзамене у Феофана Романовича. Если попался, ищи возможность сдавать предмет исключительно другому преподавателю. У Феофана Романовича твой успех похоронен навечно. Я поправил листки учебника у себя под ремнем на пузе и бодрым и уверенным шагом устремился на баррикаду, отделявшую меня от учителя и, возможно, от получения повышенной стипендии в 46 рублей, если мне не повезет на экзамене. Момент крайне ответственный. Для бедолаги-студента стипендия была хорошим стимулом, особенно такие деньжищи!
К ответу на вопросы билета я был подготовлен по полной программе. Спасибо нашим заботливым и сердобольным девчонкам за шпаргалки.
А попался мне вопрос о группе «Освобождения труда». Обычно историю КПСС начинали изучать с этой темы. Это первые русские марксисты во главе с Г. В. Плехановым. Они в 1883 году создали в Женеве первую российскую социал-демократическую организацию. Она ставила своей целью распространение в России идей марксизма путем перевода изданных Марксом и Энгельсом работ. Феофан Романович научил нас запоминать по аббревиатуре из первых букв фамилий участников этой группы: Плеханов (1856—1918), Игнатов (1854—1885), Засулич (1851—1919), Дейч (1855—1943), Аксельрод (1850—1928). Звучало смешно. Эта тема по запоминанию исторических персонажей проходила в отсутствие наших девчонок. Мы же культурные люди, че мы будем материться в женском обществе? Нет, конечно.
Отвечаю – как песню пою, четко и по существу. Все как в учебнике. После нескольких минут моего доклада Феофан Романович уснул. Этот семидесятидвухлетний ветеран мирно посапывал. Я самодовольно тараторил и тараторил заученную тему, как будто бы ничего особенного не произошло. Как вдруг Коняев открывает свои раскосые глаза и с недовольством заявляет мне:
– А вы, батенька, товарищ студент, махровый троцкист.
– Как же так, Феофан Романович, я отвечаю все четко, как написано в учебнике. Можете проверить.
– Хорошо, давай мне этот учебник.
Взгляд его был проницательным и хитрым.
Каким-то непостижимым образом Коняев почувствовал подвох. А исходившие энергии от моей талии, где были спрятаны листы из учебника истории, наверное, излучали боль растерзанной книги. Наш восточный «шаман» уловил эти неосязаемые и недоступные простому человеку импульсы. Он чувствовал неладное. Я обалдел. Учебник был весь изодран в клочья. Взять такую же книгу, чтобы убедить преподавателя в своей правоте, уже не представлялось возможным. Студенты, сдавшие экзамен, уже разбежались. Показывать вырванные листы категорически нельзя. Я замолчал. Преподаватель тоже молчал. Пауза затянулась.
Потом вдруг послышался добродушный голос Коняева:
– Ну, что с вами делать-то? Происхождение-то у вас пролетарское?
– Да, пролетарское. Еще какое пролетарское! – в три короба правды заявил я.
– Идите, я ставлю вам три балла.
Я вышел. В коридоре меня ждала моя Лена.
– Ну как дела? Сдал?
– Сдать-то сдал. Но только теперь у меня не будет повышенной стипендии. Будет обычная – сорок рублей, – с горечью в голосе произнес я.
При этом я отчетливо понимал, что историю КПСС не знаю и на двойку. Я ее не учил в силу того, что она была мне попросту неинтересна. Я надеялся на успех своих болтологических качеств. Но не судьба на этот раз. Пересдавать экзамен я не стал. Пусть будет так. Пролетарское происхождения мне помогло. Хотя, по правде, о своем происхождении я знал мало.
Этот замечательный человек, Ф. Р. Коняев, умер в 1973 году. Вот что о его похоронах мне поведал Володя Литвинов – работник бюро международного молодежного туризма «Спутник» при Иркутском обкоме комсомола в 1978 году. В разговоре я помянул Феофана Романовича, а Володя вспомнил курьезную траурную историю.
Когда Коняев умер, на церемонию прощания и погребения усопшего в бурятский улус отправили молодого, неопытного, но умеющего хорошо произносить речи работника ОК ВЛКСМ. Назовем его Юрий. Долгая дорога, и вот обкомовская Волга у красного уголка Дома культуры бурятского поселка. Юра входит в зал. На сцене стоит гроб с упокоившимся ветераном. Кругом красное убранство, и не видать никого из людей. Юра скорбно склонил свою голову в знак уважения заслуг безвременно ушедшего, как вдруг из-за кулисы появляется граненый стакан с водкой в загадочной руке невидимого незнакомца. Юра стоит и молчит, он не знает, что ему делать в такой ситуации. Как вдруг раздается траурный голос:
– Ты Феофана Романовича уважаешь?
– Конечно, уважаю, а как же.
– Тогда выпей. Пей, тебе говорю.
Феофан Романович Коняев
Юра выпивает, и так происходит несколько раз. Меняется только голос и сам человек, подносящий стакан. Процедура остается неизменной. Грустной и траурной.
У могилы Юра стоит еле живой. Он напрягает все свои силы, чтобы не свалиться наземь и не ударить в грязь лицом. Он же дарга – начальник, представитель обкома комсомола. Надо достойно держать марку областной комсомольской организации.
Траурная процессия подходит к своему логическому завершению – погребению усопшего. Перед опусканием гроба в недра могилы по сложившейся традиции произносят траурную речь. Оратором, помимо воли последнего, стихийно выбирают Юру. Чьи-то сильные руки взгромождают его на табуретку. Вот уже Юра, как на трибуне, возвышается над толпой. Он стоял и не мог собраться с мыслями. Он не мог сосредоточиться. Алкоголь затуманил его сознание. Надо произносить речь, а Юра стоял, как парализованный. Пауза неприлично затянулась
«Ну ты че, говори уже, начальник. Мы слушать, аднаха, будем», – звучит нетерпеливый голос из толпы собравшихся и томящихся в ожидании продолжения церемонии односельчан.
Тут приключился курьез. Перед глазами Юры всплыл текст его собственной дипломной работы, которую он защищал в госуниверситете – речь Энгельса на могиле Маркса 17 марта 1883 года. Надо действовать. Наш герой не хотел никого обидеть. Молчать было уже опасно, и Юра начал декламировать с одной лишь разницей – имя Маркса он заменял на нашего – Феофан Романович. Его голос звучал торжественно и скорбно: «Перестал мыслить величайший из современных мыслителей. Его оставили одного всего лишь на две минуты, войдя в комнату, мы нашли его в кресле спокойно уснувшим – но уже навеки. Для борющегося пролетариата Европы и Америки, для исторической науки смерть этого человека – неизмеримая потеря…»
Из толпы провожающих Феофана Романовича в последний путь послышался плач и всхлипывания.
«…Уже в ближайшее время станет ощутимой та брешь, которая образовалась после смерти этого гиганта. Подобно тому как Дарвин открывал закон развития органического мира, Феофан Романович открыл закон развития человеческой истории: тот, до последнего времени скрытый под идеологическими наслоениями, простой факт, что люди в первую очередь должны есть, пить, иметь жилище и одеваться, прежде чем быть в состоянии заниматься политикой, наукой, искусством, религией и т. д. Что, следовательно, производство непосредственных материальных средств к жизни и, тем самым, каждая данная ступень экономического развития народа или эпохи образуют основу, из которой развиваются государственные учреждения, правовые воззрения, искусство и даже религиозные представления данных людей, и из которых они поэтому должны быть объяснены, а не наоборот, как это делалось до сих пор…»
Серди окружающих Юрия людей не было уже ни одного человека, который бы не плакал.
«…Таков был этот муж науки… Ибо Феофан Романович был прежде всего революционер. Принимать тем или иным образом участие в ниспровержении капиталистического общества и созданных им государственных учреждений, участвовать в деле освобождения современного пролетариата, которому он впервые дал сознание его собственного положения и его потребностей, сознания условий его освобождения – вот что было его жизненным призванием…»
Послышались громкие рыдания.
«…Его стихией была борьба, и он боролся с такой страстью, с таким упорством. Как борются немногие».
Теперь уже рыдали все.
«…Он умер, почитаемый, любимый, оплакиваемый миллионами революционных соратников во всей Европе и Америке, от сибирских рудников до Калифорнии, и я смело могу сказать: у него могло быть много противников, но вряд ли был хоть один личный враг. Пролетарии всех стран соединяйтесь».
Юра при этом нисколько не лукавил. Ведь наш Феофан Романович был действительно настоящим коммунистом нашего безграничного сибирского масштаба. Находчивость оратора Юры в этом событии была ничем иным как природной преемственностью поколений молодежи в достойном выживании при любой жизненной ситуации. Так добирался на третий съезд комсомола в Москву наш любимый герой Феофан Романович в образе шамана, так и Юра не уронил статуса дарги-начальника из ОК ВЛКСМ при произнесении траурной речи.
После погребения покойного Юрия на руках несли до места поминок. Там его усадили в красный угол на место самого почетного гостя. Каждый хотел выпить немного водки с начальником из Иркутска за упокой Феофана Романовича. И они поминали и пили. Пили и поминали.
У водителя обкомовской Волги закружилась, затрещала голова. Как будто бы на нее вылили бочку раскаленного свинца. В висках пульсировали вены. В ушах гудели грозные звуки пикирующего бомбардировщика. Он, опытный водила, был почти вне себя от усталости, от траурной и пьяной обстановки, в которую его невольно погрузила простая шоферская работа – возить начальство.
В Иркутске Юра пришел в себя возле Кировского отдела милиции…. Туда его привез шофер, у которого, как оказалось, съехала крыша. Он, внезапно свихнувшись умом, очевидно, вспомнив часы политинформации о борьбе партии и комсомола с пьянством и алкоголизмом, привез своего окосевшего начальствующего пассажира в ментуру, чтобы сдать органом внутренних дел. Какие резоны преследовал его воспаленный мозг, чем он руководствовался, понять невозможно. Но Юра был молодым и шустрым парнем, хоть и пьяным. Он на ходу, как маститый десантник с краповым беретом, открыв дверь машины, «катапультировался» на грязный асфальт. От удара о дорожное полотно его тело прокрутило, как волчок, несколько раз вокруг своей оси. Затем он сделал что-то похожее на двойной тулуп в фигурном катании. И его выбросило в придорожные кусты. Если бы Юра был еще одет в тулуп, ущерб мог быть менее значительным. Но было тепло. Пиджак, рубаха, брюки при падении порвалась в клочья, но Юра был спасен.
Далее Володя мне поведал рассказ Юркиной жены: «Вдруг послышалось поскребывание во входную дверь. Ночь. Я перепугалась. Спрашиваю: «Кто там?» В ответ тишина и опять скребущиеся звуки. Я отворила дверь. На пороге стоит зюзей мой Юрка. Одежда вся рваная. На теле царапины и кровоподтеки. Увидев меня, Юра жалобно так, с надрывом, произнес: «Галочка, ты понимаешь, Феофан Романович умер. Горе-то какое…»
Потом он зарыдал и плашмя свалился в коридор нашей квартиры, а ноги остались на лестничной клетке. Я его кое-как затащила в дом. Спал Юра на полу заботливо прикрытый пледом. Из происшедшего я ничего не могла понять, но и допустить, чтобы муж мерз на холодном полу, тоже не могла».
Вот такая история была. Хочешь верь, хочешь нет.
Вспоминается, в связи с конфузом при сдаче экзамена по истории КПСС, как мне удалось однажды отличиться при досрочной сдаче госэкзамена по диалектическому материализму. Вытянув экзаменационный билет, я попросился отвечать без подготовки. Надеясь на свои болтологические способности, я хотел помочь студенческой братве, томящейся в аудитории, применить вырванные страницы из учебника и сведения из шпаргалок при подготовке к этому очень непростому и важному экзамену. «Зацепившись» языками с преподавателем, мы долго и очень оживленно беседовали. Все студенты уже мучились в ожидании того, когда же прекратится полемика Сереги Решетникова с экзаменатором. Наконец, это случилось. Преподаватель долго и весьма энергично тряс мою руку в дружественном рукопожатии. «Вам, Сергей Алексеевич, обязательно нужно идти на партийную работу!» – в напутствие перед расставанием заявил опытный наставник. Так и случилось впоследствии, как будто бы он наколдовал.
В одной из следующих историй об усть—илимском этапе моей жизни я поведаю о непростом опыте уже своей комсомольской работы в городе трех Всесоюзных ударных комсомольских строек – городе Юности и Мечты.
Там я попытался вплести историю своей жизни в полотно исторических событий нашей огромной и великой Родины – СССР.
По англицки не «ботаешь» – «канай» из института
Продолжу про институтские приключения.
В первый раз угроза исключения, вернее, отчисления из института замаячила довольно рано, после третьего семестра.
Так складывалось на нашем металлургическом факультете, что, проучившись полтора года, из наших студенческих рядов выбывало наибольшее количество учащихся. Преподавателем английского была жена заместителя нашего декана Гоголева, имя ее забыл, по-моему Светлана.
Так вот, именно английский и был камнем преткновения для многих.
Была сессия – самая веселая и самая тяжелая пора. Частенько мы готовились к экзаменам и зачетам в общежитии. Наше немногочисленное студенческое женское сообщество, проживавшее там, было ответственным и надежным. Конспекты, литература по разным предметам были у них в полном комплекте. Это нас часто выручало, да и перекусить можно было у девчонок, они не гулеванили, как мы.
Жизнь в общежитии была насыщенной, наполненной множеством ярких событий, но она меня коснулась лишь чуть-чуть. Помню, у нас висел лозунг: «Металлурги, наша сила в плавках». Кто-то в жизни его, этот лозунг, воплощал безотносительно процесса плавки металла, сталеварения. Образовывались семьи. Креков Валера женился на Людмиле Быцко, Юра Литвинов – на Людмиле Митяевой. Жизнь бурлила.
Мое бракосочетание
Обмен кольцами
Групповое свадебное фото 28 сентября 1973 года. Слева направо, первый ряд: Рустам Муфахаров, Клавдия Васильевна Сальникова, Галина Михайловна Павловская, Ангелина Ивановна Щекотова, Наталья Ананьина, невеста Елена Щекотова, жених Сергей Решетников, Александр Щекотов, Надежда Савватеевна Решетникова, Георгий Семенович Щекотов, Иван Александрович Павловский; второй ряд: Вадим Воскрецов, Татьяна Крысанова, Анатолий Клетченко, Петр Баренко, Елена Китаева, Надежда Щекотова, Ирина Елисеева, Владимир Наталевич, Алла Подлипендец, Олег Ольшевский, Александр Тарасов, Владимир Креков, Юрий Иванович Никитин
Однажды наши соседи механики вывесили плакат, направленный на общагу химического факультета. Там учились в основном девчонки. На наших «мужицких» факультетах еще ходила байка: «Обезьяна говорит, что она первая красавица металлургического факультета. Ее спросили почему? Она ответила, что является единственной студенткой женского пола». К нашим девушкам эта байка не подходила, они все были красавицами. Плакат механиков был с издевкой: «Курица не птица, химица не девица». Видно, кого-то из механиков отвергла студентка химфака. На следующий день нацеленный в сторону общаги механиков красовался ответный плакат: «Трактор не машина, механик не мужчина». Так весело и дружно мы жили. Да так жили почти все студенты нашего времени.
Вот, сдав очередной экзамен, я иду по коридору института, возле двери кафедры английского языка толпятся студенты. Они пришли сдавать или пересдавать экзамен. Народу много, можно проскочить «на дурачка», по запарке. И я решил тоже попытать свое счастье. Взял разрешение в деканате и вот захожу в аудиторию. Английский я знал неважно.
Вспоминаю, когда я сдал экзамен по английскому в школе, молодая учительница, высунувшись из двери, махала мне, уходящему домой, кулаком. Правда, в глазах ее сверкали озорные искорки. А дело было так.
На школьном экзамене сидела комиссия из трех педагогов.
Учителя математики и биологии, которые в английском соображали меньше, чем папуас в космической термодинамике и, конечно, наша англичанка.
Билет мне достался непростой: Ленин в Лондоне. Я и по-русски-то ничего не знал, чем там занимался вождь мирового пролетариата, а не зная английского, рассказать про это по-английски вообще было задачей с миллионом неизвестных.
Я сидел, товарищи входили, сдавали экзамен и счастливыми уходили. Наконец, учительница английского, проходя по рядам, обратила свое внимание на мой пустой тетрадный лист.
– Ты чего не пишешь, Сережа? – шепотом спросила она.
Я прошептал в ответ, что не знаю что писать.
– Пиши все подряд, – сердито сказала она, сверкнув педагогическим взглядом, и вернулась за главный стол.
В. И. Ленин (бюст) и «Ливерпульская четверка»: Джон Леннон, Пол Маккартни, Джордж Харрисон, Ринго Старр
Я все понял по-своему. Я начал писать тексты песен популярнейшей английской группы «Битлз», которые знал наизусть, а вместо припева вставлял слова: Ленинс, Ландонс.
Когда меня вызвали отвечать, я уверенно, с расстановкой начал произносить:
Естердэй, ол май троблес симед со фар эвэй.Нау ит лукс ас зоу хи стэй.Ох, ай би лив ин естердэй,Садэнли….Ленинс Ландонс.
Битлы
Меня несло, я был полон вдохновения и уже почти начал петь. Пожилые учителя, не знающие английского, завороженно и с огромным восхищением смотрели на меня.
Мишел, май белЗыс ар вордс зэт гоу вэл, май Мишел.Мишел, май бэл,Сонт дэс мотс кью вонттрисбинэнсембл, трес бин энсембл.Ленинс Ландонс.
Наши советские фанаты Битлз
Учительница английского еле-еле сдерживала смех. Такого увлеченного придурка она, наверное, не встречала еще никогда.
Вторая, третья песня, а я все не мог угомониться.
Наконец, меня остановили. Учительница биологии сказала:
– Никогда не думала, что Сережа Решетников лучше всех знает английский язык и в совершенстве на нем может разговаривать. Даже, наверное, без акцента!
Как же она ошибалась.
Вторая учительница потребовала:
– Надо поставить Сергею пятерку за экзамен, в целом за год и в аттестат. Я тоже до глубины души поражена его знаниями. Он говорит, как носитель языка, как англичанин.
Так им, моим милым учителям, понравилось моя шустрая экзаменационная речь, а на самом деле, представление клоуна.
Но учительница английского заявила твердо:
«Сергей часто пропускал занятия, лоботрясничал, не всегда готовил домашние задания и больше четверки не заслуживает».
На том и сошлись. Я уходил в приподнятом настроении.
Это было тогда, в школе, а тут – институт, все намного серьезнее. Преподаватель смотрела на меня, как на спортсмена, взявшего разрешение на досрочную сдачу экзамена. Видно, надо куда-то выезжать на боксерские соревнования. Пришел тут студент с пустой головой за оценкой. Она оказалась права на все сто процентов. Мои знания находились на уровне ниже плинтуса. Пыталась она тянуть меня «за уши», но, окончательно разочаровавшись, отдала мне зачетку и велела приходить вместе со своей группой по установленному расписанию.
Я был подавлен. Мне было стыдно перед этой, находящейся в трауре, женщиной. Она только что похоронила мужа, погибшего в ДТП, и была на работе. А я ведь тоже, как на работе… Для студента учеба – это та же работа. Здесь он формирует и начинает прокладывать свой путь, определяя вектор его движения. Будет он в дальнейшей жизни отличником или троечником? Помчится к высоким и ярким вершинам жизни или будет влачить жалкое состояние и прозябать в скучном болоте серых будней?
«Какой она ответственный человек, а я разгильдяй», – ругал я сам себя. С этого момента я решил, что выучу и сдам все сам. За помощью к нашему любимому куратору, замдекана Виктору Яковлевичу Баденникову, обращаться не буду.
Меня опять понесло, но уже в другую, правильную сторону. Больше месяца я напряженно занимался. Мой словарный запас пополнялся, я уже знал более трехсот английских слов и фраз по общественно-политической тематике. Читал и переводил без словаря тексты из газет «The New York Times», «Morning Star» и некоторых других. У меня появилась уверенность в себе, мне было не стыдно идти на экзамен к прекрасной женщине – преподавателю, перед которой недавно так «стремно облажался».
И вот я на экзамене.
Я с огромным любопытством следил, как меняются глаза моего преподавателя. Сначала взгляд был снисходительно-пренебрежительным, потом, по мере моих ответов, ‒заинтересованным и пытливым. Она сначала думала, что я между газетных строк карандашом записал тексты переводов, поэтому бойко читаю, давала мне свои английские газеты.
Газета британской компартии
Потом мы без текстов говорили на английском о политике как два собеседника. В конце она меня спрашивает, уже не как студента, а как близкого человека на русском:
– Сережа, что случилось? Что с тобой было?
– Не знаю, наверное, мне было безумно стыдно перед вами. Какая-то база знаний у меня была со школы, я же учился, и преподаватели были хорошие. Надо было мобилизовать свои силы, и я это сделал!
Я был доволен собой.
Преподаватель тоже искренне радовалась за меня.
В дальнейшем эта встряска, эта мобилизация памяти и себя самого мне здорово помогали. Это был серьезный урок.
Что касается иностранного языка, я мог свободно общаться, на коммерческих переговорах после речи англоговорящих партнеров я просил переводчика сразу переводить с русского мой ответ. Некоторые англичане смотрели с уважением, у некоторых читалась в глазах тревога – не чекист ли. Но переговоры всегда проходили гладко.
До сих пор, хотя уже и изрядно позабыв без практики общения язык, мне намного легче общаться с иностранцами, чем обычному человеку. Знание возвращается частичками при разговорном общении. Это здорово помогало, когда мы отдыхали в теплых краях. Правда, сейчас в смартфоне можно включить Гугл-переводчик и общаться посредством волшебной железяки. Но в таком случае, при масштабном использовании компьютерных технологий, думаю, мозгам ничего не остается, как засыхать.
Стройотряд и мечта об Усть-Илиме
Поселок Тубинский. Здесь зародилось у меня желание поехать на Усть-Илим. Это было в 1973 году. Штаб студенческих отрядов института доверил нам, группе студентов, быть квартирьерами в поселке Тубинском Усть-Илимского района. Этот край спустя три года стал мне родным.
Усть-Илимская тайга
А тогда мы, крепкие парни, строили лагерь, который должен был принять всех бойцов-строителей. Место нам выбрали руководители местного ПМК (передвижной механизированной колонны), а территорию мы обустраивали сами. Возводили палаточный городок, столовую, подсобные помещения, медпункт. Работали по четырнадцать часов.
Мошкара донимала, эти маленькие кровопийцы проникали всюду, кусали больно, а главное, имели место не очень приятные последствия. Поляков Толик, стокилограммовый амбал, слег от укуса мошки в веко левого глаза.
Глаз, вернее веко, растарабанило, температура поднялась до сорока градусов. Его лихорадило. Из наших рядов временно выбыл «Старший мамонт», так я его прозвал за поговорку: когда Толик ругался, он всегда повторял слова-паразиты. «Ты, че, в натуре, мамонт,» – говорил он.
Прозвище прилипло. Мамонт болел, а мы, как индийские слоны, таскали бревна на перекрытия, трудились до темноты, потом включали прожекторы и продолжали работать. Обстановка в поселке была криминогенная.