Город в лесу. Роман-эссе

Переворот

Дело купцов Киреевых процветало вплоть до 1917 года. Павел за это время успел открыть в соседних селах несколько магазинов. Стал купцов второй гильдии, построил на свои деньги небольшую каменную церковь в центре Осиновке, куда приходил со всем своим семейством каждое воскресение. Стал помогать нищим и бездомным, жертвовал на строительство сельских школ, больниц и богаделен.

Лучшими друзьями Павла стали урядник Прохор Громов и дьякон Георгий Столбов. С ними Павел Киреев любил побеседовать летними вечерами на просторной веранде своего двухэтажного дома из красного кирпича, карниз которого по фасаду был украшен резным фризом из белого туфа, а лестница главного входа состояла из литых чугунных плит с причудливым цветочным орнаментом. В своих беседах друзья не стеснялись критиковать политику царской России за косность и неповоротливость, открыто восторгались западной демократией и жалели, что в их стране столетиями ничего не меняется, ничего интересного не происходит.

В хорошую погоду Павел гулял по Осиновке в темном сюртуке из казинета, на голове у него была серая фетровая шляпа, в руке поблескивала коричневым лаком изящная деревянная трость. Из бокового кармана сюртука золоченым прогибом свисала цепочка от карманных часов фирмы «Блондель». Он производил впечатление состоятельного человека, который всё может. Ему казалось, что так сейчас будет всегда…

Но уже в середине лета 1918 года местные комбедовцы во главе со Степаном Лукьяновым решили по законам нового времени «разобраться» с купцами Киреевыми и лесопромышленниками Бушуевыми, которые много лет угнетали местный народ. Вооружившись топорами и вилами, они ринулись к массивным каменным домам богатеев. Окружили их со всех сторон и приказали открыть ворота. Но революционный порыв бедноты на этот раз оказался напрасным. Павла Кареева дома они не застали. Незадолго до этого он уехал в Казань за очередной партией товара и как сквозь землю провалился. Потом прошел слух, что на чужбине он сильно простудился, заболел воспалением легких и умер.

От большого семейства Бушуевых в Осиновке тоже никого не осталось. Предчувствуя неладное, братья Бушуевы заблаговременно покинули Россию.

Но волна революционного энтузиазма у комбедовцев от этого не утихла. Их энтузиазм должен был во что-то вылиться. Поэтому молодые люди, озлобленные неудачей, разбили топорами все мраморные надгробья знатных людей на местном кладбище, раскрыли и разломали каменные склепы, порушили ограды и кресты на могилах представителей чуждого им класса.

Процедуру запланированного грабежа Александра перенесла стойко, вот только никак не могла сладить со Степаном Лукьяновым, который был у местной власти за главаря и все требовал от нее показать то место, где зарыто фамильное золото. Видимо, все богатства мира этот человек представлял себе в виде золотых червонцев царской чеканки, в виде клада, который полагалось упрятать в железный сундук и закопать в землю. Александра тысячу раз объяснила молодому грабителю, что их сбережения хранились в волостном банке, который давно национализирован, а столовое серебро обменяно на хлеб для детей. Но Степан этих отговорок не принимал. Он не хотел в это верить. С вечера забирался в колючий куст шиповника, выросший напротив купеческого дома, и, сжимая в руке пистолет, всю ночь сидел там, ежась от холода и дожидаясь, когда Александра с детьми пойдет откапывать свои сокровища.

Поиски правды

В октябре 1918 года, напуганный начавшейся смутой, старший сын Киреевых, Илья, уехал за помощью в Вятку. Он был очень юн и всерьёз надеялся, что, если поспешить, то в России ещё можно навести законный порядок.

В Вятке Илья постарался встретиться с главным редактором газеты «Вятская речь» Николаем Аполлоновичем Чарушиным. Когда-то, очень давно, Николай Аполлонович был проездом в Осиновке. Пил чай на просторной веранде у лесопромышленников Бушуевых, трепал маленького Илюшу по курчавой голове, оживленно беседовал с Александрой, шутил с Павлом, которого считал настоящим русским самородком, зачинателем новой купеческой династии. Газету «Вятская речь» в доме купцов Киреевых читали вслух и узнавали из неё все главные новости.

Николай Аполлонович принял Илью тепло, поинтересовался, как живет провинция, и посоветовал пока что домой не возвращаться, если, конечно, есть такая возможность.

– В Петрограде объявлена гражданская война, – сказал он. – И в этой войне повинно не только царское правительство, повинны все мы.

После этого он замолчал, встал из-за стола, подошел к высокому окну, заложил руки за спину, и, глядя далекие купола Трифоновского монастыря, обреченным голосом продолжил:

– Я думаю, что это конец. Дальше идти некуда. Мы должны повернуть обратно, пока ещё не вся Россия заражена большевизмом.

Илья спросил, кто же руководит большевиками, о которых до последнего времени никто ничего не знал? Кто они, эти люди? Николай Аполлонович криво усмехнулся, потом сделался мрачен и ответил:

– В Петрограде – Ленин, а здесь, у нас – самочинный губернский комиссар, матрос Лупарев – весьма одиозная личность. И рядом с ним какая-то откровенная шпана – выпускник реального училища Капустин и землемер Попов.

– А еще, говорят, есть какие-то военные? – дополнил картину Илья.

– Да. Так называемые революционные балтийские матросы во главе с Наумом Анцеловичем… И запомните, молодой человек. Если большевики победят, то победят только за счет террора, за счет большой крови, а для этого им потребуются сотни безжалостных убийц. Все эти Троцкие, Каменевы и Зиновьевы не любят и не знают русский народ, им нужна только власть… И если они её получат, то будут держаться за нее любой ценой.

После этих слов Николай Аполлонович ещё долго стоял, повернувшись к Илье спиной, и молчал, глядя на унылую панораму города. Потом произнес: «Не дай Бог»! – и направился к столу, где тлела в стеклянной пепельнице не потухшая папироса, испуская тонкую спиральку сизого дыма. Илья увидел на столе бюст Руссо с овалом медных буклей, стопку свежих газет и несколько белых бумажных листов, плотно исписанных чьей-то старательной рукой. Николай Аполлонович со вздохом опустился в кресло редактора и снова повторил: «Не дай Бог»!

Илья понял, что разговор завершен. Пора было уходить…

На следующий день Илья из Вятки уехал, но не домой, а к дальним родственникам по материнской линии, проживающим в небольшой деревне Козловка, которая находилась недалеко от Казани. Настроение в ту пору у него было скверное, жизненных планов никаких – только плохие предчувствия…

И, надо сказать, эти предчувствия скоро оправдались. Мать из Осиновки написала, что их двухэтажный каменный дом ни с того ни с сего отобрали комбедовцы. Они решили разместить в нем местную начальную школу. Александра сопротивляться новой власти не стала, только не понимала, кто в этой школе будет детей учить, так как все грамотные люди разбежались из Осиновки кто куда. Нет уже в их уезде ни горнозаводчиков Масловых, ни лесопромышленников Бушуевых, ни помещиков Лариных, а задиристые местные пролетарии толпами ходит по улицам с красными флагами и революционные песни поют. С возвращением в Осиновку мать просила повременить, так как красные комиссары, по слухам, живых людей в землю закапывают, требуют, чтобы бывшие богатеи передали им царское золото, которое всё без остатка должно принадлежать революционному пролетариату. Поэтому, если Илья хочет выжить, то о своем происхождении пусть помалкивает. Может, тогда и обойдется.

Чужая

Так получилось, что дети Павла и Александры, слишком быстро окунувшиеся в нищету и бесправие, не смогли получить от родителей ничего, кроме приличного домашнего воспитания. В лихие двадцатые годы Александра работала то прачкой, то уборщицей в разных государственных учреждениях. Зарабатывала своим трудом детям на хлеб и смогла приучить их только к одному – стойко переносить разного рода лишения и тяготы. Уж чего-чего, а этих самых лишений и трудностей было у них впоследствии хоть отбавляй. И все эти лишения казались Александре какими-то странными и бессмысленными, продиктованными суматошным ходом революционных перемен. И, что самое удивительное, младшие дети настолько к такой жизни привыкли, что научились любить свою Родину, несмотря ни на что. Потому что она (где-то там, далеко), оказывается, самая красивая и сильная, самая счастливая и свободная…

Если честно признаться, в те годы ближе всех Александре стал старший сын Илья. Он всё ещё ждал, что когда-нибудь наступит такое время, когда Россия встанет на правильный путь. Жизнь в ней приобретет простые и реальные черты, без идеологических рамок и репрессий, без надлома и надрыва. А младших детей уже не понимала. Младшие по складу ума становились какими-то чужими, как будто они прилетели с другой планеты, где действуют свои законы и правила. Где всё по-другому.

Дошло до того, что один из них сказал матери, будто отец у них умер вовремя, иначе его могли бы и расстрелять.

– За что? – не поняла удивленная и обиженная Александра.

– Как за что? Он же он был настоящий купец, угнетатель трудового народа, классовый враг, – пояснил неразумный ребенок, глядя на мать ясными глазами, полными безрассудной искренности.

С того дня Александра решила для себя, что с детьми на политические темы лучше не говорить, лучше с ними не спорить. Всё равно это бесполезно. Она поняла, что Страна Советов сделает её детей другими, не такими, как она, как её родители, деды и прадеды. Это были уже как бы не её дети, а дети чужой Страны, дети новой эпохи, в которой она так и не смогла до конца разобраться…

Слава Богу, Илья окончил лесной техникум и устроился на хорошую работу в Шурминском лесничестве. Лесничество располагалось недалеко от Осиновки в красивом лесном поселке под названием Немда. Этот лесной поселок со всех сторон был окружен высокими корабельными соснами. В ясный день их стволы и ветви становились охряными, а вечерней порой отдавали обманчивой коричневатой зеленью. Все дороги в лесном поселке были песчаными. Дождевая влага на них долго не задерживалась, поэтому в маленьком поселке всегда было сухо, а в воздухе витал смоляной запах хвои. Старожилы в этом лесном поселке придерживались старой веры. Они не употребляли спиртного, держали много скотины и разводили пчел. Женатые мужчины в Немде носили окладистые бороды, много работали, никогда не унывали, а вечерами пели длинные и печальные народные песни. Говорят, многие из них доживали до ста лет и до конца дней своих не знали, что такое зубная боль.

Буй времени

Второй сын Александры, Иван, с детства был излишне молчаливым и задумчивым. Александра всем сердцем желала ему добра, усердно за него молилась, но где-то в глубине души сомневалась, что жизнь у него сложится удачно и счастливо. Слишком много вопросов и сомнений теснилось в его голове, слишком много было в ней нелепых желаний.

Надо сказать, что Иван большим умом с детства не отличался. Успехами в школе тоже похвастаться не мог, зато всегда много читал и мечтал о путешествиях, которые хорошо и красочно описал в своих романах английский писатель Вальтер Скотт. Мечта о путешествиях поселилась в его голове, как червь в яблоке и не давала ему покоя ни днем, ни ночью.

В конце концов, неожиданно для всех, он ушел из дома, куда глаза глядят, прихватив с собой топор и лучковую пилу. Причем, свое путешествие Иван начал от столетнего дуба за садом, на грубой коре которого вырубил большую стрелу, указывающую на запад…

Путешествовал он тридцать лет три года и три дня. Обошел всю землю по экватору и везде, где был, ставил зарубки на деревьях, видимо, намереваясь по этим зарубкам когда-нибудь вернуться обратно. Иван ушел из Осиновки восемнадцатилетним юношей, а вернулся домой исхудавшим стариком с плешивой головой и сухой морщинистой шеей, на которой всегда висел внушительных размеров православный крест.

После возвращения на родину от Ивана ждали захватывающих рассказов обо всем, что он видел на длинной жизненной дороге. Ему приветливо улыбались, приглашали на уху с водочкой, на чай с медом, на блины. Но он, как назло, ни с кем не встречался и не пытался что-либо объяснить. Целыми днями Иван сидел под старым дубом, от которого начал когда-то свой путь, и молчал. Жизнь для него превратилась в сплошное созерцание, сопряженное с погружением в прошлое, из которого почти невозможно сделать какой-либо вразумительный вывод.

Немного погодя люди решили, что он собирается написать о своем путешествии большую и занимательную книгу, в которой постарается рассказать обо всем, что видел. Дядя Ваня был сейчас для односельчан чем-то вроде Афанасия Никитина и поэтому вполне мог рассчитывать на сочувствие и понимание.

Но великий путешественник почему-то ничего не написал, он даже не разговорился ни с кем по душам. Он был погружен в какие-то свои тяжелые мысли, и поэтому лицо его выражало то недоумение, то скрытое страдание. И только однажды, когда уважаемый всеми местными жителями школьный учитель литературы Антон Ильич Зверев спросил у него, как он находит жизнь в далеких краях, Иван кратко ответил:

– Никак.

Учитель был озадачен его ответом, но не растерялся и спросил снова:

– А кому на Руси… хорошо живется? Где в России земля обетованная? Есть ли такая?

– Нет такой земли, – кратко ответил Иван без раздумий, а потом продолжил: – Затопила русскую землю черная вода. Черные люди идут по земле, черные мысли несут в головах, черную силу несут на штыках. Был Христос заступник, да не спас. Были золотые купола, да чернь их разбила, а власть себе забрала. Не спасла молитва святая, как напала черная стая. А сейчас нам не жить, ни петь – нам сто лет терпеть. Нам стоять немыми крестами да смотреть, что делают с нами. По колено в крови стоять и по горло в крови стоять. Если выстоим, то дождемся Спаса. А не выстоим – воля наша…

На этом расспросы и закончились. Озадаченный учитель ушел восвояси, а Иван погрузился в тяжелые мысли и стал неподвижен, как старый еловый пень без коры…

А на следующий день странного любителя путешествий нашли под дубом бездыханным. И при этом он не выглядел ни жалким, ни растерянным, ни удивленным. Впечатление было такое, как будто усталый путник наконец обрел покой.

Приехавший вскоре участковый милиционер ничего примечательного под дубом не нашел. Только старый топор, лучковую пилу, обрывки газет да сухую, шуршащую, как снег, яичную скорлупу.

Зато местные мальчишки стали уверять, что видели в соседнем лесу огромный камень-валун, на котором что-то написано масляной краской. Правда, на их слова никто, как водится, внимания не обратил. Лишь сухая и набожная старушка Софья Николаевна Архиреева в тот же день под вечер собралась по-походному и, увлекаемая своим внуком Егоркой, отправилась в Бушковскую рощу, что располагалась за широким лугом, как раз напротив Осиновки. Там в болотистой низине нашли они огромный белесый камень-валун, до половины заросший какими-то диковинными синими грибами, а выше грибов исписанный тёмной краской так мелко и коряво, что трудно было разобрать слова.

Егорка привстал на цыпочки и по слогам прочитал:

«Буй времени

Брошен сей Иваном Киреевым в реку вечности, чтобы через сто лет обрести свое прошлое неизменным. Когда обретет свое прошлое Родина моя, освободившись от гнета вождей и тиранов. Тогда явлюсь я народу в чистом образе и провозглашу пришествие Нового времени. А пока черная река укроет меня саваном своим. Ибо и Россия в саване, и мир в саване, и умы, и лица людей. Черная река течет издалека. Черная река затопит полмира. Погибнут невинные и виновные вместе с ними. И не будет спасения никому. Потому что забыли люди о том, кто над нами. Потому что стали покланяться богу земному. Правды просить у него, и любви просить у него, и прощения. Забыли, что не на земле тот, кто всё знает. Не на земле тот, кто всё видит. Забыли, что не тот Бог, что указывает путь, а тот, кто от ложного пути оберегает».

Выслушав слова внука, Софья Николаевна всплеснула руками от удивления, запричитала что-то, но потом спохватилась и попросила Егорку взять в руки камень покрупнее да стереть всю эту писанину, пока краска не засохла. Потому что святотатство это. Не пристало нормальному русскому человеку, воспитанному в традициях православия, о таких вещах рассуждать.

Третий сын

Третий сын Александры Киреевой, Николай, внешне очень походил на своего отца, но с детства рос слабым, часто болел, и ни в чем не проявлял особого усердия. Несмотря на всё это, Александра любила его больше всех остальных детей и очень хотела, чтобы он выучился на врача.

Земской врач Филимонов, проживающий в Осиновке по соседству с Киреевыми, на судьбу свою не жаловался. Он имел прекрасный дом и слыл человеком состоятельным. Причем, политические передряги обходили его стороной. Он был одинаково почтителен и с господами, и с комиссарами, всех называл на вы, со всеми здоровался, а в летнюю пору в знак уважения даже слегка приподнимал при встрече с односельчанами широкополую фетровую шляпу.

После церковно-приходской школы Александра отправила Николая на учебу в Уржумское реальное училище, где он на удивление скоро стал первым учеником, подружился с хорошими людьми и стал мечтать о блестящей карьере.

Но окончание реального училища, как назло, совпало с эпохой сталинской коллективизации, с началом беспощадной борьбы с кулачеством. Дотошные государственные служащие в это время стали внимательно следить за классовым составом абитуриентов, и путь в медицинский институт для сына купца второй гильдии был закрыт навсегда. Николай попробовал было отдать документы в медицинский техникум, но и там точно так же получил отказ.

Разочарованию молодого человека не было предела. В отчаянии он вернулся в родное село, со слезой в голосе признался матери, что лучше повесится, чем пойдет по стопам своих родственников, ставших бесправными колхозниками. Мать поняла сына по-своему, как смогла, успокоила, собрала в доме последние деньги и отправила Николая с попутным транспортом в Вятку, где в ветеринарном техникуме у господ Бушуевых работал какой-то дальний родственник по фамилии Реус.

Через этого человека Николай смог устроится в ветеринарный техникум вольным слушателем, где вскоре показал себя как примерный ученик и по ходатайству педагогического коллектива был переведен в студенты.

Позднее учебу в техникуме Николай вспоминал, как самое лучшее время своей молодости. Там он впервые полюбил по-настоящему, впервые спел несколько романсов в местном самодеятельном коллективе и так отчаянно увлекся музыкой, что вскоре стал исполнять со сцены классические арии из самых известных опер. У него обнаружился приличный голос и хороший слух.

После окончания техникума ему предлагали много хороших должностей по всей Вятской губернии, дали направление в институт, но он решил вернуться обратно в Осиновку, чтобы пожить немного в кругу семьи, по которой сильно соскучился за годы учебы. Это и стало его роковой ошибкой.

Местная советская «шпана» во главе со Степаном Лукьяновым приняла нового ветеринара холодно, если не сказать, враждебно. Но Николай не огорчился, он решил, что должен преодолеть все трудности.

Дома он почти не ночевал, всё время был в разъездах, в заботах, в делах. Но когда на очередной вечеринке спел несколько старинных романсов под гитару, а после весь вечер танцевал только с Глафирой Малининой – Степановой зазнобой, судьба его была решена.

Степан Лукьянов вскоре написал, куда положено, небольшую депешу, где обвинил Николая во всех грехах смертных. В депеше сообщалось о том, что Николай в колхозном стаде забраковал и отправил на мясо двух здоровых быков, руководствуясь исключительно злым умыслом, как настоящий классовый враг, сын врага народа, купца второй гильдии.

Через месяц Николая судила всесильная «тройка». День был пасмурный, не предвещающий ничего хорошего. В небе кружила темная стая ворон, с берез уже облетали первые желтые листья.

Незадолго до суда мать посоветовала Николаю нанять хорошего адвоката. Нужные для этого деньги она постарается найти. Но Николай от предложения матери отказался, сказал, что ни в чем перед страной Советов не провинился, что он чист перед законом и людьми.

На рассмотрение дела Николя Киреева «особому совещанию» потребовалось двадцать минут. Суд решил, что в своих действиях он руководствовался злым умыслом, как классовый враг, что он виновен по всем пунктам обвинения и снисхождения не заслуживает…

Первое время в тюрьме Николай хотел повеситься, полагая, что его осудили незаслуженно и несправедливо. Он не ел, не пил, не замечал, что происходит вокруг. Но потом решил, что должен пройти свой путь до конца, как обыкновенный великомученик, движимый одной вполне понятной мыслью о том, что «Бог терпел и нам велел».

Смирение помогло. Вскоре начальник тюрьмы разрешил ему свободный выход в город на работу и помог устроиться по специальности в местную ветлечебницу, где в ту пору остро не хватало квалифицированных кадров.

В первые дни на работу и с работы Николай сопровождал сотрудник охраны, а потом его стали отпускать одного, потому что он показался тюремному начальству человеком дисциплинированным и честным.

Николаю Кирееву было тогда двадцать лет, у него были темные, густые, вьющиеся волосы. Острый и правильный нос ещё не имел той горбинки, которая изуродует его после удара лошадиным копытом. Широко раскрытые глаза смотрели удивленно и искрились предчувствием скромного счастья…

В общем, так получилось, что вскоре у него появилась знакомая девушка, которая понравилась Николаю с первого взгляда. Она работала в той же ветеринарной лечебнице, что и Николай, только врачом и была его непосредственной начальницей. С этой девушкой он почувствовал себя на равных. Она обладала красивым грудным голосом и умела с приятной легкостью рассуждать обо всем на свете. Ее общительность, улыбчивость и добрый нрав восторгали не искушенного в любви Николая. Можно сказать, что он впервые по-настоящему влюбился. И если бы не одно досадное обстоятельство, кто знает, как сложилась бы его дальнейшая судьба.

А случилось вот что.

Однажды после очередной встречи со своей девушкой он вовремя не вернулся в городскую тюрьму, где должен был находиться на вечерней поверке в десять часов вечера. Такое и раньше с ним случалось, но проходило тихо, без особых последствий. Он объяснял ночному дежурному, что вынужден был задержаться на работе и тот без раздумий открывал перед ним железную дверь. Но на этот раз почему-то всё было иначе. На этот раз его не пустили в камеру до особого распоряжения начальника тюрьмы.

Утром его не выпустили на работу в город, а после обеда в спешном порядке отправили по этапу в Томские лагеря, ничего толком не объяснив. На пути в Вятку от знакомого охранника он узнал, что его любимая девушка, которой он так восторгался все последние дни, оказалась единственной дочерью начальника тюрьмы, Петра Алексеевича Злобина…

В Вятской тюрьме Николай получил первые в своей жизни тычки и подзатыльники, которые показались ему особенно обидными оттого, что своей вины перед Отечеством он не чувствовал, искренне полагая, что его осудили несправедливо, неправильно и не по закону…

Дорога к вечному смыслу

Поезд с многочисленными заключенными, одетыми в серые ватники, отошел от станции «Вятка» в Томские лагеря в середине сентября 1936 года. Погода в тот день была мрачная, шел мелкий дождь, дул резкий северный ветер. В бесцветной жидели осеннего неба над голыми вершинами деревьев теснились плоские багровые облака.

По какому-то странному недоразумению, или по чьему-то коварному умыслу, Николай Киреев оказался в одном вагоне с матерыми уголовниками, которых всегда представлял себе безжалостными убийцами. Первые километры пути Николай неподвижно сидел в углу вагона на своем домашнем чемоданчике, боясь вздохнуть полной грудью. Сидел так, как будто ждал решения своей судьбы, своей участи.

Уголовники за столом играли в карты, но запах жареной курицы из чемодана случайного попутчика их не миновал. Эту злополучную курицу за день до отправления поезда привезла Николаю мать из деревни, и он решил сохранить ее для дальней дороги. Бывалые зеки предупреждали, что в пути кормят плохо, только черным хлебом да соленой рыбой. Переход от классического романса к тюремному быту оказался для Николая слишком неожиданным и резким. На какое-то время он растерялся и не знал, как ему поступить. Открыть чемодан, чтобы угостить курицей своих попутчиков, или попытаться оставить её для себя? Ему давно хотелось есть, но он старался подавить в себе это желание. Растерянность и животный страх овладели им.

В какой-то момент из-за стола играющих в карты громил поднялся голый до пояса человек с блестящим ножом в руке. Нахально подошел к Николаю, неподвижно сидящему на своем чемодане в дальнем углу вагона, и брезгливо сквозь зубы попросил его встать с дорожной клади. Николай решил, что сейчас его будут убивать, потерял от страха последние силы и подняться на ноги не смог. Тогда полуголый громила зашел Николаю за спину, рявкнул что-то грозное и резким ударом натренированной руки вонзил нож в крышку чемодана. У Николая было ощущение, что нож вошел ему под лопатку. Последовало несколько ловких движений, сопровождаемых общим хохотом воровской братии, и содержимое чемодана вывалилось на пол вагона через прореху в боку. «Угощайся, братва»! – выкрикнул довольный потрошитель, бросая на стол перед игроками аппетитную добычу. Через несколько минут от нее не осталось и следа. После этого карточная игра возобновилась, и в какой-то момент до Николая донеслась фраза: